пуск на публике, другой в корзине для бумаг в офисе, третий в
конторских  книгах,  четвертый  -  в  компьютере  с  паролем...  Притом,
разумеется, все кругом  всё  отлично  знают,  но  называть  вещи  своими
именами дозволяется лишь избранным, и то в строго определенные  моменты.
Меня ваши условности просто утомляют.
   Глаза невестки - превратились в блюдца. В конце концов,  этот  бизнес
принадлежал ее семье, а не Бобо.
   - Я вот что думаю: раз уж нам не обойтись без сырья со стороны,  -  а
большинство виноделов именно так и поступает,  в  компьютере  даже  есть
списки  поставщиков,   -   так   организуем   ночную   смену,   поставим
автоматическую линию. Если итальянцы не желают выходить по ночам,  дадим
работу беднякам, которые за нее готовы жизнь положить.
   Антоннелла  и  слова  выдавить  не  успела,   как   Моррис   принялся
расписывать дом, который снял под общежитие.
   - Может, тебе стоит поговорить об этом с доном Карло. Я думаю, многие
из рабочих хотели бы  выучить  катехизис.  Они  прямо-таки  рвутся  быть
полезными обществу.
   Антонелла  уставилась  на  него  с  миной  человека,  который   вдруг
обнаружил у себя  под  кроватью  залежи  самых  разнообразных  предметов
непонятного назначения и не знает, как поступить: то ли  попробовать  их
разобрать, то ли вышвырнуть на помойку.
   Моррис просиял самой очаровательной из своих улыбок:
   - У нас с Паолой скопилась куча барахла, которое  может  понадобиться
беднякам. Если вам пригодится, я скажу, чтоб отвезла тебе.
   - А как Бобо относится к твоей идее, м-м... расширить производство? -
спросила Антонелла с плохо скрываемым недоверием.
   - Погляди-ка, - Моррис поигрывал застежкой папки, -  если  уж  о  том
речь, вряд ли у меня получится добраться на завод до обеда. Тут где-то в
моих  бумагах  копия  контракта  с  "Доруэйз".  Покажи  ее  Бобо,  когда
появится. Думаю, как только ты увидишь цифры, сразу поймешь, что он тоже
возражать не станет. А если вдобавок мы сможем помочь таким  людям,  как
Кваме, по-моему, лучшего и желать нельзя.  В  конце  концов,  капитализм
только  тогда  хорош,  когда  позволяет  ближним  приобщиться  к  нашему
богатству, ты не находишь?
   - Si, si, sono d'accordo, - согласилась Антонелла.
   Но Моррис понимал: от него она никак не ждала  подобной  филантропии.
Семья хранила всё то же предубеждение, что и в самый первый вечер, когда
он пришел с Мими - его считали  всего  лишь  искателем  житейских  благ.
Тревизаны  отказывались  признавать  в  нем   духовное   измерение,   не
чувствовали  ни  грана  альтруизма.   А   он   твердо   решил   доказать
благочестивой Антонелле: Моррис Дакворт есть нечто  больше,  нежели  его
внешность. Он искупит гибель Массимины. Так или иначе, раньше или позже.
И вновь он тепло улыбнулся:
   - Лучше ведь дать им работу, чем старые тряпки, ты не находишь?
   Антонелла только головой закивала.
   - Пожалуй, оставлю записку.  -  На  листке  из  блокнота  он  написал
шариковой ручкой от Картье: "Бобо,  я  нашел  рабочих.  Чтобы  выдержать
сроки, надо в течение ближайшей недели организовать ночную смену. Срочно
свяжись со своими поставщиками. Позвоню после обеда. Чао, Моррис".
   Уже у дверей он обернулся:
   - Кстати, как там Mamma? Не знаю, может, мне стоит заглянуть к ней...
Бобо, по-моему, туда частенько ездит.
   - Ей немного полегчало, - отозвалась Антонелла. - Но  врачи  говорят,
она так и останется немой. Бобо ее смерть кажется благим  исходом,  а  я
молю Бога, чтобы мама хоть отчасти пришла в сознание.
   Моррис печально покачал головой.
   - Боюсь, Паола бывает у нее реже, чем надо бы, а одному мне  неловко.
Вдруг подумают что-нибудь не то...
   Антонелла всепрощающе улыбнулась.
   - В этом вся Паола. Сидеть у маминой постели не в ее характере, увы.
   Такой проницательности Моррис от нее не ожидал.  Характер  определяет
судьбу. Отметив краем глаза вполне эстетичное распятие  над  дверью,  он
пришел к выводу,  что  серьезно  недооценивал  невестку.  Может,  она  и
скучновата, и склонна к фарисейству, и одевается безвкусно, но сердце  у
нее из чистого золота.
   - Ах, эта грудь... - мечтательно протянул он, садясь в машину.
   Кваме загоготал, как сатир, и стал отбивать быстрый ритм  на  бедрах,
обтянутых новыми джинсами. Но Моррис уже рассердился на себя. Это  вышло
так похоже на дешевые хохмы, которыми вечно отличался  папаша.  Ловко  и
неосторожно вырулив с тесной площадки на шоссе, он  лишь  чудом  избежал
столкновения  с  жалкой  фигурой,  взбиравшейся  на  холм   на   дряхлом
велосипеде. Ездок  завилял  и  рухнул  в  кювет  под  тяжестью  набитого
портфеля, помешавшего  ему  удержать  равновесие.  Моррис  уже  открывал
дверцу, собираясь выйти  на  покаяние,  как  вдруг  распознал  нечто  до
непристойности пошлое и хорошо знакомое в кудрях, облепивших болезненную
плешь.
   - Мать твоя долбаная! - орал пострадавший - по-английски, гнусавя  на
манер юго-западных штатов. Но прежде чем он  успел  опомниться,  Моррис,
вне себя от счастья, что Стэн Альбертини его не разглядел, сломя  голову
погнал "мерседес" обратно в город.

Глава девятая

   И вновь он неподвижно  сидел  в  кресле  в  полном  мраке  и  тишине.
Непроницаемая тьма сжимала тисками высоко  поднятую  голову  и  открытые
глаза.  Так  в  последнее  время  на  Морриса   действовал   секс.   Чем
требовательнее и изощреннее становилась Паола,  тем  большее  отчуждение
чувствовал он сам.  Словно  приглядывался  со  стороны,  как  удачно  он
исполняет повинность, - но упоение новизной давно  исчезло,  а  обоюдные
чувства и прежде не  отличались  глубиной.  Ненасытность  жены  начинала
надоедать.  Пока  наконец  все  существо  Морриса  не   превратилось   в
отточенный, как бритва, интеллект. Разум был  подобен  холеной  пантере,
что без конца мечется по клетке в мечтах о недосягаемой добыче.
   Если бы Паола захотела ребенка! Это дало бы хоть какой-то смысл всему
происходящему с ними, позволило бы Моррису утвердиться в семейном клане.
Порой над извивающимся телом жены витал образ Массимины. Мамочка-Мими  с
большой мягкой грудью.  Кроткая  улыбка,  когда  она  объявила  о  своей
беременности. После ее смерти Моррис гнал эти воспоминания, но  вот  они
явились вновь. Возня с Паолой перестала оправдывать  свое  назначение  -
подавлять в нем высшие чувства. Рано или поздно придется встретить лицом
к лицу весь ужас и боль утраты Мими, его единственной любви.
   Моррис глубоко вдавил острый ноготь в  нежную  кожу  на  сгибе  руки.
Чернота перед глазами на миг вспыхнула фейерверком красок.
   Не  для  того  ли,  в  конце  концов,  затеян  весь   этот   фарс   с
виноградником, Бобо, эмигрантами? Ясно же, что подобная суета не к  лицу
такой натуре, как Моррис. Провинциальная комедия положений. Но так он по
крайней мере заставит их считаться с собой. Почему, -  удивился  Моррис,
сразу охладев умом, - ну почему его просто не приняли в семью,  как  они
обошлись бы со всяким другим, почему не дают разделить их заботы? Но  уж
если так, тогда с чего они взяли, что  Моррис  согласится  сидеть  сложа
руки на вторых ролях, словно не родня, а какой-нибудь наемный  служащий?
Почему его не только отпихивают от дел, но будто  сговорились  вовсе  не
замечать?
   Все еще впиваясь ногтями  в  руку,  Моррис  сардонически  рассмеялся,
потом слезы хлынули по щекам. Одна только Мими,  единственная  из  всех,
согласилась впустить его  в  свою  жизнь,  отнеслась  к  нему  с  полным
доверием. Всех остальных придется наказать за то, что они с ним сделали.
А к черным он относится как к братьям. Даже к  marocchino,  который  его
надул. Да что там, он бы и к Стэну относился точно так  же,  не  случись
той встречи в роковой день. Господи, какая  жуть  -  столкнуться  с  ним
снова!
   Упав  на  колени,  Моррис  взмолился:  "Мими,  помоги  мне  поступать
праведно и благородно. Укажи путь смирения  и  добра.  Дай  мне  наконец
добиться счастья!"
   Губы беззвучно шевелились. Так и должно быть, когда человек  возносит
молитву. И до того непроглядна была темнота за закрытыми  ставнями,  что
Моррис, покинув кресло, на миг потерял ориентацию. Словно  падал  сквозь
пространство в никуда,  в  самые  сокровенные  глубины  души.  Потом  он
осознал, что прячет лицо в ладонях, как ребенок, вымаливающий прощение у
матери.  Трепет   очищения.   Он   молится   Массимине,   своей   святой
покровительнице! Никто не сможет отрицать, что  он  -  глубокая  натура.
Через пару минут Моррис неловко встал, пробрался через темную комнату  и
со сладострастным чувством облегчения растянулся на кровати.
   Но и час спустя широко открытые глаза все еще бросали  вызов  ночному
мраку. Моррис страдал, и в этом  было  зерно  истины.  Да,  он  способен
испытывать мучения, возвышающие душу, и в этом залог  ее  полноценности.
Совсем не то, что беззаботная  Паола,  по-детски  разметавшаяся  во  сне
после удовольствий, которые выцыганила у него.  Теперь,  стоило  Моррису
подумать о теле жены, о сексе с нею, на ум  без  конца  приходило  слово
"утроба": все больше и больше, пошлая  красно-коричневая  припухлость  в
обрамлении черных, как fascismo, вьющихся волос, беззащитная и в  то  же
время чудовищно ненасытная. А если  он  просто  кончит  себе  в  руку  и
впихнет в эту самую утробу? В самом деле,  почему  бы  нет?  Моррис  уже
начал возбуждаться от этой мысли и обрадовался своей  улыбке,  невидимой
во тьме. Интересные идеи, однако, приходят ночью.
   Проведя рукою вниз  по  гладкой  коже  своего  живота,  Моррис  обнял
бессонницу, как невесту.

Глава десятая

   Не все новые рабочие  оказались  черными.  Там  были  хорват  Анте  и
египтянин  Фарук,  албанец  Рамиз  -  ему,  похоже,  не  исполнилось   и
шестнадцати, и марокканец Азедин, которому  давно  шел  шестой  десяток.
Отчего-то Азедин не понравился Форбсу. Затем Кваме и с ним еще  трое  из
Ганы; наконец, пара сенегальцев, то  появлявшихся,  то  исчезавших.  Они
заняли  три  комнаты  на  самом  верху,  спали   на   голых   досках   в
разваливающемся доме,  в  окружении  святого  Петра,  которого  язычники
распяли вверх ногами, и дамы, рыдающей над  гробом.  Умывались  холодной
водой, деля на всех одно полотенце. Продукты закупали каждый для себя  и
хранили между оконными рамами, успешно служившими холодильником; обедали
же вдвоем или  группами  за  огромным  кухонным  столом.  Форбс  готовил
нехитрые  блюда  из  макарон  для  жизнерадостного  Рамиза  и  несколько
напыщенного Фарука, что искренне восхищало Морриса.  Лишь  по-настоящему
благородный человек  мог  отдавать  столько  времени  и  сил  заботам  о
неотесанных юнцах.
   После работы отсыпались за полдень. Потом Фарук с Азедином  совершали
намаз на втором этаже, где  одно  из  окон  глядело  на  восток.  Другие
комнаты здесь служили Форбсу спальней, студией и ванной. Ближе к  вечеру
сходились внизу, там Форбс давал уроки итальянского  языка  и  культуры.
Эти  занятия  посещали  только  Анте,  Кваме,  Фарук  и   Рамиз.   Парни
рассаживались на ржавых металлических стульях, откопанных в сарайчике  в
дальнем углу сада. Форбс со своим  восхитительным  британским  выговором
учил  их  правильно  употреблять  глагольные  времена  и  рассказывал  о
прискорбном упадке,  в  который  погружалось  итальянское  искусство  со
времен Возрождения. За это Моррис еженедельно выплачивал ему  из  своего
кармана достаточную сумму, чтобы продержаться до тех  пор,  пока  дом  -
отреставрируют и обставят как  следует.  После  этого  Форбс  осуществит
мечту своей жизни - будет  принимать  богатых  и  воспитанных  студентов
английских колледжей
   К ночи тревизановский  фургон  отвозил  людей  на  работу  в  длинную
пристройку за конторой, где была  смонтирована  примитивная  разливочная
линия. Бобо, ознакомившись с  размерами  заказа  и  сопоставив,  сколько
Моррис мог узнать о его плутнях и сколько счел нужным открыть  Антонелле
(а еще прежде, возможно, самой  синьоре  Тревизан),  кое-как  согласился
закупить  тысячу  гектолитров  дрянного  винца  в  Алжире  и   в   самой
Вальпантене, сверх уже оговоренных поставок. Полученный купаж  -  точнее
сказать, просто болтушку на их собственной бурде -  безбожно  разбавляли
сахаром и благополучно сбывали английским простакам.
   Этикетка гласила: "Доруэйз Тревизан Супериоре".  И  поясняла  шрифтом
помельче: "Марочное столовое вино с  залитых  солнцем  склонов  Северной
Италии". Бутылка стоила пенсов на сорок дешевле любого вина,  и  партия,
судя  по  всему,  расходилась  без  проблем.  Каждую  пятницу  эмигранты
получали на руки по  сто  пятьдесят  тысяч  лир  наличными.  В  фургоне,
возившем их на смену и со смены, не было окошек. Но их и без  того  вряд
ли могли заметить: непрерывно стояли туманы. Глядя на такую лафу, Моррис
не мог взять в толк, отчего куксится Бобо. Затея оказалась гениальной.
   - Покупатели с ума сходят от счастья! - объявил он Бобо  в  то  утро,
протягивая факс с заказом на следующую партию вина.
   Малый только щеки втянул да затряс головой, как паралитик.  Эти  дела
нельзя  продолжать   до   бесконечности,   кисло   заметил   он.   Иначе
contrproducente - может выйти боком.
   Свояки беседовали  в  головном  офисе,  где  на  одной  стене  висело
пластмассовое распятие, а на другой красотка а-ля Мэрилин Монро  неслась
в чем мать родила сквозь рождественскую метель, оседлав бутылку  братьев
Руффоли. Бобо устроился в кожаном кресле,  мусоля  ярко-желтый  карандаш
зубами почти такого же оттенка. Волосы у него на лбу слиплись от пота  и
угрожающе редели, - а сколько же лет этому мерзавцу  стукнуло:  двадцать
шесть, двадцать семь? Моррис, излучавший свежесть, обаяние и  энтузиазм,
за которые столь дорого приходилось платить по  ночам,  чувствовал  себя
моложе. Жизнерадостный настрой подтверждал и его моральное превосходство
над Цыплаком. Некоторые появляются на свет с серебряной ложкой во рту...
а потом этой же ложкой получают по лбу. С самым непринужденным видом  он
присел на край стола у компьютера, даже ногой принялся болтать.
   Бобо взял факс и погрузился  в  подавленное  молчание.  Есть  в  этой
жестикуляции  нечто  театральное,  подумал  Моррис,  будто  зять  загодя
сочинил сценарий и сейчас разыгрывал перед ним свою домашнюю  заготовку.
Showdown - охлаждение пыла. Или же - "шоу дауна"... С  полминуты  Моррис
выжидал, с удовольствием ощущая, как играют крепкие мышцы покачивавшейся
взад-вперед  ноги.  Бывают  моменты,   когда   телесная   красота   дает
неоспоримые преимущества. Если у него, Морриса, на щеках и на подбородке
высыпало столько угрей, уж он бы наверняка постарался от них избавиться.
Вот так же, как сейчас воюет с грибком, серьезно подпортившим  -  правую
ступню. Богатые обязаны заботиться о своей внешности,  благо  имеют  все
возможности для этого. Когда-нибудь он напишет  эссе  о  взаимной  связи
красоты и добра, что-то в духе Аристотеля.
   - Хочешь, чтобы я перевел? - спросил он Бобо, уткнувшегося в письмо.
   - Я хочу, - мрачно ответил тот, - чтобы ты послал им вежливый ответ с
отказом. Объясни, что запасы нынешнего года подошли  к  концу,  и  любые
контакты мы сможем возобновить не раньше будущего урожая.
   Дружеская доверительность далась Моррису без труда.
   - Бобо, за каких-то полтора месяца мы заработали денег больше, чем за
весь  прошлый  год.  Почему  бы  тебе  не  расслабиться  и  не  получить
удовольствие?
   Для пущей убедительности  он  даже  пустил  в  ход  одно  из  любимых
итальянских выражений: "Не сиди как сыч", - в смысле  не  будь  занудой.
Однако фраза напомнила ему Массимину в тот вечер в Риме,  когда  ему  не
хотелось танцевать. Точно так же она поддразнивала: "Non fare  il  gufo,
Morri, balliamo". Ее чарующая улыбка, сияющие  глаза...  Смакуя  в  душе
предстоящую схватку с зятем,  Моррис  успел  подумать  о  том,  что  для
чувствительных душ, вроде него, любое  слово  -  gufo,  genio,  artista,
vittima,  -  приобретает  собственную  историю,  свои  особые   отзвуки,
глубины, ассоциации. Откуда другим знать, почему ты  выбрал  именно  эти
слова - сыч, гений, артист, жертва... А Массимина вовсе не  умерла.  Это
он понял внезапно, в совершенно неоспоримом озарении. Она  просто  стала
частью Морриса: ее голос, все ее существо растворены в нем. И его  милая
мать - тоже. А папочка такого никогда не поймет.
   Бобо что-то говорил. -  Scusami,  я  задумался  о  другом.  -  Моррис
ласково  улыбнулся.  Такая   беззаботность,   небрежное   извинение   за
отрешенный вид, определенно должны вывести Бобо из себя.
   - Я говорю, - хнычущий голос Цыплака был под стать его прыщам, - если
Национальное Страховое общество,  или,  того  хуже,  финансовая  полиция
проверит наугад любую из наших накладных, нас просто прикроют.
   - С какой стати им проверять? - спросил  Моррис,  по-прежнему  болтая
ногой.
   -  Рано  или  поздно  штатные  рабочие  начнут  возмущаться,  что  мы
эксплуатируем иностранцев, и захотят сверхурочных для  себя.  Достаточно
анонимного письма куда следует... Мы со всех  сторон  подставляемся  под
удар.
   Моррис сделал то, чему его учила жизнь  в  последние  годы:  выпрямил
спину и сосчитал про себя. Никогда не проговаривайся. Молчи и  улыбайся.
Пусть другие попадаются на удочку.  Но  ему  решительно  не  понравилось
слово "эксплуатировать".
   - А кое-кто вообще не выносит черных и хочет, чтобы они убрались вон.
   Моррис заподозрил, что Бобо имел в виду прежде всего самого себя.
   - Вряд ли это по-христиански, - заметил он. И добавил как ни в чем не
бывало:
   - Но если нас все-таки вычислят страховщики или  финансовая  полиция,
думаю, с ними всегда можно разобраться, как в прошлом июне  с  налоговой
инспекцией, когда к тебе приходили насчет НДС.
   Сказав это, он инстинктивно отвел глаза, чтобы не  видеть  выражение,
появившееся на лице Бобо. Или, скорее, для того, чтобы Цыплак  не  успел
сообразить: если  он  сумеет  скрыть  удивление  или  злобу,  то  сможет
отыграть очко. Хотя все это Моррис понял только задним числом. Это  было
чрезвычайно волнующе. Играя роль, он становился самим собой. Интуиция  и
ремесло каким-то чудом слились воедино. Промахнуться он не мог.
   Бобо же не слишком успешно попытался изобразить невинность:
   - А что такого, скажи пожалуйста, я сделал в прошлом июне с НДС?
   Моррис усмехнулся:
   - Только не говори, что у компьютера память лучше твоей.
   Потом, решив оставаться любезным во что бы то ни стало, -  как-никак,
жалкий лепет Бобо  был  отчетливым  эхом  из  прошлого,  памятью  о  его
собственном убогом, затурканном детстве и юности - слегка поднажал:
   - Ну что ты, Бобо, в самом деле? Тебе не по  душе  этот  план  только
потому, что его придумал я? В таком случае найди сам что-нибудь получше,
и я обязуюсь выполнять. А то ты только и знаешь, что  всюду  подозревать
аферы. Мы сколачиваем капитал, с которым далеко пойдем.
   Но  Цыплак  сверлил  его  яростным,   почти   ненавидящим   взглядом.
Тускло-коричневые глазки-бусины даже  слегка  налились  кровью.  Морриса
осенило: не в том дело, что малый не любит негров или рискует  выставить
себя на посмешище ушлых сограждан, нарвавшись на дополнительные  налоги.
Просто он терпеть не может своего зятя Морриса Дакворта.
   Но почему? Что плохого сделал Моррис, чтобы так его ненавидеть? Хорош
собой,  обходителен,  милосерд,  умен.  Что  от   него   надо   этим   -
провинциальным богачам, в  конце-то  концов?  Или  он  еще  недостаточно
прогнулся перед ними? Подпустив в голос  задушевных  ноток,  -  пока  не
время показывать, что он оскорблен в лучших чувствах, - Моррис  пошел  в
наступление:
   - И потом, пойми, Бобо, мы ведь помогаем людям. Эти несчастные ребята
так  бы  и  коченели  на  кладбище,  если  б  мы  не  позаботились.  Они
мало-помалу превращались в законченных отщепенцев, а мы  им  дали  место
под солнцем, хоть и  плохонькое.  Кваме  говорит,  что  теперь  посылает
деньги домой. То есть богатеем не только мы с тобой,  но  и