ла хорошая, солнечная погода.
   Пассажир взял маленький чемоданчик и, не  торгуясь,  сел  в  извозчичью
пролетку.
   Извозчик  удивленно  посмотрел  на  него.   Потом   хмыкнул,   чмокнул,
озабоченный. И косматая сонная  лошаденка,  вздрогнув,  потянула  облезлый
экипаж.
   Извозчик вез важного пассажира.  Пассажир  сидел  на  кожаной  подушке,
нагретой солнцем, и рассеянно смотрел по сторонам.  Он  въезжал  в  родной
город, и смутное чувство радости, грусти и сожаления волновало его.
   Оно  волнует  каждого  входящего  в  город  свой  после  стольких   лет
отсутствия. После странствий, увлечений, разочарований и побед.
   Девушки, любившие нас, уехали, вышли замуж, постарели. Дома  и  заборы,
на которых злоупотребляли мы грамотой, много  раз  сменили  свою  окраску.
Выросли новые дома. Улицы,  поросшие  когда-то  буйной  травой,  покрылись
булыжником и асфальтом. Все изменилось как-то. И мы изменились.
   Витька Волков, озорной швейцаров сын, стал директором  треста.  В  этом
нет, пожалуй, ничего удивительного. Это не удивляет и Волкова. Он  привык.
И все привыкли к этому.
   Но только в родном городе, на знакомых улицах, где играли в  детстве  в
чижика и в лапту, директор треста, сорокалетний человек,  вдруг  с  особой
силой почувствовал всю необычность и своеобразие собственной судьбы.
   Сорок лет он прожил, как один день, без оглядки назад, без воспоминаний
- все вперед и вперед. И  только  смерть  матери  задержала  на  мгновение
стремительный бег его дней, заставила вспомнить прошлое.
   Директор оглянулся на пройденный путь и удивился несказанно.  Будто  не
он проделал этот путь.
   - Извозчик, - сказал  директор,  строгий  и  нахмуренный,  привыкший  к
быстрой езде, - что это она у тебя спит на ходу? А ну, подгони ее. А ну!..
   - Сейчас, - с готовностью сказал извозчик и  торопливо  вытащил  из-под
сиденья кнут.
   Лошаденка неожиданно перешла в галоп.
   Экипаж со скрипом и грохотом  въехал  на  пустынную  улицу,  заваленную
трубами, цементом и бревнами.
   В конце улицы, под железной крышей, освещенной солнцем, стоял маленький
домик, как декорация. Окна в  домике  были  открыты.  Из  окон  доносилось
церковное пение.
   Извозчик сказал:
   - Вот он самый и есть. Поют...
   И кнутом показал на домик.
   Волков вылез из пролетки, расплатился и пошел  вдоль  улицы.  Церковное
пение было неприятно ему. Он как-то не подумал раньше, что мать, наверное,
будут хоронить по старому обычаю, с попом, и что ему, как  сыну,  придется
стоять у гроба и выполнять безмолвно, из деликатности,  весь  этот  чуждый
ему теперь обряд.
   Он прошел мимо домика.
   Он надеялся, может быть, что обряд будет закончен до его прихода  и  он
избежит неприятной встречи со священником.
   Но в ту же минуту  он  подумал,  что  ходить  так  по  улице  неудобно,
несолидно,  что  это  мальчишество,  и,  вернувшись,  остановился  у  окна
отцовского домика.
   В окно был виден синий дым от  ладана  и  в  дыму  обеденный  стол,  на
котором в гробу лежала покойница, окруженная  горящими  желтыми  свечками,
священник в подряснике и в епитрахили и десятка два людей, столпившихся  у
стола. Они молились, склонив головы.
   Виктор Матвеевич смотрел на них в окно. И минуты две никто  не  замечал
его.
   Наконец Матвей Кузьмич, стоявший на коленях у гроба жены, поднял голову
и увидел в окне незнакомого бритого мужчину. Мужчина  был  в  галстуке,  в
сером костюме, без шляпы. Матвей Кузьмич  поднялся  с  колен  и  вышел  на
улицу.
   Мгновение они молча смотрели друг на друга,  отец  и  сын.  Потом  отец
пошел навстречу сыну.
   - Витенька, - сказал он очень тихо и, обняв сына, заплакал.
   Виктор Матвеевич тоже обнял отца и растерянно гладил его по плечу.  При
этом он заметил, что отец меньше его, ниже ростом. И отец, большого  роста
человек,  тоже  вдруг  почувствовал  себя  маленьким  в   объятиях   сына,
ничтожным, слабым.
   Когда они вошли во двор, отец виноватым голосом спросил:
   - Тебе, может быть, неловко, Витенька... а? Что я попа-то позвал?
   - Ну что ж делать, - сказал сын и вошел в дом.
   На него пахнуло сыростью, затхлостью, запахом кислых щей и  ладана,  от
чего запершило в горле. Он прошел в большую комнату, где лежала покойница,
поклонился всем и встал в сторонке, у окна.
   Священник  ходил  вокруг  гроба  и  размахивал   кадилом.   Из   кадила
выглядывали, как зубы, раскаленные угли и вырывался струйками  синий  дым.
Он все больше и больше обволакивал комнату и поднимался к потолку. В  дыму
было трудно рассмотреть лица людей и лицо покойницы.
   Виктор Матвеевич не сразу узнал  отца  Григория  Горизонтова.  А  когда
узнал, опустил глаза. И священник тоже заметно смутился, увидев коммуниста
Волкова. Священник  как  будто  стал  торопиться,  стал  бормотать  что-то
невнятное и  ходил  вокруг  гроба,  должно  быть,  не  так  уверенно,  как
несколько минут назад.
   Волков, однако, не обращал на него  никакого  внимания.  Запах  ладана,
кислых щей и  еще  чего-то  резкого,  режущего  нос,  снова  напомнил  ему
детство, и он стоял в сторонке, у окна, угрюмый, усталый,  погрузившись  в
далекие свои мысли.
   Вокруг  него  шептались,  показывали  на  него  локтями   и   пальцами,
подмигивали друг другу соседи. Но он ничего не слышал. Он не услышал даже,
как окончилось богослужение. Отец Григорий Горизонтов подошел к нему.
   - Доброе здоровье, Виктор Матвеевич!
   Священник уже снял подрясник. В комнате было душно. Дым от  ладана  все
еще плавал по комнате, уходя от раскрытых окон.
   Виктор Матвеевич, запрокинув голову,  развязывал  галстук,  расстегивал
ворот рубашки, и рука, протянутая ему  бывшим  законоучителем,  повисла  в
воздухе. Наконец Волков сказал:
   - Здравствуйте!
   В углу висела большая, почерневшая, старинного письма  икона.  У  иконы
горела, мерно покачиваясь,  зеленая  лампадка.  И  Волков  смотрел  не  на
священника, стоявшего перед ним, а на эту покачивающуюся лампадку.
   Священник говорил:
   - А вам, наверно, все это дико, что мы тут, так сказать...
   Бывший  законоучитель  как  будто   оправдывался,   извинялся.   Волков
посмотрел на его измятые, узенькие штанишки из чертовой  кожи,  на  рыжие,
заплатанные башмаки, потом на лицо, изжеванное,  сморщенное,  с  потухшими
глазами, с бородавкой на носу, и вспомнил, что  в  гимназии  законоучителя
гимназисты звали "носорогом".
   Ничего,  кроме  бородавки,  не  осталось  от  этого  когда-то  грозного
"носорога", пугавшего малодушных гимназистов даже видом своим.
   В бывшем гимназисте он не вызывал больше ни вражды, ни ненависти. Но  и
жалости он тоже не вызывал. Волков смотрел на него угрюмо и равнодушно.
   - Вы ведь не меня отпеваете, и не я вас пригласил, - сказал он  усталым
голосом. - Какое мне до этого дело!
   И подошел к гробу.
   У него появилось желание выгнать из дома  всех,  всех  и,  оставшись  в
одиночестве у гроба матери, вот стоять так весь вечер и, может  быть,  всю
ночь. "Мама, это я, твой Виктор. Я приехал к тебе, выбрал время. Мама..."
   Виктор Матвеевич склонился над гробом и уронил седеющую русую голову на
край оклеенной белой бумагой доски.
   Люди, столпившиеся у  гроба  и  в  прихожей,  поспешно  и  молча  стали
расходиться.
   У гроба матери плакал сын. Плакал взрослый, пожилой, не сентиментальный
человек, давно отвыкший от матери, сам ставший отцом. Плакал не  только  о
матери, которую любил и с которой так и не встретился при жизни ее, но и о
себе, о молодости своей, которой не вернуть, о детстве.


   А на дворе сгущались сумерки.
   Однорогая коза ходила по двору и ждала еды. Некормленые куры уселись на
насест, но сон, должно быть, не шел к ним.
   Маленькая, худенькая старушка лежала в гробу,  и  порядок  в  доме  был
нарушен. Муж и сын ее были выбиты из колеи.
   На дворе сгущались сумерки.  В  сумерках  таинственно  мерцала  зеленая
лампадка. В масле плавал  беленький  огонек,  и  вокруг  него  летали  две
бабочки и огромный майский жук, шумевший, как самолет.
   Шум этот разбудил задремавшего у гроба высокого, сутулого  старика.  Он
стал, вытер ладонью слезы, застывшие в морщинах, и пошел во двор.
   Однорогая коза  приблизилась  к  нему,  прижалась  к  его  коленям.  Он
потрепал ее ласково,  потом,  согнувшись,  вытащил  из-под  крыльца  узкую
кормушку, насыпал в нее корму и снова вошел в дом.
   В доме по-прежнему  было  тихо,  и  только  жук  ревел  оглушительно  и
шелестели крылья бабочек, круживших у огонька лампады.
   Старик разжег огонь на  кухне,  поставил  самовар  и  сел  на  табурет,
склонив голову к коленям.
   У него умерла жена. Он прожил с ней больше полувека, пятьдесят с лишним
лет. И вот она умерла. И вместе  с  ней  он  потерял  какую-то  долю  себя
самого. Да, это именно так. Он стал слабее после смерти ее.  Хотя  не  она
поддерживала его, а он ее поддерживал. Всегда, во всем.
   Во всяком случае, он сам так чувствовал. Он знал, что она  слабее  его,
беззащитнее. Защищал ее. Постоянно чувствовал превосходство над ней. И вот
ее нет. И не над кем чувствовать ему превосходство, некого защищать. Жизнь
прожита. Заново ее не начнешь.
   Все кончилось.
   В кухне жалобно пел самовар. Угли, сгоравшие, шуршали, рассыпаясь. Вода
медленно закипала в самоваре. Было тихо-тихо.
   И вдруг самовар зафыркал. Он зафыркал так же громко, с той  же  веселой
яростью, как фыркал при хозяйке. Как будто ничего не случилось.
   Матвей Кузьмич поспешно встал, заварил чай. Чайник поставил на самовар.
Несколько  привычных  движений,  легкое  возбуждение.  И  снова   слабость
какая-то, отчаяние, туман.
   - Витя, - сказал он печально. - Витя! Чай пить...
   В кухне стоял голый, некрашеный стол, чисто выскобленный и промытый еще
руками хозяйки, лежавшей сейчас в гробу.
   И они пили чай за этим кухонным столом, отец и сын.
   Это были, в сущности, разные  люди,  разных  вкусов,  разных  привычек,
разных взглядов на жизнь. Их свело здесь общее горе.  Свело  на  несколько
часов или дней.
   А послезавтра или дня через два они снова расстанутся и не  встретятся,
может быть, никогда. Очень возможно, что никогда.
   Первым об этом подумал сын. Потом эта же  мысль  пришла  отцу.  И  отец
сказал:
   - Вот, значит, Витя... Я один остался... Как  же  я  теперь  буду  жить
один?..
   На столе стояла лампа. Желтый свет ее разделял отца и сына.  Щурясь  от
света, сын зачем-то спросил:
   - Тебе лет-то сколько теперь?
   - Мне? Семьдесят шестой...
   - Порядочно, - сказал сын и задумался. После раздумья он сказал:  -  Ну
что ж, поедем в Москву.
   Виктору Матвеевичу жаль было отца. Он хотел как-нибудь приласкать  его.
Однако он знал, что отец ни за что не оставит этот  домик  -  мечту  своей
жизни, огородик, однорогую козу и этих кур,  загадивших  весь  дворик.  Но
отец неожиданно сказал:
   - Хорошо бы... Повидать, какая она есть. Сроду не видал.
   На лбу у него  выступили  крупные  капли  пота.  Он  стер  их  ладонью,
отбросил длинные, плоские  волосы,  падавшие  на  лоб,  и...  может  быть,
кощунственно сказать, что он повеселел, но он повеселел действительно.
   В неверном свете лампы показалось даже, что он улыбнулся радостно.  Или
это отблеск лампы заиграл на мгновение в его глазах?
   - А домик как же ты оставишь?
   - Продать можно. У меня тут есть одни люди. Давали, да мало. Я  сам  за
него тыщу семьсот в шестнадцатом  году  отдал.  Да  пристройки  делал,  да
огород...
   - Ну вот, - сказал сын, не слушая  длинных,  отцовских  рассуждений,  -
если успеешь собраться, пока я здесь, поедем вместе. А не успеешь - я жену
попрошу приехать за тобой...
   - Я успею, Витенька, - сказал отец поспешно. - Чего же  мне  тут  такое
собираться? Конечно, успею. Ты меня денька два подожди, я все обтяпаю...
   - Денька два, - сказал сын, - подожду.
   И отодвинул пустой стакан на середину стола.
   - Еще стаканчик! - предложил отец и поспешно поставил пустой стакан под
самоварный кран. - Чай - он хорошо душу греет...
   Но сын уже закурил и вышел из-за стола.


   Хоронили мать торжественно, со всей пышностью, на  какую  был  способен
Матвей Кузьмич.
   День был солнечный. Солнце вспыхивало и горело в посеребренных вышивках
серой ризы отца Григория Горизонтова. Пели певчие. И две  лошади  в  белых
попонах, в белых стареньких султанах, запряженные в белый ветхий катафалк,
шли медлительно впереди толпы.
   Виктор Матвеевич шагал по тротуару. Этим самым он  как  бы  подчеркивал
свою непричастность к этой процессии. И сам же осуждал себя за это.
   "Уж лучше бы совсем не идти", - думал он. Но  все-таки  заставить  себя
идти рядом с попом не мог. И шел по тротуару.
   Вскоре и Матвей Кузьмич, шагавший за гробом, отделился от  процессии  и
пошел рядом с сыном.
   Мать везли на кладбище чужие люди, поп и певчие, десятка два  старух  и
стариков.
   А отец и сын шли по тротуару.
   У сына на этот счет были свои соображения, а отец просто подражал  ему.
Сын сейчас для него был самым авторитетным человеком.  И,  шагая  рядом  с
сыном, отец спросил:
   - Витенька, ты не знаешь, водку-то на поминках надо подавать?
   - Я не знаю, какой порядок, - серьезно ответил  сын.  -  Если  принято,
надо подавать. Надо, чтобы все было по-хорошему, как следует. И главное  -
скупиться не надо!
   Но на поминках сын не присутствовал.
   После похорон он весь день бродил по городу  и  вернулся  домой  только
вечером, когда поминки уже закончились.
   На кухне, при лампе, мыли посуду две женщины, и отец помогал им.
   Виктор Матвеевич неслышно прошел в комнату, разделся и лег спать.


   Дни стояли не по-весеннему жаркие, томительные.
   На другой день после похорон сын проснулся очень  рано  и  до  завтрака
пошел купаться на Волгу.
   Волга была такая же, какой он знал ее в детстве. И берег был такой  же.
Трава, песок, камни.
   Виктору Матвеевичу здесь были известны все глубокие и мелкие места.  Он
разделся, погладил грудь, бедра. Потом  забрался  на  бревенчатый  помост,
приспособленный, вероятно, для полосканья белья, и спрыгнул в  воду.  Вода
вскипела вокруг него.
   Волков вынырнул и, далеко выбрасывая сильные руки, поплыл  на  середину
реки. Он плавал так же хорошо и неутомимо, как в  детстве,  как  в  ранней
молодости. И с берега также, как в детстве, смотрели  на  него  мальчишки,
может быть, сыновья тех мальчишек, которые купались с ним в детстве.
   Волков вышел из реки и, одеваясь, стал  разговаривать  с  ребятами.  Он
спрашивал, как их фамилии, как  звать  их  отцов,  матерей.  И  удивлялся,
услышав  знакомые  фамилии,  знакомые  имена.  "Вон  что,  -   думал   он,
разглядывая веснушчатого мальчишку, - это, значит, Васьки Пахомова сын.  И
лоб такой, как у отца".
   За этот лоб Ваську Пахомова  дразнили  "тыквой".  А  Витьку  Волкова?..
Позвольте, как же дразнили Витьку Волкова? Ах, да! "Волком". Так просто  и
дразнили.
   Виктор Матвеевич вдруг вспомнил, как он подрался однажды  в  детстве  с
Васькой Пахомовым. Вспомнились  все  подробности  драки.  Овраг,  поросший
крапивой, холодный ручей на дне оврага. Забылась только причина драки.
   - А отец твой где? - спросил он у мальчика Пахомова.
   - Как где? - удивился мальчик. - На базе.
   - На какой базе?
   - Ну, на базе... на овощной...
   И мальчик сурово, осуждающе посмотрел на  взрослого  дядю,  который  не
знает, что в городе есть база, овощная база!..
   Виктор Матвеевич  понял  этот  взгляд,  улыбнулся  и  стал  неторопливо
одеваться.
   До города надо было идти по песчаной дороге.  Ноги  вязли  в  песке,  и
нагретый солнцем горячий песок, попадая в сандалии, обутые на босую  ногу,
чем-то тоже напоминал детство, рыбную ловлю в  детстве  и  покойную  мать.
Было грустно, и в то же время приятно было идти по этой горячей дороге.
   Незаметно Волков дошел до города и побрел по  тихим  улицам.  На  одной
улице прочел вывеску: "Почта и телеграф". Зашел.
   Веселая  курчавая  девица  выдала  ему  четыре  телеграммы  из  Москвы.
Директор треста прочел  их  и  сейчас  же,  нахмурившись,  написал  четыре
ответа.
   Лирическое настроение его моментально прошло.
   В Москве, в тресте, дела шли не блестяще - провалилась важная смета.  И
Волков не мог больше думать о старых своих друзьях, о детстве, о  приятных
прогулках по Сызрани. Он думал о Москве. И все больше и больше мрачнел.
   Хмурый, он вышел из здания почты и пошел домой.
   Матвей Кузьмич в длинной, выцветшей рубахе без пояса возился на  дворе.
Руки его были вымазаны в саже, лицо раскраснелось  от  напряжения.  Увидев
сына, он закричал:
   - Завтракать, Витенька! Чай пить! Я тебя уже давно жду.
   Здесь же, во дворе, у самодельного умывальника, прибитого к столбу,  он
вымыл руки, расстелил холстинную скатерть на столе под единственным чахлым
кустиком, во дворе же моментально подогрел самовар, и они сели пить чай.
   Матвей Кузьмич говорил:
   - Вот видишь, Витенька, у меня тут  как  на  даче.  Я  хотел  еще  пару
кустиков посадить. Да и цветов бы еще надо. Но все  некогда  было,  мамаша
болела. Эти вон цветочки она сама посадила.
   И  он  показал  рукой  на  крошечную  клумбу,  окруженную   побеленными
кирпичами и защищенную от козы и кур проволочным заграждением.
   Виктору Матвеевичу показалось, что отец раздумал ехать, тем  более  что
настроение у старика было уже не такое  унылое,  как  два  дня  назад.  Он
выглядел возбужденным и как-то особенно любовался своим хозяйством.
   Сын сказал:
   - Ты знаешь, папа, мне уже ехать надо. Меня  в  Москве  ждут.  Ты  как,
собираешься?
   - А как же, Витенька! Я уже домик почти продал. Я вот  хотел  только  с
тобой посоветоваться...
   Виктор Матвеевич не смог дать совета.
   Но Матвей Кузьмич как будто и не нуждался в этом. Он все, что надо было
ему, уже сделал и советовался с сыном  только  для  "законности",  как  он
любил говорить.
   - За домик я теперь не беспокоюсь, - сказал он.  -  Покупатель  у  меня
хороший, надежный. Помнишь,  на  похороны  приходил  старичок,  рыженький?
Пузырев ему фамилия. Андрей Андреич. Вот он и покупает. Сегодня  пойдем  с
ним уделывать все дело по закону. Мебель я тоже продал  Вавилову.  Он  уже
деньги отдал. Теперь бы мне еще козочку продать и курей. Куда, для чего  я
их повезу?
   В сенях сын увидел запакованные тючки, мешки, набитые, чем-то.  Видимо,
отец торопился.
   Виктор Матвеевич прошел в комнату, открыл свой чемодан и, вынув из него
портфель, сел к столу. На том  самом  столе,  где  лежала  еще  вчера  его
мать-покойница, он разложил бумаги, повесил на спинку стула пиджак и начал
писать.
   За стеной возился отец. Он отдирал что-то клещами и кряхтел.
   Виктор Матвеевич встал из-за стола и пошел помочь ему.
   - Ну-ка, папа, дай я попробую!
   - Не надо, ничего не надо! - почти закричал на него отец. - Я тут  сам.
Занимайся своими делами, Витенька! Я  вот  полочку  хочу  отодрать.  Жалко
все-таки отдавать чужим людям.
   Виктор Матвеевич ушел и опять занялся бумагами. Отец продолжал возиться
за стеной. Он отдирал полку, что-то передвигал. Потом кто-то позвал его со
двора, и он вышел.
   На дворе его ждали покупатели. Он показал им козу, кур и двух кроликов.
Покупательница, высокая старуха с сердитым лицом, трогала козу за вымя  и,
потрогав, брезгливо поджимала губы.
   Все это Виктор Матвеевич видел в окно. Он видел, как покупатели подошли
к его окну и сели на лавочку, чтобы поторговаться.
   - А это кто же у вас в дому-то? - спросила старуха отца. - Квартирант?
   - Зачем... - сказал отец. - Это сын мой, из Москвы. Вот я к нему и еду.
Приглашает.
   - Он что ж, на службе там, что ли?
   - Директор,  -  сказал  отец  почему-то  шепотом.  -  Директор  треста,
конторы...
   Виктор Матвеевич, услышав это, улыбнулся.
   Однорогую козу  увела  старуха.  Кроликов  и  кур,  усадив  в  бельевую
корзину,  унес  молодой  человек  в  майке.  Потом   во   двор   вкатилась
двухколесная тележка, и  два  парня  стали  укладывать  на  нее  купленную
мебель.
   Мат