окрался обратно во дворик
и с удивлением обнаружил, что все окна по-прежнему черны. Похоже,  никто
в доме не проснулся. Он нашел камень рядом с чашей  фонтана,  потоптался
под деревом и снова метнул снаряд - на сей  раз  с  небольшой  поправкой
влево. Прямое попадание! Наверное, прижимистые  макаронники  вставили  в
окна самое дешевое стекло, потому что оно разлетелось на  тысячу  мелких
осколков, ливнем хлынувших сквозь заросли виноградной лозы. Но не успели
осколки достичь земли, как Моррис уже мчался  по  улице  прочь  от  дома
семейства Феррони. Свернув за угол, он перешел  на  шаг,  сунул  руки  в
карманы  и,  безмятежно  насвистывая,  бодро  двинулся  вперед  -   путь
предстоял неблизкий,  а  последний  автобус  давным-давно  ушел.  С  губ
Морриса слетала мелодия сладкого госпела "Когда святые маршируют".

***

   Статуэтку Моррис нахально водрузил  на  журнальный  столик,  рядом  с
фотографией матери, и время от времени поглядывал на нее  поверх  книги.
Придется подождать до понедельника или вторника, чтобы узнать из  газет,
сколько вещица стоит. Но он ведь никуда не спешит. Честно говоря, Моррис
вообще не был уверен, что его  интересует  цена  статуэтки,  он  еще  не
решил, станет ли продавать эту малютку. Сейчас  он  просто  наслаждался,
глядя на гладкую бронзу: колени, бедра, груди, руки и тонкое  лицо,  вся
фигура устремлена вверх. Он оставит ее у себя, черт возьми, если  только
не дойдет до крайности. Возможно, даже купит для нее изящную подставку.
   Моррис включил диктофон, с готовностью отозвавшийся тихим шорохом.
   Если хочешь знать разницу, папа, между воровством и эксплуатацией, то
вот она: при эксплуатации жертва понимает, что ее дурят, как тебя  дурят
на заводе, но жертва вынуждена мириться с этим, чтобы, как ты  говоришь,
зарабатывать себе на хлеб насущный, и  потому  изо  дня  в  день  терпит
унижение. А кража - куда более благородная  операция.  Жертве  воровства
вовсе нет нужды признавать свой крах, никто не глумится над ее гордостью
и свободой. Отсюда следует, что воровство куда  честнее  и  нравственнее
эксплуатации.

Глава шестая

   Первого июня отключили газ, что было  вполне  естественно,  поскольку
Моррис так и не оплатил счет за зимние месяцы. Он  этого  ждал.  Тем  не
менее, это ожидаемое событие ввергло его  в  глубокую  депрессию,  в  то
беспросветное уныние, что заставляет бежать из дома в поисках  общества:
учеников, соседей и даже соплеменников из англо-американской общины с их
нелепыми вечеринками, где подают сосиски с пюре и дешевое вино. Готовясь
к такому сборищу, Моррис долго и тщательно  подбирал  одежду,  не  желая
надевать ничего дорогого, но  в  то  же  время  стремясь  выделиться  из
джинсово-футболочной компании. Оказавшись в доме на улице Дьетро  Дуомо,
он забился в угол обшарпанной  гостиной,  пытаясь  выловить  из  пьяного
трепа, нет ли у кого-нибудь идей, как подзаработать деньжат летом.
   Во вторую неделю июня  школы  закроются,  да  и  большинство  частных
учеников  наверняка  возьмут  летний  тайм-аут,   обрекая   эмигрантское
сообщество репетиторов на три месяца нищеты. Дабы сэкономить на плате за
жилье, почти все преподаватели отправятся автостопом в итальянскую глушь
или, что еще дешевле, укатят домой, чтобы снова собраться осенью,  когда
откроются школы, а все те же убогие комнатушки и  лачуги  с  готовностью
распахнут свои неказистые двери.
   Летняя угроза,  маячившая  впереди  всепоглощающей,  исходящей  жаром
пустотой, когда нечего делать  и  нечего  тратить,  ввергала  Морриса  в
пучину жалости к самому себе. Он  бесприютный  горемыка  -  вот  он  кто
такой, и в этом вся беда. Он сирота, в самом глубинном, духовном  смысле
этого горчайшего слова. Он ничтожная тварь, ему неведомы ни достоинство,
ни людское признание. Ничтожество,  которому  недоступен  отдых.  Моррис
представлял, как проведут летний сезон благородные итальянцы из  высшего
общества, как станут они дефилировать по  тенистым  городским  площадям,
бродить по залитым солнцем берегам  озер,  выставляя  напоказ  ухоженные
тела и сногсшибательные туалеты.
   Бедность терпима в Англии, сердито объяснял Моррис  худой  хромоножке
Памеле  Пиннингтон,  уроженке  Восточного  Кройдона,  этого  лондонского
квартала нищих снобов. В Англии бедность не порок, вся страна  носит  ее
личину,  богатые  стыдятся  собственных  денег  и  прячут  свою  роскошь
подальше от людских глаз, тогда как бедные  гордятся  своими  лишениями,
словно это знамя или боевые шрамы.
   - Но в Италии бедны только глупцы, - вздохнул  Моррис.  -  Здесь  все
могут воочию убедиться, сколь восхитительна жизнь, когда есть деньги.
   Неужели он действительно так думает,  искренне  удивилась  Памела.  А
она-то считала, что Италия притягательна прежде всего своей  свободой  и
отсутствием условностей. Если у тебя есть друзья и крыша над головой,  о
деньгах можно и не думать. Моррис наблюдал за девушкой, за  ее  нервными
пальцами, которые судорожно сжимали пивную кружку, до краев  наполненную
вином, и раскаивался,  что  так  необдуманно  разоткровенничался.  Одета
Памела была в грязную футболку, под которой не  было  лифчика,  так  что
любой мог проникнуться жалостью к ее грудкам-соскам, и  даже  задумчивые
карие глаза с длинными ресницами не могли исправить положение.
   - Вероятно, вы правы, - вежливо отвечал Моррис,  стараясь  выпутаться
из ловушки, куда загнал себя сам. Не будучи дамским угодником,  он,  тем
не менее, предпочитал, чтобы женщины были красивыми.
   - Можно устроиться экскурсоводом, - перебила  его  подошедшая  Марион
Робертс.
   Марион была высокой крашеной блондинкой с  лицом,  разрисованным  под
старинный английский леденец, - такие девицы часто попадаются  в  районе
Камден-маркет и Портобелло-роуд, битком  набитом  антикварными  лавками.
Одна из тех идиоток, что вьются вокруг этого придурковатого Стэна.
   - Да наври им с три короба, будто ты учился в университете  и  знаешь
историю города, -  и  они  как  миленькие  преподнесут  тебе  работу  на
блюдечке с голубой каемочкой.
   Но мысль о том, чтобы водить по  улицам  и  площадям  древней  Вероны
стариканов из  Ярмута,  которые  будут  суетливо  фотографироваться  под
балконом Джульетты, нескончаемо жаловаться, что тут не сыщешь  приличной
пивной, и хихикать над названием пьяцца Бра <Вra (англ.) - лифчик>, была
настолько дикой, что не могла привидеться Моррису даже в кошмаре.
   - Это не по мне, - с улыбкой покачал он головой.
   К ним подошел Стэн. На  нем  были  потрепанные  джинсы  и  золотистый
индийский халат, в косматой бороде застряли крошки. Итальянка Симонетта,
еще одна подружка Стэна, скромно  пристроилась  за  его  спиной.  Марион
хлопнула густо накрашенными ресницами и манерно протянула:
   - У бедняжки Морриса сложности с летом. Малыш остался без гроша.
   Ничего подобного Моррис не говорил, но возражать не  стал.  Он  давно
привык, что над ним все время подшучивают. Если только это можно назвать
шуткой.
   - Ни хрена себе! - Стэн поскреб бороду, расплываясь в широкой улыбке.
   Похоже, он так же рад видеть меня, подумалось Моррису, как  священник
рад новой овце в своей пастве. Стэн, предводитель англосаксов.
   Моррису не следовало снимать такую просторную квартиру, важно заметил
Стэн. Теперь настала пора расплачиваться за мотовство: вот  если  бы  он
поселился с кем-нибудь за  компанию,  то  сэкономил  бы  кучу  денег  на
аренде. Впрочем, если  старина  Моррис  не  прочь  пожить  в  их  халупе
последнюю пару недель, а потом  вместе  рвануть  в  Турцию,  то  милости
просим. Неподалеку от Измира есть клевый островок, там можно  припеваючи
жить на доллар в день. Стэн с кокетливой фамильярностью подцепил Морриса
под  локоть,  и  тот,  сбитый  с  толку   этим   никчемным   разговором,
пробормотал, что, возможно,  так  и  поступит,  -  и  тут  же,  конечно,
разозлился на себя за то, что не сжег этот явно не пригодный к  плаванию
корабль.
   Но больше всего Морриса раздражала правда, которую он поведал на  том
роковом обеде в доме Массимины, когда рассказывал вымышленную историю  о
невесте Стэна: чертов американец и в самом деле  богат!  И  родительница
Стэна действительно владеет целой сетью  мотелей  в  Калифорнии.  А  чем
занимается ее сынок? Изображает нищего хиппаря, да еще в Италии,  где  и
нужно-то всего ничего, чтобы жить с комфортом, - так нет,  обретается  в
какой-то крысиной норе с пятью такими же  придурками  ("мы,  иммигранты,
должны держаться вместе"), прекрасно сознавая, что в любую минуту  может
выбраться из этой грязи и первым самолетом умотать в свой Лос-Анжелес.
   Я хотя бы не лицемерю, подумал Моррис, хотя бы  это  я  могу  о  себе
сказать. С вечеринки он ушел ни с кем не попрощавшись.

***

   Дома он сделал бутерброд с пармезаном и выдвинул ящик  буфета.  Среди
груды кассет лежала стопка бумаг, он достал и разложил листы на столе.
   ЛОВКИЙ ВОР ОКАЗАЛСЯ ПРОСТОФИЛЕЙ!  -  гласил  заголовок  на  последней
странице  "Арены";  с  типично  журналистской  небрежностью  в  статейке
описывалось,  как  какой-то  несчастный  болван  с  риском   для   жизни
вскарабкался на шесть метров, цепляясь за ветви  глицинии,  разбил  окно
и... не взял ничего, кроме дешевой бронзовой копии, цена которой едва ли
превышает стоимость металла.
   Моррис проглядел остальные бумаги. Письмо от синьоры Тревизан,  счета
из газовой компании, две нудные открытки от отца  (Ты  лишь  оттягиваешь
черный день, сынок... Какого черта они продолжают  назойливо  напоминать
друг другу о  своем  существовании?),  несколько  официальных  писем  из
Милана с отказом  в  работе,  пространная  душещипательная  писулька  от
Массимины, на которую он так пока и не  ответил,  и,  наконец,  все  эти
проспекты от "Гуччи" и ежедневник  синьора  Картуччо,  где  против  имен
Луиджины и Моники красовались восклицательные знаки.
   Жуя сыр, Моррис внимательно перечитал ежедневник. Впереди  его  ждала
скука очередного  утомительно-пустого  вечера.  Еще  в  университете  он
заметил, что все вокруг, да отчасти он сам, одержимы желанием влиться  в
общество взаимного обожания, которое надежнее самых крепких уз связывает
тебя с остальным миром. Должно  быть,  то  же  самое  происходит,  когда
принимаешь чужую религию или обретаешь семью: ты уже не одинок  в  своих
надеждах и страхах, в своей ненависти  и  вере,  у  тебя  вырабатывается
общинный иммунитет к укусам извне. Общие иллюзии - вот  верное  название
всей этой лаже.
   Но предоставленный самому себе в чужой стране, ты вынужден в одиночку
ковыряться  в  собственной  душе,  выискивая  гордость  и   достоинство,
вглядываешься в зеркало, словно надеясь обнаружить ту хлипкую соломинку,
за которую можно ухватиться и выплыть из всего этого дерьма. Найти  себя
в себе - такое под силу лишь виртуозам. Занятие для избранных. Подлинная
мука, когда вечер за вечером, выходные за  выходными  открываются  перед
тобой бездонной, непреодолимой пропастью, а если впереди лето без  конца
и без края... Порой так и подмывает искушение начать писать  книги,  или
картины, или еще какую ахинею, чем и занимается в Италии добрая половина
его соплеменников  (даже  глупенькая  Памела  Пиннингтон  объявила,  что
чувствует себя художницей). А  можно  затеять  игру  в  вольнодумство  и
завоевывать трофеи на этом  поприще.  Как,  например,  миляга  бисексуал
Стэн, в кругу своей компашки напоминающий похотливого мормона.
   Но Моррис не желал бросаться в крайности. Нет, будь он проклят,  если
уподобится кретинам, что от темна  до  темна  корпят  над  холстами  или
рукописями лишь для того, чтобы их творения  снисходительно  отложили  в
сторону недоумки, заправляющие в этой области (разве  можно  вообразить,
будто кто-то опубликует труд Стэна "Европа у ног американских  хиппи"?).
Во всяком случае, он слишком уважает искусство, чтобы самому  баловаться
никчемными поделками. А мысль разыгрывать из себя  донжуана  никогда  не
прельщала Морриса - чересчур уж беспорядочна  жизнь  покорителя  сердец.
Кроме того, его интересует собственное тело и собственная душа, а  чужие
тела и чужие души не по его части.
   Каждый человек - это остров, - сообщил Моррис  в  диктофон.  -  Боже,
помоги ему.
   И все же он должен что-то предпринять! Все  равно,  что.  Пусть  даже
что-то  совершенно  безрассудное.  Или  жизнь  так   и   будет   утекать
мало-помалу вместе с талантом, хорошим вкусом  и  энергией,  которые  он
вынужден растрачивать впустую. Моррис обернулся к  буфету,  пошарил  под
грудой  кассет  и  старых  железнодорожных  билетов,  достал  блокнот  с
отрывными страницами. В нем осталось всего четыре-пять листков,  поэтому
сначала он потренировался на обороте счетов за газ.
   Для чего нужна эта мудацкая жизнь, бился в голове неотвязный  вопрос.
И куда движется Моррис Дакворт, если вообще  куда-то  движется?  Egregio
Signor Cartuccio, - вывел  он  корявыми  детскими  буквами,  не  столько
потому что хотел скрыть свой почерк, сколько потому, что знал: ничто  не
выглядит более пугающим, чем детская непосредственность. - Помните меня?
Американский дипломат. Ха-ха! Ваша папка и  Ваш  ежедневник  все  еще  у
меня, и теперь я наконец закончил свое расследование.  Если  не  хотите,
чтобы жена узнала о Ваших гнусных интрижках с Луиджиной  и  Моникой,  то
будьте добры оставить скромную по моему мнению, сумму в  пять  миллионов
лир...
   Где оставить?
   О почтовом переводе не может быть и речи. С другой стороны,  Картуччо
живет в Триесте, и надо быть идиотом, чтобы  тащиться  почти  за  двести
миль, теша себя хлипкой надеждой, что  у  этого  парня  хватит  глупости
раскошелиться. Впрочем, не такая уж это куча денег. Картуччо,  наверное,
за месяц зарабатывает не меньше. А то и за неделю. Господи,  до  чего  ж
невыносимо сознавать, что на свете миллионы людей зарабатывают в  неделю
столько, сколько ему хватило бы на целый год...
   Так что же делать?
   Моррис взял ежедневник и перелистал страницы. Судя по всему, на  этой
неделе  Картуччо  отправился  в  Рим,  а  на  обратном  пути  заедет  во
Флоренцию, Болонью и Виченцу - десятого,  одиннадцатого  и  двенадцатого
июня. Виченца находится всего в двадцати милях от  Вероны,  и  вот  туда
можно запросто смотаться. Проблема в том, что  он  совершенно  не  знает
города. Так где же этому мерзавцу велеть оставить деньги? Раздумывая над
этим непростым вопросом, Моррис поймал  себя  на  том,  что  впервые  за
долгое время забыл о скуке. Если дело выгорит, это станет торжеством его
интеллекта! Заставить Картуччо раскошелиться - задача, подвластная  лишь
недюжинному уму. Так уж и быть, тогда  можно  пожертвовать  половину  на
благотворительность  -  показать,  что  он  не  какой-то  там  заурядный
уголовник. Ну пусть не  половину,  хотя  бы  миллион...  В  какой-нибудь
сиротский фонд.
   Моррис прошел в спальню, вытащил из гардероба старый чемодан и извлек
из-под хлама путеводитель "Мишлен".
   ВИЧЕНЦА. Основные достопримечательности  (на  осмотр  1-1,  5  часа):
площадь Синьории - как и площадь Святого Марка в Венеции, место собраний
под  открытым  небом...  Нет,  не  то.  Башня  Биссара,  занимает  целую
сторону... Не годится, нет подробного описания. А если собор... Собор не
пойдет, там всегда толпы народу. Что за убогий городишко! Ага,  вот  то,
что нужно... Церковь Святого Венца, величественное  здание  построено  в
XIII веке в честь Святого Тернового Венца, преподнесенного в дар  святым
Людовиком, королем Франции. Две картины, хранящиеся в  церкви,  достойны
умеренного восхищения: "Крещение Христа" кисти Джованни  Беллини  (пятый
придел слева) и "Поклонение волхвов" кисти Паоло Веронезе...
   Моррис попытался представить себе церковь. По левой  стороне  тянется
ряд приделов, кое-где во мраке мерцают свечи; в  пятом  приделе,  должно
быть, есть небольшое устройство,  куда  надо  бросить  пять  лир,  чтобы
подсветить "Крещение" Беллини и прослушать историю шедевра  на  двухстах
иностранных языках. Несколько человек наверняка там ошивается всегда, но
вряд ли такое уж столпотворение... ...Пять миллионов лир...
   Нет, лучше шесть, тогда хватит, чтобы дотянуть до конца  лета.  Ни  в
чем себе  не  отказывая.  Тем  более  что  один  миллион  он  собирается
пожертвовать сироткам.
   ...Шесть миллионов лир 12 июня в Виченце,  в  церкви  Святого  Венца.
Деньги должны быть в однотысячных купюрах и лежать в  обычном  конверте.
Подойдите к четвертому приделу  слева,  сядьте  на  ближайшую  скамью  и
приклейте конверт к днищу обычной липкой лентой. Только  без  фокусов  и
ошибок, иначе Ваш счастливый брак полетит к черту.
   Моррис  явственно  представил  себе  эту  сцену,  и  его  захлестнула
радость. Черт возьми, план  превосходен,  без  единого  изъяна!  Дорогой
синьор Картуччо как миленький положит денежки двенадцатого числа, а  сам
он заглянет в церковь на следующий день и заберет конверт. А  если  этот
прохвост его подведет - ну что ж, можно полюбоваться картинами Беллини и
Веронезе. Все лучше,  чем  привычное  зрелище  под  названием  "урна  на
автобусной остановке".
   Моррис перечитал письмо, аккуратно переписал его на обратной  стороне
еще одного счета за газ, добавив несколько выразительных штрихов. Нужно,
чтобы письмо таило угрозу, слегка отдавало безумием. Если ты не безумен,
то кто поверит, что ты способен на что-то стоящее? А может,  начать  вот
так?.. Egregio Signor Cartuccio, ты дерьмо! И ты знаешь, что ты  дерьмо.
И все твои до тошноты богатые кожаные хозяева со своими "пентхаусами"  и
шлюхами в каждом городе тоже дерьмо. Помнишь меня, дерьмо?
   Он  проверил  несколько  слов  по  словарю,  пару  тонкостей   -   по
грамматическому  справочнику,  чтобы   убедиться   в   безукоризненности
итальянских фраз, после чего коряво-нервным, дерганым почерком переписал
письмо, следя за тем, чтобы дешевая шариковая ручка  оставляла  побольше
жирных неопрятных пятен.
   Сунув письмо в конверт, Моррис ощутил такое ни  с  чем  не  сравнимое
блаженство (он ведь все равно никогда его не отправит), что тут же начал
новое письмо, и на этот раз прямо на почтовой  бумаге.  Gentile  Signora
Trevisan... <Дорогая синьора Тревизан (итал.)>
   Теперь он писал своим обычным  почерком  -  романтически  размашистые
буквы, клонящиеся вправо, - время  от  времени  протирая  ручку  носовым
платком. Рядом лежало  письмо  Массимины  с  душераздирающе  длинными  и
путаными фразами.
   О, милый, милый Моррис,  если  б  мы  только  смогли  договориться  о
встрече, если б у меня был твой номер телефона, я так по тебе  скучаю...
- А затем вопль отчаяния:
   - Мама говорит,  что  я  должна  не  забивать  голову  глупостями,  а
учиться, потому что я очень отстала в школе, и у меня нет времени, чтобы
без памяти влюбляться в мужчин старше себя, но Моррис, поверь мне, я так
тебя  люблю  и...   Gentile   Signora   Trevisan,   позвольте   выразить
благодарность за Ваше письмо от прошлого месяца. Я  всецело  понимаю  ту
тревогу, которую Вы испытываете в  отношении  Вашей  прекрасной  младшей
дочери. Я также сознаю, что Вам, наверное, уже известно то, в чем  я  со
стыдом и раскаянием собираюсь признаться, - я от начала и до конца  лгал
о своей работе и перспективах, хотя, уверяю, моя ложь  объясняется  лишь
страхом потерять прелестную Массимину. Получив Ваше письмо, я погрузился
в пучину отчаяния, но решил попытаться смириться с судьбой. Однако после
того, как пришло письмо от Вашей дочери, в котором она говорит,  что  ее
чувства ко  мне  остались  неизменными,  я  понял,  что  не  имею  права
отступать. Я всем сердцем люблю Массимину,  синьора  Тревизан,  и  более
всего на свете желал бы каждую минуту быть рядом с ней. Молю Вас лишь  о
том, чтобы Вы позволили мне хоть изредка видеться с нею,  пусть  даже  в
присутствии других, и  предоставили  мне  два-три  года,  чтобы  я  смог
доказать свою состоятельность в качестве  будущего  мужа.  Клянусь  теми
остатками  чести,  что  у  меня  сохранились:   я