арактера. Она чем-то похожа на Дукса. Боже  мой,  что  я  говорю,  что  я
говорю. И зачем? Видимо, мне пить совсем нельзя. Но говорю я правду. И мне
даже нравилось потом, что Инга называет тебя "мой  медведь"  насмешливо  и
влюбленно. Я примирилась с тем, что это ее, а не мой медведь. Что я говорю
и - зачем? Но я надеюсь, что все это ты не будешь повторять и тебе  больше
не придется... Ну ладно, - вдруг почему-то оборвала себя.
   А Мещерякову почему-то захотелось придраться к ее словам.
   - Что не придется? Не придется мне опять переносить тебя через речку?
   - Хотя бы, - снова мило покраснела Вера Тимофеевна. И  усмехнулась.  И,
чуть отступив, быстрым взглядом окинула его, стоявшего во весь рост. -  Да
ты теперь едва ли и подымешь меня, Дима.
   - Ну положим, - вдруг сказал он сердито. И неожиданно, может быть, даже
для самого себя неожиданно, поднял ее и понес.
   Она не закричала,  не  стала  отбиваться.  Она  вдруг  притихла  как  в
обмороке на его руках и  задышала  прерывисто  ему  в  ухо  и  в  шею.  Но
Мещерякову уже не хотелось смеяться, как тогда на  шатком  переходе  через
речку Рогожки.



5

   - ...Боже мой, как все это неожиданно. И даже... И даже ужасно. Но  ты,
Димка, бесконечно милый медведь. Бесконечно. И пусть  со  мной  что  хотят
делают. Ты милый.
   Вера Тимофеевна встала, протянула руку к выключателю.
   В спальне было уже темно.
   Над ночным столиком загорелась лампа,  осветив  большой,  в  деревянном
корпусе, будильник с зелеными стрелками,  показывавшими  пятнадцать  минут
десятого. Поздний вечер. Неужели столько протекло  времени  с  момента  их
встречи?
   Мещеряков лежал с закрытыми глазами. Вера Тимофеевна бережно поцеловала
его в лоб, в глаза.
   - Только я еще немножко полежу, Верочка.  Еще  минуточку  полежу.  Одну
минутку...
   - Ну, конечно, конечно, - поспешно  сказала  она  и  укрыла  его  грудь
пледом. - Хочешь, я тебе чаю сюда принесу. С вареньем, клюквенным.
   - А ничего сердечного у тебя нет?
   - Сердечного? Сейчас поищу,  -  вышла  в  коридор,  где  уютно  в  нише
подвешен стеклянный шкафчик домашней аптечки. - Все-таки вы,  оказывается,
слишком   квелые   сибирские   медведи,   -   улыбнулась,   нисколько   не
встревожившись. - Курантил тебя устроит? Или - сустак форте? А  вот  лучше
всего, если боли, - капли Вотчала... Дима, ты слышишь? Или ты уснул?
   На цыпочках вернулась в спальню и увидела, что Дима лежит  с  открытыми
глазами. И эти открытые остекленевшие глаза испугали ее.
   Вышла из спальни, снова на цыпочках, и уже не смогла снова войти туда.
   Все было ясно.
   Однако из коридора опять окликнула:
   - Дима!
   На  газетном  столике  в  столовой  лежала  телефонная   книжка.   Вера
Тимофеевна не сразу нашла телефон "скорой помощи". Потом подумала:  а  что
она скажет, когда приедет "скорая помощь"? Как она все объяснит?
   В столовой стоит неубранная посуда, бутылки, рюмки.
   - Вы что же, здесь выпивали? - непременно спросят врачи, что приедут со
скорой помощью. - А кто он, этот человек?  Ваш  знакомый?  Ах,  муж  вашей
подруги?
   У Веры Тимофеевны в буквальном смысле подкосились ноги. Она присела тут
почему-то не на стул, а на низенькую табуретку.
   И  в  это  время  услышала  резкий  звонок,  показалось  -  незнакомый,
дребезжащий, настойчивый, тревожный. Но это звонили у двери -  раз  и  еще
раз.
   Вера Тимофеевна пошла открывать и долго не могла отодвинуть  простейший
засов, который открывала каждый день. Наконец он отодвинулся со щелчком.
   В дверях стояла Людмила Федоровна.
   - Извини, Верочка, что я так врываюсь, но мне очень срочно надо.  Я  на
одну минутку. Возьму до завтра Плеханова, третий том, и уйду сейчас же. Не
удивляйся, я буду с ним  отчасти  полемизировать.  Надо  немного  освежить
цитаты. Я сейчас же уйду. Не сердись...
   - Можешь и не уходить. Можешь, что хочешь,  -  слабым  голосом  сказала
Вера Тимофеевна. И вдруг вскрикнула: - Боже мой, что же делать?
   - А что? Что-нибудь случилось?
   Людмила Федоровна по-черепашьи вытянула из воротника маленькую  голову,
в модном пышном парике, поправила модные же, во все лицо очки. И уже через
мгновение, как говорится, разобравшись в обстановке, начала причитать:
   - Как же ты могла, Веруся, позволить  себе  такое?  Ведь  года  еще  не
прошло. И тут его портрет. Я этого совершенно не могу  понять.  Это,  мало
сказать, аморально. Это чудовищно. Я никогда, никогда не пойму...
   - Если можешь, помолчи, - попросила  Вера  Тимофеевна.  -  Надо  что-то
делать...
   - Надо позвонить Инге Вяловой, -  сказала  Людмила  Федоровна,  называя
Ингу по фамилии, как называла ее смолоду еще  в  общежитии.  -  Это  лучше
всего. Все равно этого нельзя скрыть от Инги. Надо позвонить.
   - Я не могу, - призналась Вера Тимофеевна. - Ну что я ей скажу?
   - А ничего не надо. Разреши, я сама, - предложила Людмила Федоровна.  -
Инга, - сказала она в телефон, - извини,  что  я  звоню  в  такое  позднее
время, но ты должна немедленно приехать к Верочке  Беликовой.  Тут  что-то
произошло.  Но  это  разговор,  ты  понимаешь,  не  для  телефона.  Что-то
совершенно чудовищное произошло. Я не могу назвать...
   Инга Вялова приехала раньше, чем можно было  ожидать.  Запыхавшаяся,  в
расстегнутом пальто, она вошла в переднюю, увидела  бледную  подругу  свою
Верочку, как обычно, крепко ухватила ее за щеки, поцеловала в губы:
   - Ну, выкладывай, красотуля, быстрее, что у тебя тут стряслось?
   - Да это не только у нее, как ты выражаешься, стряслось, - заметила, не
могла не заметить - Людмила Федоровна.
   Но Инга Вялова будто не видела ее, не хотела  видеть,  сняла,  повесила
пальто на вешалку, пригладила двумя ладонями седеющие волосы.
   - Ты понимаешь, Инга, что случилось, - я встретила  на  улице  Дмитрия.
Ну, на Суворовском бульваре. Пригласила к себе. Потом стала звонить, чтобы
ты приехала. Но Тереза Бенедиктовна мне сказала...
   - Короче. Где Димка? - вдруг оборвала подругу Инга. - Он умер?
   - Но ты понимаешь, - снова заговорила  Вера  Тимофеевна.  -  Ты  должна
понять...
   Инга снова ее оборвала:
   - Я ничего не понимаю. И никому ничего не должна. Где он?
   - Да проведи ее наконец в спальню, - опять вступила в разговор  Людмила
Федоровна. Она теперь как бы издали наблюдала этих двух несчастных женщин,
стоя у книжной полки.
   В спальне Инга бросилась к мужу. Она тормошила  его  как  живого,  хотя
сразу ясно было, что он уже неживой.
   - Это тромб. Он же весь посинел - и лицо и шея. Это, конечно,  типичная
эмболия, - как бы самой себе объяснила Инга или еще кому-то,  кто  незримо
присутствовал здесь или  должен  был  присутствовать.  -  Это  ему  всегда
угрожало. Но дело все-таки не в этом...
   А Вера Тимофеевна непрерывно говорила:
   - ...Мы пили чай. Вдруг Дмитрий почувствовал себя  нехорошо  и  захотел
прилечь. Я провела его сюда. Я, конечно, испугалась и  провела  его  сюда.
Тем более он все время был взволнован...
   - И ты что же, - сузила глаза Инга, - стала ему помогать раздеваться?
   - Нет, он сам. Но ты понимаешь...
   - Я понимаю только одно, что лгать  не  надо,  -  тихо,  почти  шепотом
сказала Инга. - Никогда, ни при каких обстоятельствах не надо  лгать.  Это
стыдно и подло. Все может быть у нас прекрасным,  все  может  быть  у  нас
прекрасным, - повторила она громко, - если мы никогда не будем лгать...
   - Что может быть прекрасным? Подумай, что ты говоришь,  Инга,  -  вдруг
сказала Людмила Федоровна, заглядывая в  спальню  с  уже  найденным  томом
Плеханова. - Ведь ты пойми - умер твой муж, а ты...
   - А ты, ханжа, помолчи, - приказала Инга. И,  зачем-то  опустившись  на
колени, стала закрывать веки покойного, говоря опять же очень тихо: -  Ох,
Димка, Димка, сукин сын, шалун мой несчастный, мой глупый медведь. Сколько
раз я тебя выручала. Сколько раз. И вот - выручить больше не  могу.  Не  в
силах. И все-таки... Все-таки выручу - срама не будет. Верочка, где у тебя
телефон?
   - Инга, Ингуся, прости меня, - заплакала  Вера  Тимофеевна  и  схватила
Ингу за руку.
   - Что ты. Кто я  такая,  чтобы  прощать  тебя?  Я  тоже...  Ну  где,  я
спрашиваю, у тебя телефон?
   Инга подошла к телефону, стала  набирать  номер,  и  вот  теперь  слезы
крупными каплями застучали по телефонному аппарату.
   - Плачешь?  Это  неплохо.  А  то  я  подумала  бы,  что  ты  уж  совсем
бесчувственная, - сказала Людмила Федоровна.
   Ей, привыкшей ставить отметки ученикам и студентам,  надо  было  и  тут
соответственно отреагировать.
   И поразительно, что, сокрушаясь на словах по поводу этого действительно
и страшного и редчайшего события, в котором уже наверняка она  участвовала
впервые, Людмила Федоровна оставалась хотя бы внешне невозмутимой.
   - Я на тебя нисколько не обижаюсь  за  твою  грубость,  -  подошла  она
вплотную к Инге. - Я понимаю твое состояние и не обижаюсь. - И повернулась
к Вере Тимофеевне: - Так, Верочка, я возьму третий том?..
   - Пожалуйста, возьми, - усталым  голосом  сказала  Вера  Тимофеевна.  -
Возьми, что хочешь.


   - ...А зачем вы это написали? -  спросила  автора  одна  еще  не  очень
пожилая женщина. - Чтобы кого-то напугать?
   - Нет, - сказал автор. - Это написано, наверно, для того, чтобы  лишний
раз  ощутить,  как  упоительна  и  неукротима  жизнь  -  и   при   крайних
неожиданностях.

   Москва, июль 1977 г.