ые дни. Да и у Мещерякова не легкие.
   В последнее время ему все труднее совершать эти дальние командировки на
самолетах в Сибирь и на Дальний Восток.
   - Уж скорее бы на пенсию, - иногда говорит он.  Но  это  он  шутит.  До
пенсии ему лет пять или даже шесть. Да он никогда и не выйдет на пенсию.
   Люди его специальности и опыта работают обычно до звонка.
   - До звонка с того света, - как шутит он сам.
   - А сердце пошаливает у Шалуна, - говорит Инга, выслушивая мужа. -  Уже
не тот медведь. Можно бы, пожалуй, и не хорохориться...
   - Ты мне это уже лет десять говоришь, - сердится Мещеряков.  -  У  меня
каучуковое сибирское сердце. Лет на восемьдесят хватит. А дальше уж  и  не
интересно. Все-таки свиньи мы, что не съездили к  Верочке,  -  говорит  он
будто бы без всякой связи.
   -  Она  в  Сочи.  Звонила  мне,  что  улетает  послезавтра  в  Сочи,  -
усмехнулась Инга. - Вдова, словом, не теряет время.
   После этого разговора Мещеряков уже не вспоминал о Верочке. Но однажды,
опять же глубокой осенью, проходя по Суворовскому бульвару, вдруг услышал:
   - Дима, здравствуй.
   Мало осталось на земле людей, которые могут так  окликнуть  Мещерякова,
но он все-таки оглянулся и увидел Верочку.  Она  вышла,  должно  быть,  из
универсама с сумками.
   - Ну что ты на меня так смотришь? Не узнал? Я старенькая?
   - Не сказал бы, - пожал плечами Мещеряков.
   Перед ним стояла, чуть покачиваясь на  высоких  каблуках,  великолепная
женщина в светлых,  взбитых  на  лбу  волосах,  в  цветастой  шляпе,  чуть
сдвинутой на затылок.
   - А у меня в сумке филе трески. Дукс всегда говорил,  что  Димка  любит
треску больше, чем женщин. Правда?
   - Не знаю. Давно уже не пробовал треску. Она куда-то исчезла.  Говорят,
ее всю выловили...
   - А я вот сейчас ее поймала.  Сразу  три  килограмма.  Поедем  ко  мне.
Садись. У меня вон "Москвич". Надеюсь, поместишься? О, какой ты громадный!
Я давно не видела тебя. Даже забыла, какой ты. Не  туда.  Садись  со  мной
рядом. Кстати, ты ведь не был у нас на новой квартире...
   Вера Тимофеевна заботливо, как маленького, усадила огромного Мещерякова
не переднее сиденье. И, захлопнув дверцу, села за баранку.
   - Дукс так и не успел устроить новоселье, - говорила она, переключив на
третью скорость и отдавшись движению. - А как он мечтал собрать  всех-всех
на новой квартире. Вот это был действительно старинный по духу сибиряк.
   - Да, сибиряк, - улыбнулся Мещеряков. - Все мы в свое время убежали  из
Сибири. Погнались после войны за белым батоном. Ведь  тогда  батоны  белые
были чуть ли не в одной Москве. А сейчас, вот недавно под Сургутом я вошел
в тайгу. Только наступил на будто лакированный брусничный листок, едва  не
заплакал. Дурак, мол, дурак. Вот, мол, где надо было жить. Или уж  кончать
жизнь. Белый батон того не стоил...
   - "Да при чем тут белый батон? - возразила Вера Тимофеевна. - Ты сам на
себя наговариваешь. А о Сибири он тоже тосковал.
   Мещеряков молчал, но ему было приятно все, что говорила Верочка о своем
покойном муже. Эти слова как бы по-особому сближали Мещерякова с ней,  как
бы опровергали то, что они с Ингой подумали на кладбище о ее холодности.
   - Дукс просто за уши тянул меня к свету, - говорила  она.  -  И  сейчас
мне, знаешь, дорого все, что  хоть  отдаленно  напоминает  о  нем.  Ты  не
представляешь, как я рада, что встретила тебя. Это такой  презент  судьбы,
как любил говорить Дукс.
   - И вроде приключение? - озорно блеснул глазами Мещеряков.
   - Ну, что же, - так же улыбнулась и Вера Тимофеевна. - Должны  же  быть
незапланированные приключения и у не очень молодых людей.
   - Все это хорошо, - мгновение спустя посерьезнел Мещеряков, - но как-то
неловко, что Инга...
   - И Инге твоей я сейчас же из дома позвоню. Скажу, что взяла в плен  ее
мужа. И муж еще вполне исправный. В прекрасном состоянии. Пусть Инга едет,
выручает мужа. Мужьями по теперешним временам не бросаются.
   Вера Тимофеевна крутила баранку и смеялась, обнажая ровные белые  зубы.
И от нее исходил неназойливый, нежный  запах  духов,  чем-то  напоминавший
Мещерякову детство,  даже,  может  быть,  бабушкин  садик  в  Иркутске  на
Иерусалимской горе и сухие травы, что оставляла бабушка на  зиму,  заткнув
огромные пучки за киоты икон.



4

   Очень красивые, удобные для жилья дома появились недавно на  юго-западе
Москвы. И вот у одного из  таких  домов  остановила  свой  "Москвич"  Вера
Тимофеевна.
   Поднялись в почти бесшумном лифте на восьмой этаж. Вошли в уютную,  как
будто очень просторную, хотя и небольшую квартиру, обставленную со вкусом.
   - Тут каждый пустячок сделан руками Дукса, - говорила Вера Тимофеевна.
   Мещеряков неожиданно вспомнил его бледные руки с длинными пальцами, уже
навеки сложенные на груди. Но не ощутил скорби,  будто  в  этих  вещах,  в
люстре,  сварганенной  Дуксом  из  кровельного   железа   "под   старину",
продолжается живой Дукс.
   Вера Тимофеевна,  как  обещала,  тотчас  же  позвонила  Инге,  но  теща
Мещерякова Тереза Бенедиктовна ответила, что Инга уехала на дачу навестить
внуков и вернется поздно.
   - Надо же. Уже Инга - бабушка. Трудно привыкнуть  к  этому,  -  сказала
Вера Тимофеевна. - Я помню Ингу девочкой в  Минске.  Правда,  она  немного
старше меня. Минуточку, я переоденусь...
   Она переоделась во что-то пестрое просторное  в  виде  накидки,  надела
серый фартук в петухах и принялась разделывать филе трески.
   - Я тоже ее люблю. А ты как любишь - жареную или вареную?
   - Вареную, - кивнул Мещеряков.  -  Если  не  возражаешь,  я  быстренько
покажу, как я ее сам делаю.  Надо  лук,  морковку,  несколько  картошек  и
постное масло. И больше ничего не надо. Ну, конечно,  соль.  И  хорошо  бы
перец...
   Мещеряков быстро стал промывать и нарезать треску.
   - А ты все летаешь? Как ни позвоню Инге, спрошу, где  ты,  -  всегда  в
полете.
   - Смешно, работаю на железной дороге, а езжу в  последнее  время  мало.
Больше летаю. И, кажется, уже из последних сил.
   - Ну уж из последних. Сил  тебе,  слава  богу,  хватит.  "Мы  сибиряки,
двужильные", - любил хвастать Дукс. И если б не эта комуха, как  он  ругал
свою страшную болезнь, ему бы в самом деле износу не было. Он  тоже  любил
летать. И надо было...
   - А как же - на таком гигантском протяжении идут сейчас  наши  дела,  -
оживился Мещеряков. - И это счастье - летать, ездить,  ходить.  Я  недавно
смотрел телевизор, и мне понравилось, как сказал  один  писатель.  Я  даже
записал. "В нашей стране, - он сказал, -  люди  рождаются  и  умирают,  не
представляя страны, в которой они родились и прожили целую жизнь. То  есть
не представляют всего ее размаха и разнообразия".  И  на  всем  протяжении
идет строительство. И, к сожалению,  не  всегда  хорошо  идет.  Не  всегда
нормально. На огромном пространстве вдруг сводят ценнейшие кедровые  леса,
потом выясняется, что их можно было и не сводить. И не надо было  сводить.
Заливают вдруг прекрасную пахотную землю. И как будто  никто  не  виноват.
Или взять наш Байкал...
   - Ты, Дима, уж очень мрачно смотришь, - перебила  его  с  улыбкой  Вера
Тимофеевна. - Это, конечно, бывает так: человек вдруг помрачнеет сам и все
начнет представляться ему в мрачном свете. Раньше ты был веселее. Не такой
нервный...
   - Может быть, - согласился Мещеряков.
   - Ну, ладно, бог с ними, с писателями. Кажется, у  нас  все  готово.  -
Вера Тимофеевна проткнула треску и картошку длинной  охотничьей  вилкой  с
копытцем козленка, насаженным на черенок. - Ты что, Дима, будешь пить? Что
ты пьешь обычно?
   - Обычно ничего, - наконец улыбнулся и он.
   - Ну все-таки?
   - Ну какую-нибудь ерунду. Я в самом деле редко теперь выпиваю.
   - Вот есть облепиховая настойка. Это тоже, так сказать, ваше сибирское.
Дукс ее пил иногда от простуды. Тоже порядочное дикарство...
   - Дикари - это  самые  честные,  самые  благородные  люди,  -  вдруг  с
неожиданной горячностью произнес Мещеряков. - Давай выпьем облепиховой  за
дикарей...
   - А вот, смотри, и  на  клюкве,  -  показала  квадратную  бутылку  Вера
Тимофеевна, вынув ее из засверкавшего разноцветными лампочками бара.
   - И клюквенной можно, - снова  возбуждаясь,  протянул  руку  к  бутылке
гость. И тотчас же как бы окоротил себя, оглянувшись: - Верочка, а где  же
дочка твоя? В институте?
   - Да нет, на картошке она...
   - На картошке?
   - Конечно, - чуть омрачилась Вера Тимофеевна. - Я сегодня  ночью  плохо
спала. Все думала, как она там папиными длинными пальчиками с красивыми от
природы ненаманикюренными ноготками выкапывает под дождем картошку...
   - Но кто-то же должен выкапывать, если некому,  -  после  долгой  паузы
сказал Мещеряков, чем-то как бы сконфуженный, как будто  это  он  отправил
дочку Веры Тимофеевны на картошку, а сам приехал вот сюда, в эту  нарядную
квартиру выпивать. - Ведь мы тоже в свое время... Я даже вспомнил недавно,
как мы познакомились с тобой, кажется, на картошке...
   - Нет, мы познакомились не тогда. Ты просто забыл. Мы познакомились еще
в общежитии на Рождественке. Ты приходил там к одной.  И  Дукс  тоже  раза
два, я помню, приходил тогда с тобой...
   - Тоже к одной? - улыбнулся Мещеряков.
   - Нет, правда, ты приходил к одной. Я даже помню к  кому.  Не  хочу  ее
сейчас вспоминать. Но нравился ты нам всем, девчонкам.  Я  же  была  тогда
моложе моей Ольги. И я просто обмирала, когда видела тебя. Было  известно,
что ты фронтовик. Ты тогда ходил еще в военной гимнастерке. И у тебя  были
нашивки за ранения. Говорили, что ты врывался с гранатой во вражеский дот.
И у тебя есть боевой орден, но ты его почему-то не носил.  Еще  много  про
тебя говорили. Может быть, и преувеличивали. Но теперь уже время прошло  и
я могу сказать, что я была от тебя без ума. Да и не я одна...
   Зазвонил телефон.
   - Наверно, Инга, - вслух подумал Мещеряков. И  спросил:  -  Ты  сказала
теще, что я здесь?
   Вера  Тимофеевна  отрицательно  помотала  головой   и,   заговорщически
приложив палец к губам, сняла трубку.
   - Нет, нет, сейчас не могу. Часа через три -  пожалуйста,  -  пообещала
она кому-то в телефон. Потом, положив трубку, сказала  Мещерякову:  -  Это
Люда, Людмила Федоровна. Да ты ее знаешь. Тримешаева...
   - Что-то не помню...
   - Она одно время в  общежитии  жила  со  мной  и  с  Ингой.  Потом  все
разошлись в разные стороны. Теперь Людмила преподает, кандидат наук. И ей,
вот видите, именно сейчас потребовался Плеханов. Третий том. Тут у  Дукса,
она знает, - пятитомник. Вообще-то хорошая женщина, но зануда...
   - Ну, как ты сказала, бог с ней, - махнул рукой  Мещеряков.  Он  поднял
глаза и посмотрел на большой портрет Дукса, висевший между  двух  окон.  -
Валентин тут, похоже, еще совсем молодой.
   - Не очень. Это я сама его  фотографировала  незадолго.  И  потом  дала
увеличить. Я очень люблю этот портрет. Вот это выражение глаз...
   - Совершенно железное...
   - Да уж характерец был дай бог,  -  улыбнулась  как-то  загадочно  Вера
Тимофеевна. - Мы долго работали  вместе.  Он  могуче  помогал  мне.  И  не
подавлял, ни на минутку не подавлял, но, может быть, отчасти заслонял. Или
я сама заслонялась. Уж не знаю, как сказать. Но теперь мне будет работать,
наверное, свободнее. И в то же время - труднее.  Я  совершенно  разучилась
работать самостоятельно...
   - Но у тебя же были свои труды.  И  по-моему  -  неплохие.  Я  видел  в
Хабаровске и потом, кажется, - в Челябинске.
   - Это были не мои, - покраснела Вера Тимофеевна. И стала как бы  моложе
в этом внезапном девичьем румянце. - Это были в главном тоже  его  работы.
Он был удивительно великодушен, как, может быть, все  истинно  талантливые
люди...
   - А ты уж чересчур, - поперхнулся Мещеряков. - Ты уж чересчур честная и
щепетильная какая-то...
   - Чересчур честными не бывают, - засмеялась Вера Тимофеевна. - А ты,  я
смотрю, почему-то ничего не ешь. Разве  ты  уже  разлюбил  треску?  Ты  же
всегда любил...
   - Что-то мне ничего не хочется. И как-то невесело.  Странно,  я  сейчас
думаю, мы вспоминаем нашу молодость. Отчего это?
   - А я  часто  -  и  теперь  все  чаще  -  вспоминаю  нашу  молодость  с
удовольствием. И даже один случай, как я вывихнула ногу, я тоже  вспоминаю
как... как что-то светлое. Ты не помнишь, ты переносил  меня  через  такую
бурливую речку? Не помнишь, как она называлась?
   - Рогожки.
   - Правильно, правильно - Рогожки. Это по Курской. И там  где-то  близко
деревня со смешным названием - Пузиково.
   - Наверно, уже переменили название. У нас не любят смешных названий,  -
усмехнулся Мещеряков. - Назвали  как-нибудь  сверхторжественно.  Солнечное
или Лучистое, как у нас любят...
   В этот момент опять зазвонил телефон.
   - Инга? - почему-то тревожно спросил Мещеряков, когда  Вера  Тимофеевна
сняла трубку.
   - Нет, нет, - сердито сказала в телефон Вера Тимофеевна. -  Я  же  тебе
объяснила, что я сейчас не могу. Я потом  тебе  скажу.  Позвони,  конечно,
позвони, но, пожалуйста, позднее.
   Вера Тимофеевна раздраженно положила трубку.
   - Это опять Людмила. У нее, понимаешь, завтра, в десять - симпозиум. Ей
надо освежить цитаты из Плеханова. Из третьего тома.  До  чего  настырная.
Кандидат наук...
   - Ну бог с ней, - облегченно вздохнул Мещеряков. -  А  я  подумал,  что
Инга...
   - Инга же не знает, что ты здесь, - улыбнулась Вера  Тимофеевна.  -  Ты
что, боишься теперь, что позвонит Инга...
   - Я ничего не боюсь, - смутился  Мещеряков.  -  Но,  конечно,  было  бы
лучше...
   - Что лучше?
   - Ну, чтобы Инга знала, что я здесь. А то она будет беспокоиться...
   - Хочешь, я снова позвоню. Или позвони сам.
   - Да ладно, - махнул рукой Мещеряков. - Я скоро пойду домой. Тут, я  не
помню сейчас, какая ближайшая станция метро?
   - Я отвезу тебя, когда ты скажешь, - чуть поморщилась Вера  Тимофеевна.
Может быть, ей был неприятен этот разговор  об  Инге  или  так  показалось
Мещерякову. - Я вдруг забыла, о чем мы говорили...
   - О том, что эту деревню Пузиково, наверно, переименовали,  -  напомнил
Мещеряков.
   - А жалко, - вздохнула Вера Тимофеевна. - Теперь,  если  даже  название
переменили, нам никогда  уже  и  не  найти  тех  мест.  Если  бы  мы  даже
захотели...
   - А зачем они нам?
   - Ну  все-таки,  -  опять  вздохнула  Вера  Тимофеевна.  И  предложила,
помедлив в задумчивости: - Давай, Дима, выпьем  за  светлые  воспоминания.
Ведь ничего, кроме этого, у нас больше нет. Не осталось. Да, ничего-ничего
не осталось...
   - Это верно, - привстал Мещеряков, чтобы чокнуться с ней.
   - А что-то все-таки было, - улыбнулась  Вера  Тимофеевна.  И  глаза  ее
заблестели. - Я в самом деле не забуду, как ты меня  нес  через  ту  речку
Рогожки. Боже, как мне хотелось тогда тебя поцеловать. Ты  еще  долго  мне
снился. Я была уже замужем, а ты мне снился. Не знаю даже, дура,  зачем  я
это тебе говорю?
   - И ты мне тоже нравилась очень, - признался Мещеряков. -  Я  тоже  был
уже женатый, а все равно мне было приятно встречать  тебя.  Ты  беленькая,
тоненькая такая была, когда я переносил тебя. Как птичка, - произнес он  с
неожиданной для него нежностью,  вдруг  рассмешившей  Веру  Тимофеевну.  -
Правда, правда, ты была необыкновенная...
   - "Была" - это  какое-то  печальное  слово.  Особенно  для  женщины,  -
взглянула она на себя издали в большое, во всю стену,  зеркало.  И  слегка
поправила волосы. - "Была". Но что ж делать, действительно  была.  И  Дукс
уже был. Уже нет его. Не нам с тобой, Дима, убеждать друг  друга,  что  он
был замечательным человеком. И я должна быть благодарна ему до  последнего
вздоха. Но ты всегда, как-то незримо, стоял между нами. Ты  был  для  меня
как я не знаю кто, как наваждение. И тем не менее...
   Опять зазвонил телефон.
   - Но я же тебе объяснила, что я сейчас не могу, - раздраженно  крикнула
в трубку Вера Тимофеевна. - Бывают же  такие  моменты,  когда  человек  не
может, занят. Позднее - пожалуйста. Ну, извини меня, - положила она трубку
и сказала  Мещерякову:  -  Вот  навязалась  на  меня  эта  Люда.  И  какая
неделикатность. У нее  завтра  симпозиум.  Ей  надо,  подумайте,  освежить
цитаты. А я-то при чем...
   - Пусть бы она зашла. А то как будто я виноват, что сижу здесь.
   - Да ты тоже ни при чем, - снова покраснела и похорошела в румянце Вера
Тимофеевна. - Но понимаешь, она - старая дева, Люда. Она может не  понять.
И пойдут разговоры, будто бы у меня был мужчина...
   - Ну и что?
   - Все-таки...
   Она замолчала. Ушла, должно быть, в ванную.  Вернулась,  как  будто  бы
чем-то расстроенная, сказала:
   - Не надо нам с тобой, Дима, выпивать. И  ты  стал  какой-то  странный.
Нахохлился, как снегирь. Ну, скажи, о чем ты сейчас думаешь?
   - Я тоже что-то вспоминаю. Что-то смутное. Получается, что мы почти что
любили друг друга. Но ведь что-то такое  у  нас  было  потом.  После  этой
картошки и речки, через  которую  я  тебя  переносил.  Было  что-то  вроде
неприятное. Я сейчас в точности не помню...
   - А я помню. Отлично  помню,  -  встала  она  из-за  стола  и  прошлась
взад-вперед по толстому ковру. - Просто ты однажды на встрече Нового  года
стал  грубо  приставать  ко  мне,  как  ты  привык,  красавец,  с  другими
девчонками. А я тогда еще была  не  замужем,  но  не  хотела  стать  твоей
побрякушкой.
   -  Ну  почему  же  побрякушкой?  К  чему  эта  грубость?  Ты,  наверно,
действительно лишнее выпила, если сама признаешься,  что  не  надо  больше
пить. Я скорее всего женился бы тогда на тебе...
   - Какая, подумайте, щедрость, какой  размах?  -  усмехнулась  зло  Вера
Тимофеевна. - Он женился бы на мне,  осчастливил  бы.  Нет,  Дима,  я  еще
молоденькой, совсем дурочкой,  понимала,  что  ты  со  своими  постоянными
увлечениями, со своей,  мягко  говоря,  жаждой  смены  впечатлений  можешь
сделать меня только несчастной. И все-таки... И все-таки  меня  неудержимо
тянуло к тебе...
   - Но что же тогда тебя  удержало?  -  усмехнулся  и  Мещеряков,  но  не
сердито, не зло, а - печально. - Или кто, скажи, тебя удержал?
   - Ты сам знаешь. Меня удержал Дукс. Вот он, - кивнула на портрет. -  Он
помог мне не стать несчастной. Хотя... хотя и не  сделал  меня  счастливой
вполне. Не смог. Это было не в его силах.
   - Ох, какая ты, - выдохнул  Мещеряков,  точно  нес  тяжесть  и  наконец
откинул ее. - Это очень смешно, но мне кажется, только  теперь  я  начинаю
немножко понимать женщин, совсем, совсем немножко, хотя  мне  они  теперь,
пожалуй, и не очень интересны...
   - Неужели? - засмеялась Вера Тимофеевна.
   - Ты знаешь, похоже на то, - засмеялся и Мещеряков.
   - В таком случае, они никогда тебе не были интересны. И  я  чувствовала
это. И боялась, не хотела стать очередной побрякушкой в твоих  руках.  Вот
так-то, Мещеряков, я боялась и не хотела, хотя меня и  влекло,  -  подошла
она к нему и погладила его по все еще густым,  черным  волосам,  не  часто
прошитым белыми нитями седины.
   Он тоже встал и снова выдохнул, удивился:
   - Ох, какая ты!
   - Вот такая, - она выпрямилась рядом с ним.
   Он опять услышал ее чистое дыхание здоровой женщины, слегка замутненное
вином, и тот терпкий, ненастойчивый, но милый запах трав  своего  детства,
что тронул его еще в автомобиле. И не увидел, а как бы угадал прелесть  ее
по-девически высокой груди в  разрезе  этой  пестрой,  шелковой,  что  ли,
накидки.
   - Тебе, Дима, не годилась такая жена,  как  я.  Тебе  повезло,  что  ты
выбрал Ингу. Или, скорее  всего,  она  выбрала  тебя.  Вы  ведь,  мужчины,
думаете часто, что именно вы сами выбираете жен. А на деле чаще всего жены
выбирают вас, как... как мороженых петухов на  базаре.  И  Инга,  на  твое
счастье, выбрала тебя. И ты знаешь, был период, когда я возненавидела Ингу
за то, что  она  будто  отняла  тебя  у  меня.  Хотя  ты  никогда  мне  не
принадлежал. И я не рассчитывала. Но  все-таки  я  возненавидела  Ингу.  А
потом полюбила,  даже  не  знаю  за  что.  Скорее  всего  -  за  твердость
х