лето гнуть спину над учебниками.
   Моррис с удивлением поймал себя на  том,  что  испытывает  к  девушке
самую настоящую нежность.
   Массимина медлила.
   - Ладно...
   Они вышли в прихожую, где стоял телефон.
   - Trenta-sei, sessanta-sei, novanta-due.
   - Giusto. <- Тридцать шесть, шестьдесят шесть, девяносто два. - Верно
(итал.)>
   Моррис облизнул губы. Время решения еще не пришло, а потому он просто
наслаждался изощренным розыгрышем. Рубеж, после которого нет пути назад,
маячил далеко впереди. Может, в Виченце?
   - Trenta-sei, sessanta-sei, novanta-due. - Он стремительно накручивал
диск старомодного телефона. Набирая  предпоследнюю  цифру  -  девятку  -
Моррис выдернул палец, не докрутив диск на целый дюйм.
   Массимина, с испуганной улыбкой смотревшая  ему  в  лицо,  ничего  не
заметила. Что за  странное  создание  -  смесь  кокетливости  и  детской
наивности, робости и отваги. Очень по-женски. Почти как мать, когда та с
радостным волнением наряжалась на обед в дартс-клуб и при  этом  умирала
от  страха,  что  отец  там  напьется.  Взаимное  страдание  и  взаимное
наслаждение. Ничтожества и мученики.
   Морриса  вдруг  затопила  волна  уверенности,  что  он  справится   с
задуманным.
   И тут, к его изумлению, в трубке  раздались  долгие  гудки.  А  он-то
думал, что, не набрав номер до конца, ни с кем не соединится.  Черт!  На
лбу выступили бисеринки пота.
   - Pronto? - Слава богу, голос незнакомый.
   - Pronto, Signora Trevisan? <-  Алло?..  -  Алло,  синьора  Тревизан?
(итал.)>
   - Кто, простите? Здесь нет никакой Тревизан.
   Моррис ждал, когда собеседница положит  трубку,  но  та  не  спешила.
Массимина напряженно смотрела на него, чуть нахмурив густые брови.  Если
он  хочет  провести  в  ее  компании  еще   какое-то   время,   придется
сжульничать...
   Моррис прикрыл микрофон рукой:
   - Это Паола. Она пошла звать твою мать. Pronto, Signora Trevisan?
   - Никакая Тревизан здесь не живет, боюсь, вы ошиблись номером.
   Господи, почему чертова сука не повесит трубку?!
   - Sono Morris Duckworth.
   - Это номер тридцать  шесть,  шестьдесят  шесть,  семьдесят  два.  По
какому номеру вы звоните?
   - Я по поводу Массимины, синьора Тревизан.
   В девяносто девяти случаях из ста, когда  кто-то  ошибается  номером,
люди грубят и швыряют трубку, а этой идиотке приспичило помочь!
   - Алло, вы меня слышите? Алло...
   - Я только хотел сказать, что Массимина здесь, синьора.
   Наконец трубку повесили. Моррис  расслабился.  Он  ласково  улыбнулся
Массимине, которая нервно покусывала воротник спортивной куртки.
   - Нет, синьора, я вовсе не поощрял к этому вашу дочь и  не  собираюсь
воспользоваться представившимся случаем. Скорее, наоборот. Я  непрерывно
твержу Массимине, что ей следует  вернуться  домой.  Но  она  упрямится,
говорит, что хочет остаться здесь. И виной тому не только ее  любовь  ко
мне, синьора, но и ваше диктаторское отношение к  дочери  -  нельзя  так
распоряжаться чужой жизнью, синьора.
   Превосходно! Моррис на мгновение почти пожалел, что синьора  Тревизан
не слышит его. Но надо продолжать игру. Он  выдержал  долгую  паузу  для
гневной ответной тирады и снова заговорил:
   - Нет, ничего подобного я не намерен с  вами  обсуждать,  синьора.  И
ваша  дочь  тоже.  Я  всего  лишь  хотел  сообщить,  что  вам  не  стоит
волноваться.  Кроме  того,  Массимина  просила  справиться  о   здоровье
бабушки.
   Он снова замолчал, Массимина схватила его за  руку,  пытаясь  вырвать
телефон. Моррис от неожиданности дернул рукой,  на  мгновение  отстранив
трубку от уха, - он был почти  уверен,  что  девушка  услышала  короткие
гудки.
   - Нет! - прошипел он, быстро прижал трубку  к  уху  и,  нахмурившись,
непреклонно качнул  головой.  -  Спасибо,  синьора,  очень  приятно  это
слышать. А теперь позвольте... нет, синьора, я уже сказал, что этого  не
делал... мы не делали...
   Все. Отбой.
   - С твоей матерью просто  невозможно  разговаривать.  Она  кричала  в
трубку совершенно ужасные слова. - Он грустно улыбнулся. -  Знаешь,  нам
лучше поторопиться, пока она не объявилась здесь.
   - А бабушка?
   - С ней все в порядке. Это не  инфаркт.  Врачи  полагают,  что  через
недельку-другую она встанет на ноги.

***

   В поезде Массимина смотрела в окно, а Моррис смотрел на Массимину. Ее
лицо - если, конечно, хорошенько приглядеться - было  не  лишено  печати
индивидуальности:  мягкий  овал,  брызги  веснушек,  широко  распахнутые
темно-карие  глаза  с   поволокой;   верхняя   губа   чуть   собрана   в
сосредоточенной гримаске, отчего над ней заметен легкий  пушок.  Но  эта
сосредоточенность говорила скорее о старательности, - подмести лестницу,
смахнуть пыль с мебели, - чем о  проницательности  или,  тем  более,  об
остром уме, размышлял Моррис. Что эта девушка способна ему дать?  Разум,
который он стал бы ценить? Или красоту, которую хотелось  бы  созерцать?
Нет, но все же если Массимина и впредь будет столь же  необременительна,
покладиста, благоразумна и довольна жизнью, то он согласен терпеть ее.
   Глядя в окно на проносящийся мимо сельский пейзаж, Моррис пребывал  в
умиротворении. Он не станет принимать  окончательное  решение  еще  пару
дней, пока не увидит, как развиваются события.  А  потому  сейчас  можно
просто расслабиться и наслаждаться жизнью. В сравнении с  этой  историей
предстоящее дело в Виченце казалось мелкой затеей, глупым  озорством  (в
случае чего всегда можно сказать, что он пошутил,  все  равно  никто  не
воспримет его выходку всерьез, максимум, что  ему  грозит,  -  выслушать
нравоучение). Хотя, кто знает, может, до конца дня он получит  еще  пять
миллионов лир. Или шесть? Надо бы делать копии с таких бумаг.
   - Морри-ис!
   - Sн, cara.
   - Какое у тебя странное лицо.
   - Правда? Я просто задумался, cara.
   - О чем? Расскажи.
   В  купе  с  ними  ехали  еще  два  пассажира  -  монахиня  и  пожилой
крестьянин. Монахиня снисходительно улыбалась. Массимина подалась вперед
и взяла Морриса за руку.
   - А что у нас будет на обед?
   - Может, стоит отметить это событие в ресторане?  Собственно  говоря,
именно об этом я и думал.
   Нежный лоб Массимины пересекла складка.
   - Мне кажется, следует аккуратнее расходовать деньги, Морри. Если  мы
хотим их растянуть подольше.
   - Но первый наш день все-таки надо бы  отпраздновать.  -  Моррис  уже
предвкушал роскошный, упоительный обед. Он толком не ел целую вечность.
   Но Массимина упорствовала. Достаточно купить хлеба с сыром  и  просто
перекусить.  Можно  устроиться  на  ступенях   Старого   Рынка,   жевать
бутерброды и бросать голубям  крошки.  Это  будет  прекрасно.  (Судя  по
жалостливой улыбке монахини, он выглядел мягкотелым влюбленным!)  Моррис
внезапно почувствовал глухое раздражение. Он не собирается таскаться  по
всей Италии, сюсюкать на заплеванных ступенях исторических памятников  и
кормить вонючих крылатых попрошаек. Больше всего на свете ему ненавистны
туристы,  которые  толпятся  у  достопримечательностей  с  рюкзаками   и
пакетами, набитыми сандвичами. Он с негодованием взглянул на  Массимину,
но сдержался. Нельзя привлекать к себе внимание.
   - Как скажешь, cara, - буркнул он.
   Старый крестьянин поднял взгляд и хмыкнул.

***

   Перед ними расстилался день, который надо чем-то заполнить,  огромная
неясная пустота, где не за что зацепиться. Но пустота эта, казалось,  не
тревожила Массимину, которая деловито расправлялась с  хлебом,  сыром  и
дешевой ветчиной. Она была влюблена, она бежала из дома,  весь  мир  для
нее был внове, и у нее хватит сил,  чтобы  пережить  еще  тысячу  пустых
дней. Чтобы выглядеть посолиднее, Массимина  заплела  волосы  в  косы  и
уложила их на затылке: выпрямив спину, она сидела на  древних  ступенях,
подставляя палящему солнцу нежную шею цвета слоновой кости.
   Морриса переполняли скука и раздражение. До открытия  церкви  Святого
Венца оставалось еще часа три, и делать было ровным  счетом  нечего.  Он
стряхнул с коленей крошки. Чемодан они  оставили  на  вокзале  в  камере
хранения, потому что Массимина наотрез отказалась взять такси до  центра
города. Она пожелала пройтись пешком - поискать самый  дешевый  пансион,
затем вернуться на вокзал (снова пешком!), забрать  чемодан  и  отволочь
его в пансион. Такая перспектива ввергла Морриса в беспросветное уныние.
Солнце палило все сильнее,  воздух  раскалялся,  не  было  ни  малейшего
ветерка. Да уж лучше спустить миллион  на  недельный  кондиционированный
комфорт, чем растягивать его на знойно-душный месяц.
   - Нам  придется  купить  тебе  кое-какую  одежду,  -  сказал  он,  но
Массимина решительно покачала головой.
   Если есть умывальник, где можно постирать одежку, ее все  устраивает.
Если стирать ночью, то к утру белье высохнет  (просто  поразительно,  до
какой степени изнеженные богатеи  жаждут  лишений).  Массимина  положила
голову на колено Морриса.
   - Чудесно вот так уехать из дома!
   - Давай переберемся в тень, - отозвался он. - А то я скоро изжарюсь.
   - Мы можем подняться на гору Берико и полюбоваться городом.
   Но на этот раз Моррис уперся, потребовав холодного пива, и  Массимина
со смешком уступила, заметив, что это очень по-английски.
   В баре Массимина принялась рассуждать о религии, чтобы намекнуть (как
вскоре догадался Моррис) на свое отношение к  сексу.  Она  -  ревностная
католичка. Она помогает собирать старую одежду  для  нуждающихся  детей.
Через  месяц,  когда  они  проверят  свои  чувства,  а   ей   исполнится
восемнадцать, они отправятся к священнику, тот  их  обвенчает,  и  после
этого они смогут спать вместе, а Моррис найдет работу в  другом  городе.
Когда же они станут семьей, мама поупрямится еще немного и сдастся, ведь
у них к тому времени появится ребеночек, - мама обожает детей,  и  тогда
все будет в порядке. Моррис представил, как его собственная мать твердит
примерно те же глупости отцу, с той лишь разницей, что папочка при этом,
несомненно, шарит у нее под лифчиком.
   И все же болтовня Массимины сулила передышку.
   - Моя мать была католичкой, - сообщил он после пары  кружек  пива.  -
Может, нам следует пойти в церковь и помолиться... Сам я не  религиозен,
но ничего не имею против того, чтобы ты помолилась за нас. Если  хочешь,
конечно.
   Теперь Массимина наверняка объявит крестовый поход за его обращение в
веру. Перед столь романтичной перспективой она  уж  точно  не  устоит  и
бегом помчится в церковь.
   В церкви Святого Венца царили полумрак и тишина, лишь слабое  эхо  от
шарканья ног редких туристов отдавалось под  высокими  сводами.  Человек
двадцать молились, наполняя пыльный, пахнущий ладаном воздух еле слышным
шелестом.  Массимина  перекрестилась  и  преклонила  колени.  Моррис  на
мгновение залюбовался ее грацией. Он потянул девушку за  собой  к  левой
стороне нефа.
   - Там есть одна картина, на которую стоит взглянуть, - прошептал он.
   - Я не знала, что ты интересуешься искусством.
   - Еще как интересуюсь!
   Разумеется, нужная скамья была занята! Моррис не мог  поверить  своим
глазам.  Старуха  в  черном,  нагло  рассевшись  на  его  месте,  что-то
бормотала себе под нос и энергично крестилась. Дьявол! Моррис повернулся
к картине Беллини, с отвращением чувствуя, как Массимина в  исступленном
восторге  сжала  его  руку.  Ладонь  у  нее  была  потной.  Картина   не
представляла собой ничего особенного: Христос выходит  из  вод  Иордана;
руки воздеты к небу, откуда изливается яркое сияние, на заднем  плане  -
толпа,  пялит  глаза,  словно  кучка  идиотов,  во   главе   с   Иоанном
Крестителем. Старуха будто приросла к скамье.
   - Давай помолимся, - прошептала ему на  ухо  Массимина,  привстав  на
цыпочки.
   Моррис  подвел  ее  к  скамье  за  спиной  старухи,  а  сам  принялся
осматривать туристов, пытаясь определить, нет ли среди них  какой-нибудь
подозрительной личности. Вроде нет...
   Массимина села и подалась вперед. Моррис покосился на нее и  проделал
то же самое. Но скамьи отстояли друг  от  друга  слишком  далеко,  чтобы
дотянуться до днища переднего сиденья.  Вот  дерьмо.  Ну  почему  он  не
подумал о такой  мелочи?  Глаза  Массимины  были  плотно  закрыты,  губы
шептали беззвучные слова. Пять минут, десять.  Дерьмо,  дерьмо,  дерьмо!
Нет, ну это уж совсем глупо.  Девчонка  молится  уже  пятнадцать  минут,
словно у ее Боженьки есть желание слушать всю  эту  чушь  о  проваленных
экзаменах, загибающейся бабке, о побеге из  родимого  дома,  еще  небось
спрашивает, стоит ли пожертвовать своей добродетелью, с нее станется.
   Наконец Массимина повернулась к нему с невозмутимой улыбкой:
   - Теперь пойдем.
   - Пожалуй, задержусь на минуту-другую, - с  постной  миной  прошептал
Моррис. - Мне здесь нравится. Очень волнующая атмосфера.
   - Морри, мне хотелось бы помыться... - Массимина смущенно улыбнулась.
   - Иди, дорогая. Я скоро.
   Эта сцена ее удивила. Взволнованный Моррис... А может, и не  удивила?
Кто знает, что она о нем думает. Загадка из загадок.
   - Хорошо, Морри.
   Массимина  встала  и  на  цыпочках  вышла   из   церкви,   у   дверей
приостановившись и преклонив колени. Небось вообразила, будто ее молитвы
услышаны, с насмешкой подумал Моррис. Он незаметно обернулся:  Массимина
уже исчезла. Упрямая старуха все еще торчала на скамье, но  это  уже  не
имело значения. Моррис досчитал до десяти,  затем  бесстыдно  рухнул  на
колени, быстро сунул руку под сиденье... Есть! Пальцы рванули конверт.
   Старуха резко обернулась.
   - Я споткнулся, приношу извинения.
   - Niente, Signore, niente paura. <Ничего,  синьор,  ничего  страшного
(итал.)>
   Конверт у него в руках! Невероятно. Оплаченное преступление. Если там
действительно деньги, ничто не мешает украдкой  выбраться  через  другую
дверь и бросить Массимину навсегда, пока вся  эта  история  не  стала  в
тягость. Пальцы уже разрывали конверт. Тонковат... Моррис затаил дыхание
и сунул руку внутрь. Из конверта выпал лишь клочок бумаги, да две  мятые
купюры по тысяче лир. Caro  Signor  Шантажист,  поскольку  я  все  равно
проходил мимо, то решил оставить Вам эту маленькую записку.  Несомненно,
Вы с облегчением узнаете, что Луиджина и Моника - это  мои  дочери.  Моя
жена умерла несколько лет назад. Так что  никаких  денег  Вам  ждать  не
стоит. Однако я был бы рад получить назад свой ежедневник с нужными  мне
телефонными номерами и адресами. Посему не могли бы Вы как можно  скорее
отправить блокнот почтой по моему адресу. Если я не получу его в течение
недели, то сообщу обо всем в полицию и передам ей Ваше письмо  вместе  с
описанием Вашей наружности. Cordialmente, <Искренне Ваш (итал.)>
   АМИНТОРЕ КАРТУЧЧО. P.S. На тот случай, ежели Вы стеснены в средствах,
прилагаю 2000 лир, на оплату почтовых услуг. Папку можете оставить себе.
Глава восьмая

   Моррис тщательно умылся, промокнул лицо фланелевым полотенцем,  потер
за ушами и пристально вгляделся в треснутое зеркало.  Треснутый  Моррис.
Треснутое лицо. Красивое, но не  безупречное.  Он  сурово  поджал  губы.
Стены маленькой ванной цвета печного дыма были  почти  полностью  скрыты
паутиной водопроводных труб, за которыми скопились залежи пыли. Биде всё
в неприятных пятнах. Тысячи других людей  видели  в  этом  зеркале  свои
треснутые лица. Не говоря уж о  миллионах  в  других  зеркалах.  Десятки
миллионов поджимали треснутые губы. Цифры тоже спелись в заговоре против
него. Бесконечные нули объявили ему войну.  Это  тошнота,  дорогой  мсье
Жан-Поль. Что хорошего в том, что он, Моррис, один из  многих,  один  из
этих треснутых миллионов? Безработных, нищих, безликих.  Ничего.  Моррис
вглядывался в своего неприметного двойника. Он улыбнулся, высунул  язык.
Но та же самая мысль работает и против всех остальных,  разве  нет?  Чем
миллионы лучше него? Ничем. Да, цифры объявили войну всем неприметным  и
одиноким. Даже Массимине. Быть может,  Массимине  -  в  первую  очередь.
Миллионам ей подобных. Миллиардам. Нули уничтожают тебя, но,  уничтожая,
- освобождают.
   - Мне надо на денек съездить  в  Верону.  Раз  уж  мы  не  собираемся
возвращаться в ближайшие дни, следует закончить неотложные дела.
   Они сняли маленький грязный номер, где имелась лишь одна  двуспальная
кровать, но Моррис пообещал спать на полу на пуховом одеяле.
   - Хорошо, Морри, а пока тебя  не  будет,  я  постираю  свои  вещи.  И
погуляю по городу.
   Моррис  плеснул  себе  изрядную   порцию   вина,   Массимина   слегка
нахмурилась.
   - Не надо, Морри!
   - Вино помогает мне думать.
   (Чего-чего, а этой сентенции от папочки слышать не доводилось.)
   - О чем, Морри?
   - Обо всем, милая моя. О том, что я должен  был  и  мог  сделать,  но
теперь никогда не сделаю.
   - О, Морри! Пожалуйста, не говори так!
   Массимина стремительно  обогнула  стол,  села  рядом  с  Моррисом  на
кровать и обвила его руками. Ее спортивная куртка под мышками  потемнела
от пота.
   - Я мог бы сделать грандиозную карьеру или совершить что-нибудь очень
важное, а вместо этого... взгляни на меня!  Всего  лишь  жалкий  учитель
английского.
   Моррис испытал вдруг странное чувство. Он ведь поделился с Массиминой
самой сокровенной своей мыслью, что постоянно  и  неотступно  свербит  у
него в мозгу, и тем не менее в его словах не было искренности.
   - Но учитель - это очень уважаемая профессия, Морри! Я бы никогда  не
смогла учить других.
   Ну да, она права, а как же.
   Моррис пожал плечами, залпом осушил стакан и тут же  наполнил  вновь.
Массимина ласково сжала его запястье, желая удержать, и  драматизм  этой
короткой молчаливой борьбы  всколыхнул  в  Моррисе  волну  удовольствия.
Совсем как сцена из какого-нибудь  фильма  с  Полом  Ньюманом  по  пьесе
Теннесси Уильямса.
   - Я мог бы достичь большего! -  прошептал  он,  охваченный  внезапной
жалостью к себе.
   - Тогда почему бы тебе не достичь, милый Морри? -  умоляюще  спросила
Массимина. - Почему?!
   - Слишком  поздно,  -  с  горечью  ответил  он.  И  вот  горечь  была
совершенно искренней.
   - Послушай, Морри, честное слово, как только мама поймет,  что  мы  с
тобой все решили, она обязательно устроит тебя на потрясающую  работу  у
родственников Бобо.
   - После случившегося твоя семья никогда меня не примет.
   - Примет, обязательно примет! Морри, обещаю! Я все для этого  сделаю.
Послушай, когда ты завтра приедешь в Верону, почему бы тебе не навестить
моих и не сказать им, что побег и все остальное я устроила  сама,  из-за
неприятностей со школой, а ты хочешь уговорить меня вернуться?
   Растроганный  Моррис  прижал  к  груди  веснушчатое   лицо   девушки,
старательно изображая, будто пытается ее приободрить. Он проглотил вино,
довольно  безвкусное  соаве.  Господи,  если  б  только   заставить   ее
раскошелиться, тогда все было бы просто великолепно.
   - Знаешь, - продолжала она, -  я  могу  написать  письмо  и  подробно
расскажу всю правду. Ну... о том, что мы даже не  спим  друг  с  другом,
просто гуляем, болтаем о том, о сем...  Они  должны  нам  верить.  А  ты
передашь письмо маме.
   - Это мысль. - Он вытер губы. - Знаешь, пока ты будешь писать письмо,
давай-ка я простирну твой костюм? Я умею стирать.
   - Нет-нет, Морри.
   - Но я должен что-то для тебя сделать, cara! Ты же все сама да  сама.
Ходишь по магазинам, готовишь еду, даже пансион нашла сама. Позволь  мне
хоть что-то для тебя сделать. Я ведь  совсем  не  похож  на  итальянских
мужчин, вокруг которых надо крутиться день и ночь.
   - Morri... Quanto sei caro! <Морри... Какой ты милый! (итал.)>
   Массимина стыдливо отвернулась, чтобы стянуть с себя спортивные штаны
и куртку, взгляду Морриса открылись мешковатые  голубенькие  трусики  из
хлопка  и  туго  натянутый,  чуть  ли  не  лопающийся   лифчик.   Моррис
рассматривал девушку  с  умеренным  интересом.  Массимина  зарделась  от
смущения.  Она  быстро  опустилась  на  единственный  в   номере   стул,
придвинулась к крошечному деревянному столи