молчали, Тишков прямо так и спросил  в  сердцах:  "Вы  что  же,
граждане, как вас  понимать  -  овцы  или  колхозники?"  Многие,  конечно,
обиделись тогда. Начался сердитый разговор. Но Тишков этого  и  хотел.  Он
сказал: "Вы глядите, весь мир смотрит на нас. И весь мир удивляется, какие
у нас творятся великие дела. Уже атомную энергию  придумали  и  еще  много
чего. А что мы видим в Желтых Ручьях? Глупость видим и позор.  И  пьянство
председателя колхоза. И молчим, как овцы. Что же мы прячемся от глаз всего
мира? Или у нас силы нет? Или нету самолюбия? Ну, ответьте  мне,  товарищи
колхозники, я приезжий к вам человек и, может, не все еще понимаю".
   Тишков теперь признает, что он тогда ошибался.  Народ,  понятно,  везде
одинаковый. Надо только разобраться в народе, вглядеться в  него.  И  вот,
вглядевшись, он увидел...
   Но что увидел, Тишков не сказал.  Опять,  поддерживая  рукой  скрипящий
протез, он стал, кряхтя, подниматься из низины.
   - Верно, я еще признаю, - перевел он дыхание уже на мосту, -  верно,  я
еще признаю: если б не Григорий Назарыч, нам трудно было  бы  вылезать  из
нашего положения. Он много чего нам показал.
   Узенький мост покачивался под ногами. Под мостом хлюпала  и  плескалась
вода, и от нее шла приятная, освежающая прохлада.
   - Так вот о людях, - как бы вспомнил  Тишков.  -  Валечка  у  нас  есть
такая, тоже Бескудникова. Двадцать два года, девица. Ничего  завидного  на
взгляд нет. Белобрысенькая, нос  в  веснушках.  Говорят,  она  моряка  тут
одного полюбила, а он, знаешь, взял и отверг ее.  Ну  и  дурак,  я  скажу.
Недавно  нам  тут  пришлось  вывести  из  бригадиров  одного   некрасивого
человека, между прочим родственника моего. И что же вы думаете?  Назначили
мы вместо него бригадиром Валечку, как ее все называют. Мужики  в  бригаде
сперва омрачились: для чего, мол, пигалицу  эту  ставят  над  ними?  А  мы
правлением решили твердо провести это дело. И вот сейчас мужики в  бригаде
- да что мужики,  все,  можно  сказать,  колхозники  -  не  нарадуются  на
Валечку. И откуда, думается, в человеке вдруг  вскрывается  такой  талант?
Пантера - не девка! Григорий Назарыч говорит:  "Ее  надо  в  Тимирязевскую
академию отправить". А мы пока не согласны. Или вот зачем далеко ходить, -
показал  он  на  длинное  низкое  строение,   обшитое   старыми   досками,
порыжевшими от дождей и ветров. - В конюшнях  у  нас  сейчас  Бескудников,
тоже Федор, но не тот, что был председателем. Федор  Прокофьевич.  Старик.
Работал сторожем. Еле как будто живой. Но мы  в  нем  разобрались.  И  вот
сейчас вы можете поглядеть...
   "Неужели  и  на  конюшни  потащит  нас?  -  с  ужасом  подумал   Сергей
Варфоломеевич. - И что же Перекресов-то молчит? Неужели он  и  конюшни  не
видал?"
   Но Тишков почему-то не повел гостей в конюшню.
   Рассказав о достоинствах  старика  Бескудникова,  он,  сойдя  с  моста,
завернул в сторону, где по едкому запаху можно было определить свинарник.
   - Интерес к жизни - вот что главное, - сказал он философически. - Когда
видишь, как под твоими руками жизнь налаживается, сам веселеешь.  Конечно,
если где-то сидеть, бумаги без толку перебирать, так, понятно, заскучаешь.
И жизнь будет не мила. И состаришься раньше сроку...
   "Это он на меня намекает", - подумал Сергей Варфоломеевич.  Но  Тишков,
кажется, не имел его в виду.
   -  Мне  тоже  предлагали  завхозом  поступить  в  санаторий  в   городе
Славянске, - продолжал он. - Один  хороший  знакомый  усиленно  предлагал.
Говорит: "У тебя большой партийный стаж, с двадцать четвертого года,  есть
опыт работы. Можем тебя включить в номенклатуру". А я  подумал:  для  чего
она мне на старости лет, номенклатура? Ведь век я без нее прожил по  своей
специальности, своими руками. Добывал уголь...
   "Хвастается, - определил Сергей Варфоломеевич. - Ну и  пусть.  Лишь  бы
поскорее показал своих проклятых чушек, и  хоть  присесть  бы  где-нибудь.
Дальше свинарника не пойду. Пусть хоть  что  делают,  не  пойду.  Не  вижу
необходимости".
   - А сейчас я, честное вам слово, как во  второй  раз  живу!  -  просиял
Тишков. - Такое у меня настроение всей жизни. И нога  моя,  когда  она  на
ходу, ничего. А вот как лягу, тут она мне показывает свой характер.  Ноет,
прямо гудит. Когда я у брата приютился, его супруга сильно обижалась,  что
я и по ночам стонать начинаю. Я-то сплю, не слышу, а  нога,  значит,  меня
стонать заставляет...
   Перекресов, почти все время молчавший, спросил:
   - А что у вас, Тихон Егорович, с братом произошло?
   - С братом? - как бы растерялся Тишков. - А вы откуда знаете?
   - Женщина там, на площади, в чем-то вас упрекала.
   - Женщина? Ах, это супруга моего брата Ивана Егорыча. Нехорошая в общем
женщина. Кукушка.
   "Уклоняется, - подумал Сергей Варфоломеевич. - А тут что-то  есть.  Вот
про это самое и рассказывал Терентьев. Но не запомнил я в подробностях..."
   - История мне эта тоже, в общем,  неприятная,  -  признался  Тишков.  -
Ничего занятного в этой  истории,  в  общем,  нет.  Но  поскольку  заходит
разговор, я, если вас интересует,  могу  объяснить.  Но  вы,  может  быть,
сначала чушек наших желаете посмотреть? Вот они тут...



11

   Из свинарника, сопя и  хрюкая,  выкатились  на  коротких  ногах  четыре
огромные свиньи - свиноматки, как  официально  назвал  их  Тишков.  Сквозь
золотистую щетину просвечивали их розовые тела. И следом за ними выбежали,
вертя хвостиками, поросята.
   - Одиннадцать штук, - сосчитал  Тишков.  И  как  будто  сконфузился.  -
Немного. Но глядите, какая порода!  Это  нам  Григорий  Назарыч  помог  из
"Авангарда" достать.
   "Бедность, - подумал Сергей  Варфоломеевич.  -  Какая  бедность!  А  он
радуется. И даже показывает своих чушек секретарю обкома. Хотя бы сотня их
была - тогда другое дело".
   Перекресов, однако, наклонился над каждой свиньей и каждую погладил  по
жесткой щетине.
   И Сергей Варфоломеевич счел своим долгом проделать то же самое.
   Перекресов поймал одного поросенка и подержал на  руках.  Этого  Сергей
Варфоломеевич сделать не смог, да и не захотел: к чему это?
   Тишкову было приятно, что Перекресов поласкал поросенка. Тишков  поймал
еще одного и показал:
   - Глядите, какие у него ноги. У него вся  порода  в  ногах.  Это  нужно
понять.
   Сергей Варфоломеевич присел на опрокинутый ящик и  наслаждался  покоем.
Пусть  они  рассматривают  поросят,  а   он   отдохнет.   Пусть   подольше
рассматривают. Невидаль какая! В "Авангарде" ходит такое стадо в несколько
сот голов, и никто не удивляется.
   Удивляло теперь Сергея Варфоломеевича только то, что Григорий Назарович
куда-то исчез. И за все время, обходя колхоз, они нигде  ни  разу  его  не
встретили. Значит, есть еще  участки,  которых  им  не  показывал  Тишков.
Неужели он и дальше их поведет? Когда же они уедут отсюда?
   Перекресов вошел в свинарник, увидел, должно быть, интересное.  Старуха
свинарка Варвара  Саввишна,  как  ее  почтительно  называл  Тишков,  стала
объяснять что-то. А Тишков замолчал.
   "Ну и пусть он  хоть  немного  помолчит,  -  беззлобно  подумал  Сергей
Варфоломеевич. - А все-таки когда же мы поедем? Обедать уж придется  дома,
ночью. Раньше ночи мы домой не  доберемся.  Впотьмах  очень  опасно  ехать
через тот мост. А придется обязательно ехать впотьмах". И еще вяло подумал
Сергей Варфоломеевич: "Интересно все-таки, что же у него вышло с братом, у
Тишкова? Не хочет он про это рассказывать.  Ясно,  не  хочет.  Про  свиней
рассказывает, а про брата не хочет".
   В  свинарнике  Тишков  о  чем-то  заспорил   с   Перекресовым.   Сергей
Варфоломеевич, сидевший у дверей на  солнышке,  не  уловил  начала  спора.
Услышал только слова Тишкова:
   - Вы погодите. Я скажу. Тут нету никакой узурпации. Закон  позволяет...
Я вот как раз уважаю закон. Довольно уже, кажется, было беззакония...
   - Нет, уж вы меня извините, - деликатно попросил Перекресов.
   - А я вам говорю. Я отвечаю. Вы погодите...
   Это опять сказал Тишков. Очень грубо сказал. Не понимает, должно  быть,
с  кем  разговаривает.  Не  чувствует  масштаба.  Сергей  Варфоломеевич  в
удивлении даже привстал с ящика, хотел заглянуть  в  помещение,  но  вдруг
услышал, как засмеялся Перекресов.
   - Ох, видать, и упорный ты мужик.
   - Я упорный, - согласился Тишков и засмеялся каким-то хриплым смехом  -
оттого, что у него больная грудь.
   Удивительным   показалось   Сергею   Варфоломеевичу,   что   Перекресов
обращается к Тишкову уже на "ты". Все время говорил ему "вы", а  сейчас  -
"ты". Но это "ты" звучит не так, как звучало у Виктора Ивановича,  который
всем говорил "ты". Перекресов этим  "ты"  как  бы  выражает  Тишкову  свое
приятельское чувство. И Сергей Варфоломеевич хорошо уловил этот оттенок.
   - Так что же у тебя все-таки, Тихон Егорович, с братом-то произошло?  -
опять спросил Перекресов.
   -  Неприятная  просто  история,  -  вздохнул  Тишков.  -   Очень   даже
неприятная...
   - А все-таки?
   Но тут появился наконец Григорий Назарович с какой-то папкой.
   - Вон наш кучер идет, -  засмеялся,  увидев  его,  Перекресов,  заметно
повеселевший после осмотра свинарника.
   Сергей Варфоломеевич, услышав его слова, помрачнел.
   -  Вы  понимаете,   товарищ   Перекресов,   тут   произошло   некоторое
недоразумение...
   - Я понимаю, - кивнул Перекресов. И неясно  было,  сердится  ли  он  на
Сергея Варфоломеевича за эту комедию с кучером или не придает значения.
   А Григорий Назарович развернул папку и похлопал по бумагам ладонью.
   -  Молодцы!  -  сказал  он.  -  Просто  молодцы!  -  И  протянул  папку
Перекресову. - Это колхозный план. Каждая графа обоснована. И все реально.
Надо только немножко подредактировать, но это уже пустяки.
   Перекресов положил папку на широкий дубовый пень и, присев на корточки,
стал перелистывать  бумаги.  Сергей  Варфоломеевич  заглядывал  ему  через
плечо.
   - Любопытно! - говорил Перекресов.
   - Н-да!.. - как бы вторил ему Сергей Варфоломеевич.
   Наконец Перекресов закрыл папку и сказал:
   - Это мы потом обязательно посмотрим. Так, на ходу, нельзя. - И передал
папку Тишкову. - Есть над чем подумать. План интересный, сильный!
   - Я считаю, - посмотрел вокруг Григорий Назарович, - что, если все  так
и дальше пойдет, как сейчас, не хуже, это хозяйство года через три будет в
два раза крупнее, например,  "Авангарда".  Я  твердо  уверен.  Хотя  здесь
трудоспособного населения меньше, чем в "Авангарде",  в  четыре  раза.  Но
здесь большие возможности. - И взглянул на Тишкова. -  Ты,  Тихон  Егорыч,
только не шибко задавайся.
   - А я и не задаюсь.
   - Нет, задаешься, не уважаешь гостей, - засмеялся Григорий Назарович. -
В любой колхоз приедешь - тебе хоть кружку молока  нальют.  А  у  тебя  мы
сколько тут ходим...
   - Ох, верно! - спохватился Тишков. - Я ведь все еще по-шахтерски  живу:
раз наелся как следует перед упряжкой, перед сменой, и до конца. А  вы-то,
конечно... - Он увидел девушку в косынке, прикрывающей почти весь  лоб.  -
Вы глядите, как у нас девицы берегут от  солнца  свою  красоту,  чтобы  не
выгорела, не спалилась... Ты, Верочка, домой идешь? Зайди,  пожалуйста,  к
Бескудниковой  Клавдии,  скажи  -  пусть  чайную  откроет.  Пусть  нарежет
колбаски, сырку, чего у нее там есть. Может, консервы хорошие  имеются.  И
яичницу пусть готовится сделать на... - он как бы пересчитал гостей, -  на
трех человек.
   - А на себя что же не заказываешь? - улыбнулся Перекресов.
   - Я дома потом поем, - почему-то сконфузился Тишков.
   "Бескудникова Клавдия, - подумал Сергей Варфоломеевич. - Может,  это  и
есть сама Клавка. Откуда же она взялась?  Ведь  уезжала.  Точно,  уезжала.
Давно я ее не видел".
   - Тогда сделаем так, - предложил Тишков, обращаясь  сразу  ко  всем.  -
Пока там готовится, в чайной, пойдемте, я вам покажу, где мы сад намечаем.
Кое-что уже посадили. Григорий Назарыч, наверно, видел...
   - Я видел, - кивнул Григорий Назарович. - А  гости,  по-моему,  устали.
Хорошо бы им передохнуть.
   - Ну что же, - согласился Тишков. - Можно и  передохнуть.  Но  я  думал
так, - обратился он к Перекресову, - вы покушайте,  а  мы  пока  кое-какой
народ соберем, хотя бы правление. Вы, может, нам речь скажете. Нам  будет,
знаешь, приятно.
   - Какая там речь! - замахал руками Перекресов. -  Мы  слегка  поедим  и
займемся делами. Посмотрим как следует ваши планы. Может, чего-нибудь  вам
посоветуем и у вас чему-нибудь поучимся.
   - Ну, насмехаться-то бы, конечно, не надо! - укоризненно  посмотрел  на
него Тишков. - Учиться у нас пока  нечему.  А  вас  послушать  нам  охота.
Представителей у нас тут много перебывало. Но все указывают этак - в общем
и  целом.  Тут  сейчас  у  нас  двое  сидят.  Один  хорошо  вчера  вечером
рассказывал насчет  суеверий.  Объяснял,  до  чего  это  глупо  -  верить,
допустим, в религию. Это,  конечно,  очень  полезно  объяснять.  Но  народ
задавал  ему  также  вопросы  по   хозяйственной   жизни,   а   он,   этот
представитель, сильно затрудняется. Хорошо бы завести разговор  поближе  к
нашим делам...
   - Вот мы такой разговор и постараемся завести, - пообещал Перекресов. -
Завтра уж заведем разговор, когда со всем познакомимся.
   "Значит, мы сегодня не уедем, - с тоской подумал Сергей  Варфоломеевич.
- Напрасно я сапоги надел. Жарко в них. Слишком жарко".
   - Ну, тогда отдыхайте пока, - как бы милостиво разрешил Тишков. - Я сам
в чайную схожу. Может, Клавдия чего горячее сделает.



12

   День все заметнее клонился к  вечеру.  Воздух  чувствительно  посвежел,
опять подул легкий, зябкий ветерок.
   Приезжие вернулись на площадь, где стояла их пролетка.
   Сергей Варфоломеевич достал из-под сиденья свой плащ и, накинув его  на
плечи, уселся на бревна, лежавшие в стороне от входа в правление.
   Тут он немного погодя не спеша разулся, пошевелил в  прохладе  пальцами
ног, обмотал ступни портянками со свежих концов и снова натянул сапоги.
   Ногам стало много покойнее, но на душе покоя не было.
   К нему подошла большая лохматая собака с  добрыми,  грустными  глазами,
деловито обнюхала его, медленно помахала хвостом. Он хотел  ее  погладить.
Протянул было руку, но заметил, что шерсть линяет, и, тихонько отпихнув ее
ногой, сказал не сердито:
   - Ступай-ка ты отсюда. Ступай.
   Перекресов с  Григорием  Назаровичем  стояли  у  пролетки  и  о  чем-то
неслышно беседовали. Но Сергею Варфоломеевичу думалось, что  они  беседуют
обязательно о нем и оба сходятся в мнении, что он никудышный руководитель.
   И еще  показалось  Сергею  Варфоломеевичу,  что  Перекресов  как  будто
подружился с Григорием Назаровичем. Вот Перекресов смеется. Что-то смешное
рассказал ему агроном. И смеется Перекресов как-то уж очень громко. Сергею
Варфоломеевичу думается, что так бы не должен смеяться  секретарь  обкома.
Не солидно это, пожалуй.
   Потом Перекресов и Григорий Назарович сели на бревна  рядом  с  Сергеем
Варфоломеевичем.
   Отсюда было видно, как Тишков зашел в одну избу, затем в другую, пронес
какой-то ящик и стал с ним подниматься на трехступенчатое крыльцо чайной.
   За ним шла  высокая  красивая  женщина.  На  ходу  она  надевала  белый
передник, завязывая за спиной широкие тесемки.
   "Бескудникова Клавдия, -  сразу  узнал  Сергей  Варфоломеевич.  -  Она,
точно, Клавка. - И стал думать: - Как же мы,  занятно,  с  ней  встретимся
сейчас? Я человек женатый, и она, наверно, замужем. А  может,  она  еще  и
незамужняя?  Как  бы  там  ни  было,  интересно  ее  повидать,   вспомнить
молодость".
   И, все время  печальный  от  неизъяснимых  и  не  до  конца  осознанных
огорчений сегодняшнего дня, Сергей Варфоломеевич вдруг душевно  взбодрился
и еще раз пожалел, что не приехал сюда раньше. Раньше бы он  тут  во  всем
разобрался сам и Клавдию бы повидал с глазу на глаз, без свидетелей.
   "Все-таки молодость, - опять подумал  он.  -  Всегда  интересно,  между
прочим, ее вспомнить".
   А Перекресов спросил Григория Назаровича, кивнув на Тишкова:
   - Так что же у него вышло с братом?
   - Тут целая история,  -  сказал  агроном.  -  Тишков  и  мне  не  хотел
рассказывать...
   - Да, я тоже заметил, он чего-то, по-моему, скрывает, - присоединился к
разговору и Сергей Варфоломеевич. - Хочет скрыть. Это заметно...
   - Да ничего он не хочет скрыть, - будто обиделся  за  Тишкова  Григорий
Назарович. - Просто это его любимый старший брат. И ему неприятно, что так
случилось.
   А случилось, как объяснил Григорий Назарович, вот  что.  Брат  Тишкова,
Иван Егорович, стал немножко приворовывать, стал зимой таскать  к  себе  в
избу колхозные дрова.
   В избе же у него жил Тихон Егорович, тогда еще не председатель колхоза,
а просто инвалид. Тихон сказал, что это нехорошо,  тем  более  он,  Тихон,
коммунист,  и  ему  прискорбно  смотреть,  как  его  брат  превращается  в
мазурика.
   На что Иван сразу в сердцах заметил, что хотя Тихон и коммунист, но  не
отказывается, однако, лежать  на  теплой  печи,  протопленной  ворованными
дровами. "И к кому ты жаловаться на меня пойдешь?  -  спросил  Иван.  -  К
Федьке Бескудникову? Так он тоже ворует, хотя и состоит председателем".
   Братья поссорились, но вскоре помирились.
   Иван дал честное слово, что больше воровать не  будет.  Однако  прошлой
осенью, когда Тихона Егоровича уже выбрали  председателем  колхоза,  стало
известно,  что  кто-то  продолжает  тайно   выдаивать   колхозных   коров.
Оказалось, что это делает жена его брата и еще одна  доярка  -  Питателева
Татьяна.
   Тихон Егорович поймал их ночью на месте преступления, и вместе  с  ними
своего брата, который светил им фонарем "летучая мышь".
   Брат Иван упал в ноги Тихону и стал упрашивать не шуметь,  не  затевать
скандала, не губить его, и жену, и ее подругу, вдову  Питателеву.  Говорил
плача, что это они в последний раз. И неужели Тихон теперь  пойдет  против
родного брата, неужели у Тихона хватит совести?
   "Хватит", - сказал Тихон Егорович и разбудил членов правления колхоза.
   Тут же был составлен акт. Дело передали поутру в суд. И вот сейчас Иван
Тишков с женой и ее подруга со дня на день ждут  суда.  А  самому  Тишкову
Тихону Егоровичу очень жалко брата. Это в самом деле у него любимый брат.
   -  Вот,  оказывается,  как  это  выглядит,  -   повернулся   к   Сергею
Варфоломеевичу Перекресов. - А ваш Терентьев, хотя  и  начальник  районной
милиции, но сильно напутал.
   - Напутал, напутал, - поспешно согласился Сергей Варфоломеевич.
   - И вообще  я  считаю,  -  сказал  Григорий  Назарович,  -  в  районных
организациях у нас не понимают Тишкова. Я уже это говорил Никитину...
   - А мне что же ничего  не  говорил?  -  невольно  упрекнул  его  Сергей
Варфоломеевич.
   - И вам говорил, - напомнил агроном. - Но вы  ведь  все  отмахиваетесь.
Вам он показался склочником. Вы поверили Терентьеву. А  Терентьев  сам  не
разобрался. Он тоже все говорит с чужих слов...
   Григорий Назарович еще о чем-то хотел рассказать, но к  приезжим  стали
подходить колхозники.
   Запахло дымком. Это в чайной напротив растапливалась плита.
   Сергей Варфоломеевич подивился тому,  как  Перекресов  разговаривает  с
колхозниками.  Уж  очень  как-то  странно.  Не  все  колхозники,  наверно,
понимают, что это и есть секретарь обкома.
   Виктора Ивановича, бывало, за километр видно, что он за человек и какую
должность занимает.
   Сергей  Варфоломеевич  все  время  невольно  сравнивает  Перекресова  с
Виктором Ивановичем, который, кажется, и не улыбался никогда. Может,  дома
с женой улыбался. А на людях всегда был  хмурый,  недовольный,  будто  все
перед  ним  виноваты.  И,  конечно,  его  побаивались.   Не   любили,   но
побаивались. А это  и  требуется,  чтобы  побаивались,  -  убежден  Сергей
Варфоломеевич.
   Он и сам тут разговаривал бы по-другому, если б приехал один.
   Его  бы  Тишков  в  разговоре  не  перебивал,  как  он  позволяет  себе
перебивать даже секретаря обкома. Нет, Перекресов,  видно,  еще