названия
магазинов, стояли цифры, но время от времени всплывало имя "Луиджина"  с
восклицательным знаком. Моррис установил, что это имя всегда соседствует
с названием одного магазина в Болонье и возникает с интервалом от десяти
до двадцати дней. Кроме того, две  поездки  в  Милан  сопровождались  на
полях именем "Моника", и на этот раз было указано время.
   После той ночи в пансионе Морриса несколько раз посещала  мысль,  что
будь он хоть чуточку смелее,  то  мог  бы  как  следует  потрясти  этого
Картуччо.  Правда,  он  не  помнил,  было  ли  у  человека  от   "Гуччи"
обручальное  кольцо  на  пальце,  но  среди  таких  типов  холостяки  не
встречаются. Удивительно, почему это самые жадные,  самые  развратные  и
самые  заурядные  субъекты  непременно  женаты,  а  такого   утонченного
джентльмена, как он, толкает на этот путь лишь крайняя бедность.
   - Здрас-сте, ми-истер Мор-ри-ис!
   А вот и первый ученик, невысокий нервный человек с грустно поникшими,
обязательными  для  итальянца  усами,  припорошенными  сединой.   Моррис
вздрогнул. Он растерялся и смутился, словно его застали за  непристойным
занятием с рукой в штанах, а не за  полировкой  респектабельной  кожаной
папки.
   - Я вижу, у вас портфель от "Гуччи", - заметил Армандо, усаживаясь на
свое место.
   - Совершенно верно.
   - Это есть очень хороший портфель от "Гуччи".
   Моррис вежливо ответил, что его всегда восхищало качество итальянской
кожи.
   - Хорошо провел выходные, Армандо?
   - Да, хорошо.

Глава третья

   Моррис рассказывал вымышленную историю о Стэне. За  ужином  собрались
мать, бабушка, две старшие сестры (с чего  он  решил,  что  у  Массимины
всего одна сестра?), некто со странным именем Бобо и сама Массимина,  не
сводившая с Морриса огромных темных глаз. Горничная  подала  закуску  из
мелко порубленного шпината со сметаной в  виде  маленьких  шариков  (под
миленьким названием "задуши кюре"), лазанью с ветчиной,  незамысловатый,
но очень вкусный бифштекс, а на  десерт  "тирамизу"  -  нечто  отдаленно
напоминавшее пышный творожный пудинг с кофейным ароматом.
   Время от времени Моррис отпускал одобрительные замечания, но  слишком
восторженно угощение не  хвалил,  своей  сдержанностью  пытаясь  создать
видимость, будто такая еда ему не в диковинку. Несмотря на волчий голод,
он не только сумел сдержать себя и не наброситься с жадным  урчанием  на
еду, но даже оставил от каждого блюда по кусочку, неизменно  отказываясь
(с безупречной вежливостью) от добавки. Быть  может,  костюм  и  галстук
выглядели чуть более официально, чем одежда большинства  присутствующих,
но так, наверное, и положено при первом визите. Зато его итальянский был
выше всяких похвал. Моррис был явно в ударе.
   - Дело в том, - витийствовал он, - что на самом  деле  Стэн  -  очень
обеспеченный человек. Да!
   От Морриса не укрылось  удивление,  написанное  на  лицах  домочадцев
Массимины, и глаза его сверкнули. История, которую он сочинял  на  ходу,
совершила умопомрачительный поворот, и наивные  итальянские  провинциалы
пришли от рассказа в полный восторг. Для пущего эффекта Моррис  выдержал
томительную  паузу,  с  улыбкой  оглядывая  сотрапезников.   Ох,   вечно
приходится всех развлекать. Он давно обратил внимание, что скучные  люди
сожрут с потрохами всякого, у кого есть хотя бы крупица фантазии.
   - Да, семья Стэна владеет целой сетью мотелей в Лос-Анжелесе.  И  ему
вовсе нет нужды ютиться в этой лачуге. Нет-нет!  Стэн  запросто  мог  бы
поселиться  в  отличной  комфортабельной  квартире,  сразу  же  в   день
женитьбы, если, конечно, им разрешат пожениться. В самом центре  Вероны!
Если б у него хватило здравого смысла рассказать родителям Моники правду
о себе, у них не возникло бы повода для беспокойства. Несмотря  на  свои
хипповские идеи, рваную одежду, бусы, бороду и  прочую  чепуху,  Стэн  -
чертовски симпатичный малый. Вы же знаете этих  американцев,  наивная  и
добродушная публика. А так что могли сделать  бедные  родители  девушки?
Они ведь не сомневались, что  парень  заявился  прямиком  из  трущоб,  и
бедная дочь их вскоре окажется там же. Поэтому бедолаги отослали  Монику
в Париж,  в  школу  при  монастыре,  хотя  девушка  не  знает  ни  слова
по-французски,  а  бедняга  Стэн  остался  в  своей  халупе  со   своими
вегетарианскими  поваренными  книгами,  одежкой  из  Армии  Спасения   и
деньжищами, к которым он не желает прикасаться.
   Рассказывая,  Моррис  бросал  на  Массимину  быстрые   взгляды,   что
наверняка не осталось незамеченным. История, которой он потчевал хозяев,
была крайне прямолинейна. Но именно в этом и состояло его  намерение.  С
одной стороны, показать собственную боязнь быть отвергнутым, с другой  -
продемонстрировать  полное  понимание  опасений  родственников   девушки
(вполне законных опасений, как следовало  из  его  рассказа),  а  заодно
намекнуть, что  он  целиком  на  их  стороне,  и  уж  с  ним-то  никаких
сложностей не  будет.  Ни  бус,  ни  спутанной  бороды,  ни  плакатов  с
портретами Ганди. Какое-то мгновение Моррис подумывал, не  закончить  ли
рассказ шокирующим  пассажем:  например,  заставить  бедную  вымышленную
Монику повеситься в туалете на Северном вокзале,  или  превратить  ее  в
лесбиянку, или отправить сниматься в порнофильмах... Впрочем, сейчас  не
самый подходящий момент потворствовать искушению.
   Массимина улыбнулась:
   - Еще тирамизу?
   Она уже тянулась к глубокому хрустальному блюду. На этот  раз  Моррис
согласился ("всего одну ложечку"), не сводя с нее пристального  взгляда.
Внешность  у  Массимины  была  примечательной:  огромные  темные  глаза,
казавшиеся бездонными в обрамлении густых ресниц, буйная  грива  длинных
черных волос, прямой нос без намека на вздернутость и  чуть  заостренный
подбородок странно контрастировали с персиковой нежностью  кожи,  слегка
припорошенной едва заметными веснушками. Теплая улыбка делала  Массимину
еще привлекательнее, правда, в этой красоте не было ничего  сексуального
- одна лишь по-детски дружеская наивность.
   То, что  он  стал  первым  претендентом  на  руку  девушки  из  столь
обеспеченной семьи,  Моррис  отнес  на  счет  ее  юности  и  болезненной
застенчивости. Из долгих бесед у барных стоек он знал, что  после  того,
как умер ее отец, то есть с двух лет, Массимина спала в одной постели  с
матерью. Мысль о том, что две  эти  женщины  -  одна  старая,  жирная  и
заскорузлая, а другая  цветущая,  юная  и  невинная  -  ложатся  в  одну
кровать, вызвала у него  странное  чувство:  не  возбуждение,  но  и  не
отвращение, скорее - острый интерес.
   Моррис всегда гордился, что,  в  отличие  от  многих,  он  испытывает
интерес к самым разным сторонам жизни.
   Бобо - сокращенное от Роберто, -  оказавшийся  findanzato  Антонеллы,
тоже попросил добавки тирамизу. Этот тощий человечек без  подбородка  ел
торопливо, почти  жадно,  припадая  к  самой  тарелке.  Моррис  невольно
почувствовал  превосходство  над  ним,  особенно  после  того,   как   с
элегантной любезностью предложил руку немощной бабушке семейства,  когда
вся компания переместилась в гостиную пить кофе с коньяком. Он как-никак
джентльмен, черт возьми, несмотря на свое происхождение, а многих ли так
называемых джентльменов по рождению можно с полным  основанием  называть
таковыми? Единственное, о чем не следует  забывать  -  не  пить  слишком
много. Ни в коем разе. Он уже употребил три или четыре бокала  соаве  (с
семейных виноградников Массимины). Теперь рюмочку коньяку - и баста.
   Гостиная многим напоминала столовую: та же роскошь,  тот  же  сумрак,
прячущийся по углам; господство прямых линий и темного дерева  подавляло
и ошемлоляло. Эти люди определенно не относились к нуворишам.  Шахматный
черно-белый  пол  из  мраморных  плиток;  болезненно  прямая  мебель  из
красного дерева высшего сорта, какое обычно идет только на гробы;  плющ,
распластавший почти черные бархатистые  листья  поперек  тигровой  шкуры
(подлинной вплоть до дырки от пули). Как ни удивительно,  но  вызывающая
старомодность комнаты, вопреки ожиданию, успокоила Морриса.  Уж  слишком
гостиная отдавала театром.  В  этих  декорациях  выдумка  неотличима  от
реальности, так какой же с него спрос? Особенно  на  итальянском  языке.
Моррис сел на стул с  аскетично-порочной  прямой  спинкой,  стараясь  не
слишком  дергать  головой,  чтобы  перхоть  не   осыпалась   на   пиджак
предательской изморозью.
   Если  не  считать  дряхлой  старухи,  все  женщины  куда-то  суетливо
ретировались, должно быть за печеньем и петифуром. Бобо счел этот момент
самым подходящим для расспросов:
   - Я слышал, вы учитель?
   Моррис всегда от души забавлялся, когда люди говорили  "я  слышал"  о
том, что им заведомо известно. Ведь  семейка  не  может  не  знать,  что
именно в школе он познакомился с Массиминой. Но с Бобо надо держать  ухо
востро. Из нескольких фраз за столом, Моррис понял, что парень - не  кто
иной, как сын крупнейшего  в  Венето  <Область  в  Италии  с  центром  в
Венеции.> куриного магната. Удачная партия для Антонеллы; синьора мамаша
небось от счастья трусы обмочила. А значит, мнение  Бобо  имеет  в  этом
доме немалый вес.
   Моррис нацепил маску трудолюбивой скромности.
   - Совершенно верно, учительствую понемногу.
   Он нерешительно замолчал, уголком глаза поймав взгляд  появившейся  в
дверях  хозяйки  дома,  на  лице  которой  пятнадцать  лет  беспокойного
вдовства проложили глубокие морщины.
   - Но это  всего  лишь  приработок,  которым  я  балуюсь  скорее  ради
собственного удовольствия, а также  из  доброго  отношения  к  директору
школы.  В  основном  же  я  занимаюсь   экспортно-импортными   сделками.
Представляю торговые палаты Лондона  и  Бристоля  -  когда  какой-нибудь
английской  компании  требуется   найти   в   Италии   покупателей   или
поставщиков, я служу связующим звеном.
   Так, теперь небрежно упомянуть несколько веронских фирм,  с  которыми
он  в  настоящее  время  активно  сотрудничает;  звучные  названия  двух
производителей одежды и одного  экспортера  вин  постоянно  мелькали  на
уличных плакатах и в телерекламе. Разумеется, имелся немалый риск, что в
таком крошечном городке, как Верона, богачи знакомы друг с другом и либо
почтенная синьора, либо сам Бобо знают тех, кого он назвал. Но именно та
уверенность, с которой  он  пошел  на  риск,  и  должна  стать  решающим
фактором.
   Моррис  выжидающе  замолк.  Ни  в  коем   случае   нельзя   создавать
впечатления, будто он оправдывается. Последовала почти  минутная  пауза.
Вставные зубы придавали щекам осанистой  синьоры  мамаши  неестественную
впалость.
   - А почему вы приехали в Италию?
   - Как и все остальные, влюбился в эту страну. Как-то побывал здесь  в
отпуске. У вас изумительная страна!  А  когда  мой  отец,  работающий  в
торговой палате, сказал, что в Италии им требуется свой представитель, я
ухватился за эту возможность. С удовольствием останусь здесь навсегда.
   Моррис широко улыбнулся, прекрасно сознавая,  что  белоснежности  его
зубов может  позавидовать  всякий.  Он  получил  эту  мифическую  работу
благодаря протекции отца - именно это они  хотят  услышать.  Влиятельная
семья. Обширные связи. А если ситуация сложится  неблагоприятно,  всегда
можно устроить любимому родителю скоропостижную кончину.
   За кофе Антонелла завела разговор  о  школьных  проблемах  Массимины.
Антонелла  и  Паола,  еще  одна  старшая  сестрица,  восседали  с  таким
монашеским видом - ноги скрещены, спины выпрямлены  до  одеревенения,  -
что Моррис впервые проникся сочувствием к младшей сестре,  которая  явно
находилась на положении семейной дурочки. Он сказал, что, по его мнению,
все школьные неприятности Массимины  связаны  с  ее  нервозностью  перед
экзаменом, поскольку на занятиях она трудолюбива  и  понятлива,  и  взял
предложенный марципан в форме Пизанской  башни.  Массимина  послала  ему
улыбку, полную смиренной благодарности.
   Когда кто-то мимоходом упомянул о фотографиях, Моррис настоял на том,
чтобы внимательно изучить семейные альбомы, к его желанию все  отнеслись
с вежливой скукой, за исключением Массимины и бабушки (старушенция  была
счастлива  до  безумия!).  Вот  они  на  горе  Бальдо,   а   вот   здесь
новорожденная Антонелла. На этом  снимке  Массимине  пять  лет.  Oh  che
bella! Che carina! <Ой какая красивая!  Какая  хорошенькая!  (итал.)>  А
каким прекрасным человеком был синьор, подумать только! Какой красавец!
   Моррису даже не понадобилось прикладывать особых усилий.  Весь  вечер
он чувствовал себя превосходно. Запах полированного дерева, мешавшийся с
ароматом дорогих духов, словно наркотик, возносил его все выше  и  выше;
вкус коньяка "Веккья Романья"  (как  можно  было  отказаться  от  второй
рюмки?) и эта изумительная, изысканная  и  строгая  роскошь  во  всем...
Замечательно!
   У входной двери он целомудренно расцеловал  Массимину  в  веснушчатые
щеки и шепнул:
   - Coraggio! <Смелее! (итал.)>
   Потом повернулся к остальным:
   - Машину я оставил на площади.
   Трясясь в  автобусе,  Моррис  мучительно  вспоминал,  говорил  ли  он
Массимине, что у него нет машины. А если и не говорил, с какой стати ему
каждый вечер ездить домой на автобусе, если у него есть машина?

***

   Всего через два дня пришло письмо, настоящий подвиг  для  итальянской
почты. Отпечатанное на машинке. Egregio Signor  Duckworth...  <Уважаемый
синьор Дакворт (итал.)>
   Его передернуло от вида своей уродливой плебейской фамилии! И где они
ее откопали? Разве  он  называл  ее  Массимине?  Нет...  Значит,  навели
справки. До чего ж подозрительны эти латиняне! Неужели он дал для  этого
основания? Egregio Signor  Duckworth,  ставлю  Вас  в  известность,  что
Массимина больше не будет посещать Ваши уроки. Вы должны понять, что это
совместное решение всей семьи, и  мы  рассчитываем,  что  Вы  не  будете
пытаться связаться с ней. Сама Массимина согласилась с нами, что  Вы  не
подходящий для нее человек. Distinti saluti, <С  наилучшими  пожеланиями
(итал.)>
   ЛУИЗА ТРЕВИЗАН.
   Итак, в этом мире Моррису ничего не досталось. Ни-че-го. Он  даже  не
смог получить подачку от богатых невежественных  крестьян,  чьи  карманы
набиты недвижимостью и низкосортными виноградниками. Что же он сделал не
так? Разве манеры его не были безупречными? Он  даже  не  набросился  на
еду, хотя фактически умирал от голода. Его ладонь была твердой и  сухой,
когда он протягивал ее Бобо и мамаше. Господи, он  даже  предложил  руку
бабуле, этой старой хнычущей развалине, он проводил ее в гостиную! А ему
не перепало ни крошки, ни капли вина... Почему,  черт  возьми,  они  так
настроены против него? Его итальянский  безукоризнен,  если  не  считать
едва заметного акцента.  Ладно,  пусть  они  пронюхали,  что  он  слегка
приврал насчет импорта-экспорта. А кто не  приврал  бы?  Они  ведь  сами
спровоцировали   его   своей   буржуазной   тягой   к    надежности    и
основательности. Именно  такую  работу  он  и  должен  был  получить  по
справедливости. Человек его способностей!
   Моррис был в бешенстве. Черт возьми, да  кому  захочется  женится  на
этой конопатой тупице! Да ни один мало-мальски разумный  человек!  Чтобы
ко всем прочим неприятностям терпеть кислых до оскомины своячениц!
   Он  прошел  в  ванную  и  взглянул  на  себя.   Покрасневшие   глаза,
взъерошенные волосы. Моррис! "Подает надежды", - так всегда помечали его
школьные сочинения, доклады,  университетские  работы.  Вот  вам  и  все
надежды! Намеренно неторопливо он разделся догола и  внимательно  изучил
свое отражение, это тощее,  двадцатипалое,  члено-мошоночное  отражение.
Подающий надежды! Его переполняли жалость к себе, невыносимое страдание.
Никогда  прежде  он  не  испытывал  такую  острую   боль   от   неудачи.
Битый-перебитый...   Моррис   внимательно   смотрел,   как   в   уголках
покрасневших глаз собираются слезы. Высмеянный и  поверженный.  Почему?!
Он взял бритву "Филипс" с плавающими лезвиями и срезал  с  руки  кусочек
кожи. Медленно выступили яркие бисеринки крови,  превратились  в  тонкий
ручеек. Моррис лег на холодный пол и закрыл глаза в ожидании  тьмы,  где
ничего не надо делать, где никого нет, где нечего больше ждать и  не  на
что надеяться.

Глава четвертая

   Когда отец ее бил, она приходила к Моррису в кровать.  Она  прижимала
его к груди, целовала ему волосы.  Даже  не  верится,  что  воспоминания
могут быть такими слепяще яркими. Она была удивительно душевной. Пусть и
туповатой. О скольких людях можно сказать, что они удивительно  душевны?
И не просто душевны, а великодушны, жертвенны,  покладисты...  Наверное,
все эти качества как-то связаны с тупостью. Самое странное - ровно то же
самое можно сказать и о Массимине. Жертвенная овца, что покорно брела на
заклание, - вот кем была мать. Она ведь  никогда  не  понимала  Морриса.
Никогда не сознавала - даже забираясь к нему в кровать и обхватывая  его
теплыми руками, даже прижимая к груди в пароксизме материнской любви,  -
что Морриса гложет стыд из-за слов, которыми награждал затем  его  отец,
не сознавала, что сын стесняется ее и мечтает, чтобы она ушла.
   Вспоминая о большом теле матери, о ее тепле и запахе, о влажной  коже
и несвежем дыхании наутро после совместных ночей, не  частых,  но  и  не
редких, Моррис захлебывался стыдом и чувством утраты. Когда мать умерла,
ему, в конце концов, стало легче и проще.
   Ее фотография  стояла  на  тумбочке  у  кровати.  Это  от  матери  он
унаследовал прямой нос и светлые волосы, но она была  женщиной  в  теле,
полной, если не сказать мясистой, и от этой  мясистости  тянуло  запахом
неудачи, слабодушия; большие покорные  глаза,  неуверенно  подрагивающие
ресницы и сеточка мелких морщинок, появившихся  уже  в  тридцать  восемь
лет, говорили о бесхарактерности. Морщинки возникли вовсе не оттого, что
она слишком часто улыбалась. О таких людях, как его мать, не знаешь, что
и сказать.
   Возможно, он действительно был в  нее  влюблен.  Хотя  Моррис  считал
ерундой  фрейдистские   штампы,   низводящие   личность   до   животного
детерминизма. Если он ее и любил, то вовсе не из-за  эдипова  комплекса.
Нет,  он  любил  ее  за  безоглядную  доброту,  за  бездумное  и  слепое
великодушие (к гнусной скотине папочке!), за то, что она  с  невероятным
смирением приняла выпавший на ее  долю  жребий,  за  сумасшедшую,  почти
истовую веру в жизнь, которая заставляла ее вязать одеяла для беженцев и
собирать крышки от молочных бутылок.
   Впрочем, дорогой папа, я ценю твою выдержку. Наверное, было  довольно
тяжело, когда ты пришел из паба и обнаружил...
   В диктофоне кончилась пленка. Опять траты, черт бы их побрал.
   Да, когда она  умерла,  стало  легче.  Меньше  поводов  для  стыда  и
смущения. Более того, это  время  отложилось  в  его  памяти  как  самое
счастливое. Он щеголял своим  горем.  Перед  отцом,  перед  соучениками,
перед самим собой. Щеголял им и лелеял его. Если твоя мать умирает такой
молодой, ты волей-неволей  оказываешься  в  центре  внимания.  Его  даже
перестали дразнить за то, что он неистово тянул на уроках руку (впрочем,
насмешки его  трогали  мало.  Лишнее  подтверждение  их  зависти  и  его
превосходства). Хорошее было времечко. Отец  из  шкуры  лез  вон,  чтобы
казаться  добрым,   а   Моррис   упрямо   качал   головой,   отказывался
разговаривать с ним и чуть что - заливался слезами.  Так  и  надо  этому
красномордому кабану.
   Всю косметику матери Моррис сложил в пластиковый пакет  и  спрятал  в
матерчатой сумке. Все ее краски и запахи. Не так-то легко сохранить горе
свежим и готовым к употреблению в любой момент. Отец застукал Морриса  у
зеркала, когда тот, вытянув губы, как делала мать, накладывал помаду,  и
обозвал свихнувшимся педрилой, но Моррис промолчал, не  стал  объяснять,
что помада материна. Это  никого  не  касалось.  Сам-то  он  знает,  что
никакой он не маргаритка и не  свихнувшийся  педрила,  а  все