нуждающиеся
семьи в третьем мире. Поэтому я уверен,  надо  продолжать.  -  Он  тепло
улыбнулся.  -  Это  мне  напомнило  кое   о   чем.   Передай   Антонелле
благодарность за узел с вещами, который она прислала.
   Бобо резко поднялся, будто все наконец решил:
   - Va bene, - заявил он. - Ладно, будут им еще две тысячи ящиков.
   Затем, пригладив тощий  вихор,  предложил  выпить  по  чашечке  кофе.
Морриса это почти привело в замешательство: так  бывает,  когда  человек
вдруг получает то, чего долго и упорно добивался. Может, парень все-таки
не испытывает к нему ненависти?
   Они оделись, вышли из офиса, обогнув добермана, по счастью, сидевшего
на цепи, и проехали с километр до маленького кафе в  Квинто.  За  чашкой
капуччино Бобо вполне невинно болтал о пустяках,  ковыряясь  ложечкой  в
шапке взбитых сливок. Моррису никогда  не  нравилось  бить  лежачего,  и
теперь он охотно разделил благодушный  настрой,  заедая  его  бриошью  с
заварным кремом. Здесь  в  любой  деревенской  забегаловке,  заметил  он
вслух, подают такой кофе и сладости, каких  в  Великобритании  нигде  не
сыщешь.  Не  говоря  уже  о  культуре  обслуживания,  врожденном  умении
подчиняться, а это ведь и есть цивилизация.
   - И знаешь, Бобо, - добавил он с несколько преувеличенным  восторгом,
- я по-хорошему завидую  вам,  итальянцам,  вашей  культуре  и  истории.
Англичане так вульгарны...
   С полминуты Моррис смаковал свое щедрое  самоуничижение.  Затем  Бобо
сказал:
   - Кстати, об англичанах. Антонелла мечтает выучить английский.
   -  О,  буду  рад  ей  помочь,  -  к  Моррису   немедленно   вернулась
бдительность. Разумеется, было бы крайне невежливо с его стороны не дать
понять, как он рвется приносить любую  пользу.  По  крайней  мере,  пока
отношения остаются на этом уровне. Ты мне - я тебе.
   Бобо усмехнулся, но как-то бледно и криво.
   - Вообще-то, она уже нашла себе репетитора.
   - Отлично, - пожал плечами Моррис. На самом деле он  вовсе  не  горел
желанием опять подыхать от  скуки,  давая  уроки  языка,  на  котором  с
облегчением  перестал  думать.  В  английском  всегда  ощущалась   некая
натянутость, даже вымученность, словно этот язык мешал  ему  чувствовать
свое "я". Да и Антонелла как будто не производит  впечатления  блестящей
ученицы, разве нет? Так  пусть  с  нею  возится  тот,  кто  нуждается  в
деньгах.
   - Такой забавный тип, - задумчиво протянул Бобо.
   - Да? Замечательно, - Моррис начал раздражаться. - Я всегда  говорил,
юмор способствует обучению. - Верно, порой только умение видеть  смешное
и помогало ему не загнуться от брезгливости.
   - Между прочим, вы с ним знакомы. Ты ведь, кажется, о нем рассказывал
в тот вечер, когда ты впервые пришел в дом мамы. - В самом деле? - мысли
Морриса отчаянно метались. Кто это мог быть? Что за несчастное  стечение
обстоятельств подставило ему ногу на сей раз? Планеты и звезды  вечно  в
сговоре против него.
   - Его зовут Стэн.
   - А, Стэн! - Моррис, почти задыхаясь, заставил себя рассмеяться. - Ну
конечно, старина Стэн Альбертини. - Господи, так вот зачем этот недоумок
американец тащился на своем дурацком велосипеде на  верхушку  холма.  Он
ехал к Антонелле, а у той наверняка  вся  комната  увешана  фотографиями
Массимины. Думай, думай... на фото Мими выглядит точно так же, как в тот
день, когда Стэн окликнул их на платформе у римских терм. На миг Моррису
сделалось дурно, он даже испугался, что вот-вот весь хваленый  капуччино
с бриошью извергнется на мраморный столик. Но последним усилием  включил
автопилот и произнес самым беззаботным тоном:
   - Он все еще таскается в хламиде и в бусах? Боюсь, как  преподаватель
он не очень-то хорош.
   - Может быть, - Бобо расплатился по счету. - Зато горазд рассказывать
всякие занятные вещи.
   Моррис, однако, уже  начал  приходить  в  себя  и  последнюю  реплику
пропустил  мимо  ушей.  Если  б  и  впрямь  кто-нибудь  раскопал  что-то
действительно важное, он бы давно  мотал  пожизненный  срок.  Именно  за
решеткой, именно на нарах, а не просто на этом свете.

Глава одиннадцатая

   Моррис, подобно великому множеству филантропов, любил навещать  своих
подопечных - на  вилле  у  Мардзаны  он  делился  с  ними  -  мыслями  и
переживаниями, преломлял хлеб и расспрашивал о том о сем: как идут  дела
дома и на работе, устраивает ли зарплата, хватает ли еды и не слишком ли
они устают.  Особенно  приятно  было  присесть  на  подоконник,  скромно
помешивая ложкой овощное рагу или еще какие-нибудь дары  небес,  которые
он сам - разумеется, косвенным путем - промыслил для  своей  паствы.  Он
слушал ломаный  английский  говор  Фарука,  подбадривал  юного  храбреца
Рамиза, чьи родители и сестра погибли, когда лодка беженцев опрокинулась
у Бари, обсуждал сербские козни с хорватом Анте.
   Потом, если находилось время,  Моррис  оставался  послушать  рассказы
Форбса о совершенстве Рафаэля и декадансе  Тинторетто.  Рафаэль  умер  в
тридцать семь лет, Тинторетто дожил до семидесяти шести. Ars longa, vita
brevis <Искусство обширно, а жизнь коротка (лат.)>. Отчего-то так всегда
бывает с теми, кто велик по-настоящему  и  кто  малость  не  дотянул  до
вершины. Вот хоть в английской поэзии - Шелли и Браунинг. Форбс, который
сам приближался к семидесяти, но при этом не  расставался  с  цветастыми
галстуками, показывал слайды на пыльной алебастровой стене  в  гостиной,
где эмигранты топили камин хворостом, собранным  в  холмах.  В  заросшей
трубе не было тяги, из очага то и дело валил дым. Фарук дремал,  положив
голову на плечо Азедина. Один  из  ганцев  стругал  деревяшку  мясницким
ножом. Вдохновенный голос лектора то падал, то взмывал к потолку, легкие
блики пламени играли на сочных изображениях святого Георгия  с  драконом
или Страшного Суда, и Моррис с удовольствием погружался в странный  мир,
который сам же и сотворил - отверженные, искусство,  Италия.  Почти  что
его семья.
   В  то  утро,  ведя  "мерседес"  вверх  по  затуманенному  склону,  он
рассказывал Мими, что несмотря на все его прошлые ошибки,  она  вряд  ли
сможет отрицать, что - он искупил свою вину. Верно, дорогая?  Это  самое
большее,  что  дано  требовать  одному  человеку   от   другого.   Вечно
заблуждаться и вечно каяться. Не в том ли вся  суть  католицизма?  "Пока
грех не превратится в искупление и  искупление  в  грех,  -  Моррис  сам
удивился неожиданному открытию. Как раз подходит  к  истории  с  Паолой.
Понизив голос, он признался с доверительной печалью:
   - Всякий раз, как мы с ней занимаемся сексом, я  думаю  о  тебе.  Это
абсолютное fioretto, непрерывное умерщвление плоти. Я предаю тебя и  тут
же искупаю свой грех".
   За ветровым стеклом силуэты кипарисов и  пальм,  подернутые  молочной
дымкой, создавали совершенно потустороннюю декорацию - идеальный фон для
его прихотливой мысли. Моррис отложил трубку, подъехав  к  автомобильной
стоянке.  -  Из  тумана,  как  по  команде,  вынырнула  фигура.  Человек
наклонился к дверце. Это был Кваме, его любимец. Огромный негр вселял  в
него уверенность одним своим видом. Не зря  Моррис  тогда  повез  его  с
собой к Бобо.
   - Как дела, порядок? - Моррис энергично потряс мощную руку.
   Кваме, однако, всем своим видом старался показать, что дела отнюдь не
в порядке. На ступенях появился расстроенный Форбс.
   - Res ipsa loquitur, - загадочно изрек он. - События говорят сами  за
себя.
   Моррис в недоумении - воззрился сквозь туман на крышу виллы,  пытаясь
сосчитать статуи - все ли на месте.
   - Они не говорят, брат. Они пердят, - припечатал Кваме.
   Морриса проводили через внутренний двор до  самого  края  террасы,  и
только тут он почувствовал. Вонь была нестерпимой. Кваме, подхватив  его
под руку, оттащил от темного пятна на стыке плит. На стене,  подпирающей
садик над шоссе, ему  показали  еще  два  омерзительных  черных  потека,
тянувшихся вниз между плетями плюща и кустиками каперсов.
   В первый миг Моррис  растерялся  и  огорчился.  Точь-в-точь  как  его
квартира: не успел отпраздновать  новоселье,  тут  же  лезут  откуда  ни
возьмись все новые изъяны. Напоминание - о подлеце-строителе, с  которым
еще предстоит рассчитаться по заслугам.
   - Туалет вышел из строя, - изрек  Форбс  таким  тоном,  словно  давал
понять, что не  намерен  распространять  свой  патронаж  еще  и  на  эти
материи.
   - Текёт, братан, - поддержал его Кваме. - Срать некуда.
   - А мы здесь, э-э... к несчастью, лишены телефонной связи.
   Моррис,  обойдя  пятно,  осторожно   зашагал   туда,   где   по   его
предположениям, должен был  находиться  отстойник.  Подошли  неразлучные
Азедин и Фарук; египтянин, не  выпуская  сигарету  изо  рта,  хихикал  и
строил рожи. Смрад, безусловно, был невыносим, но  досада  улетучивалась
на  глазах.  Ибо  уже  десятеро  из  дюжины  жильцов  заброшенной  виллы
собрались  в  кружок,  ожидая  решительных  действий  от  него,  Морриса
Дакворта. Двенадцать душ вверили  себя  его  попечению,  положившись  на
доброе сердце и сноровку в разрешении мелких бытовых проблем,  неотвязно
преследующих человека всю жизнь. И как в те вечера, когда Моррис  вместе
с парнями слушал у огня  рассуждения  Форбса  про  оплот  веры  и  новые
интерпретации античности, так и теперь, оказавшись  наедине  с  некстати
прохудившимся баком, он почувствовал, что здесь его настоящий дом. Более
того, он был главою этого дома, и ответственность пришлась ему вполне по
росту. Моррис ткнул для пробы мыском ботинка в  каменную  плиту,  словно
выявление неисправностей  в  канализационных  стоках  относилось  к  его
неисчислимым талантам. Сколь долгий путь пройден от трагического детства
и одинокой юности! И вдруг сообразил: нужно наконец решиться, отделаться
от Паолы и поселиться здесь. Это послужит отличным уроком кое-кому,  кто
целыми днями ни хрена не делает, пялится на МТВ  да  требует  облизывать
йогурт с ее мокрощелки.
   Моррис-патриарх (даром что  пока  бездетный)  сходил  к  "мерседесу",
вынул из элегантного портфеля от Гуччи записную книжку, отыскал  телефон
- человека, у которого они сняли виллу, и вскоре уже получил  координаты
местного мастера на все руки, который, похоже, как раз менял здесь трубы
лет пятнадцать назад.
   Приемное потомство с Форбсом в  двусмысленной  роли  доброго  дядюшки
сбилось в кучу вокруг машины, прислушиваясь к телефонным разговорам.
   - Si, subito, - настаивал Моррис, - срочно.
   Очень славно все это выглядело.
   Потом они отправились перекусить. На плите в огромной кастрюле кипела
вода для макарон, на  столе  громоздился  пластиковый  мешок  с  хлебом.
Моррис добавил в общий котел свой вклад -  килограмм  пармезана  и  пару
литровых бутылок заурядной - "вальполичеллы",  пошутив:  мол,  "Тревизан
Супериоре" не про нашу с вами честь.
   Окно запотело. Форбс повязал фартуки хихикающему юному Рамизу,  более
сдержанному  Фаруку,  и  стал  объяснять  насчет  приправ.   Низкорослый
сенегалец с проволочной шевелюрой, лукаво вздернутым носом и в  очках  с
треснувшими стеклами протер  тряпкой  дубовую  столешницу.  Из  соседней
комнаты доносились стенания марокканских дудок -  хаотично  извивающаяся
мелодия не имела ни начала ни конца, выражая  одну  лишь  беспредметную,
сиюминутную радость жизни. Как приятно, подумалось Моррису, совсем не то
что западная мания - всенепременно прибывать из  пункта  А  в  пункт  Б,
потом еще куда-нибудь подальше. А когда  Кваме  принес  для  него  самый
большой стул и поставил во главе стола,  он  с  улыбкой  заглянул  парню
прямо в огромные, нежные африканские глаза. Он мог бы  даже  вымыть  ему
здоровенные черные ноги - это было бы так  по-библейски  и  опять  же  в
стиле  дивного  нового  мира  без  империалистов.  Будь   Моррис   новым
Спасителем, он бы именно  эту  дюжину  избрал  своими  апостолами.  Соль
земли. Даже когда Азедин задымил с  порога  чудовищным  косяком,  Моррис
промолчал. Напротив, это ему почти нравилось.
   - Красота! - воскликнул он, когда Анте разложил варево по тарелкам.
   Моррис обменялся теплым взглядом  с  Форбсом.  Несмотря  на  чопорные
манеры старика, скованные движения и  надменность,  порой  прорывавшуюся
из-под обычного добродушия, Моррису казалось,  что  он  еще  никогда  не
видел Форбса таким счастливым. Словно присмотр за молодой порослью  стал
для него волнующим переживанием. Даже пыльные  морщины  будто  озарились
сиянием в дымной сутолоке кухни. Может, Моррису удастся  отговорить  его
возиться с избалованными английскими сопляками. От  богачей  никогда  не
дождешься такой непринужденной благодарности и умения радоваться простым
вещам, как от этих  ребят.  Он  собирался  попросить  Форбса  произнести
благодарственную молитву, лучше - по-латыни, но передумал.
   - У меня экстренное сообщение! - провозгласил Моррис, обрывая  гвалт.
Половина  его  команды  уже  склонилась  над  тарелками,  принявшись  за
макароны. Воздев руки, он повторил:
   - Я должен сделать важное заявление. - Парни подняли головы, небритые
челюсти  ходили  ходуном,  пережевывая  пищу,  глаза   блестели   из-под
спутанных волос, у одних похожих на проволоку,  у  других  на  верблюжью
шерсть. - Хочу выразить вам всем, - памятуя о языковых проблемах, Моррис
произносил слова медленно и четко, - свою искреннюю благодарность. Да, я
очень вам признателен. Весь наш проект, вашу жизнь в этом доме и  работу
на винном заводе  я  расцениваю  как  небывалую  удачу.  -  Он  выдержал
многозначительную паузу. - Короче  говоря,  сегодня  подписан  контракт,
согласно которому я обязуюсь содержать вас здесь, кормить и  выплачивать
зарплату еще как минимум три месяца. Думаю, это стоит отметить.
   Один из сенегальцев перевел слова  приятелю.  Кваме  сверкнул  белыми
зубами, испачканными в томатном соусе.
   - Ну того, это мы должны вас благодарить, босс, - сказал он. - Вы для
нас столько сделали.
   Форбс наклонился к Рамизу, шепча что-то на ухо, и мальчик просиял.
   -  Теперь,  что  касается  туалета,  -  продолжал   Моррис,   прервав
благодарственный хор, - мастер приедет в три и все починит. До  тех  пор
предлагаю вырыть яму в кустах за шоссе. А если кто не может обойтись без
нормального туалета, тому придется терпеть до смены.
   И поразился недоброму молчанию, вдруг повисшему  после  его  шутливых
слов.
   - Это как? - мрачно осведомился Анте.
   - На заводе, как же еще.
   Кваме покачал головой:
   - Тот туалет для нас закрыт, босс. Мистер Бобо сказал, мы свинячим. И
прячемся там, чтоб не  работать.  А  монтеры  отказываются  -  прочищать
черное говно.
   И вновь тишина; только Азедин противно пощелкивал  ногтем  по  зубам.
Моррис испытал настоящий шок, затем похолодел от мысли,  что  его  могут
считать причастным к этому решению. Раз никто раньше не пожаловался...
   - Так вам что, приходится бегать на мороз?!
   - Нет, там il chien, - взволнованно объяснил второй сенегалец,  путая
итальянские и французские слова. - Кусит сильно, on ne peut pas.
   - Собака, - поправил товарища Анте. - Мы не можем идти ко  двору.  Не
успеть снимай штаны, сразу отгрызал задницу.
   - Сук проклятый, - вздохнул один из ганцев, - переехал мне ногу. Злой
дух. - И как же вы обходитесь?
   - Да в бутылки ссым, босс, - ответил Кваме. - Срать совсем не дает.
   - Но это же варварство! - Моррис обернулся к Форбсу. - Господи, и  вы
об этом знали?
   - Я полагал... - неопределенно буркнул старик. Со следами  томата  на
лиловом шелковом галстуке он выглядел неожиданно  фривольно.  -  Volenti
non fit  iniuria  <Нет  обиды  изъявившему  согласие  (лат.)>,  если  вы
понимаете, что я имею в виду.
   Моррис не понял, но не стал уточнять. Он был вне себя от ярости.  Жар
кипел в теле. Так этот недоносок опозорил его перед людьми, а  он  и  не
догадывался! Сердце бешено колотилось  где-то  у  самого  горла,  словно
собираясь выскочить наружу. Встав из-за стола,  он  сбежал  к  машине  и
сломя голову помчался сквозь туман - заявить Бобо, что он, Моррис, будет
собственноручно  чистить  сортиры,  если  понадобится,   но   расистским
выходкам  нужно  положить  конец.  Это  вопрос   элементарного   чувства
товарищества, азы современной цивилизованности. Когда же Бобо  объяснил,
что несколько дневных рабочих приходили к нему  жаловаться,  отказываясь
делить  клозет  с  шайкой  грязных  эмигрантов,  Моррис   отправился   в
разливочный цех и по очереди побеседовал по душам с каждым прямо на  его
месте, под грохот машин. Расисты в  полном  составе  оказались  четырьмя
женщинами  в  возрасте,  хромым   мужичком-наладчиком,   -   монголоидом
дебильного вида, подростком в кресле-каталке и пятеркой девиц не  старше
шестнадцати, хихикающих в унисон.
   В отупляющих винных испарениях бутылки  одна  за  другой  прыгали  на
конвейер,  дешевые  пластмассовые  пробки  ритмично   прихлопывались   к
горлышкам. Моррису пришлось кричать, чтобы его расслышали и  устыдились.
Разве они не помнят, что один из трех волхвов  был  чернокожим?  Тем  не
менее Христос принял его дары. И не учил ли Он преломлять Павла  хлеб  с
язычниками? Все войдут в  Царство  Небесное  -  и  белые,  и  черные,  и
красные, и желтые. В ушах его звучал голос матери. -  Она  разучивала  с
ним  псалмы  для  воскресной  школы,  а  папаша  был  поганым  расистом.
Возмущенный разум клокотал. Не сомневайтесь, африканцы не хуже вас умеют
ходить в унитаз и заботиться о чистоте сиденья. Они не животные, а люди.
   - И не забывайте, ваша собственная работа, - обиженно  выкрикнул  он,
решив наказать недостойных, - во  многом  зависит  от  средств,  которые
зарабатывает для нас с вами своим трудом  ночная  смена.  Времена  пошли
тяжелые,  фирмы  разоряются  одна  за   другой,   так   что   не   стоит
расслабляться!
   Затем, спеша заручиться одобрением Мими, Моррис кинулся  к  машине  -
поговорить по телефону. Она, конечно, будет согласна. Пускай  он  иногда
вел себя чудовищно, возможно, нарушал приличия и грешил  дурным  вкусом,
порой бывал даже груб и уж точно - неотесан... но  никогда,  никогда  не
опускался до подобного свинства!
   Он излил в трубку всю душу. Массимина, как всегда, отмалчивалась,  но
это его не обескуражило. Моррис чувствовал: придет время, и она выскажет
все. Он не из тех, кто  забывает  о  чувствах,  если  сразу  не  получит
ответа.
   Вернувшись на Вилла-Каритас ("Домом  Милосердия"  окрестил  Форбс  их
резиденцию),  Моррис  застал  там  пузатого  типа  лет   шестидесяти   в
потрепанной охотничьей куртке  и  гетрах.  Каменщик,  он  же  плотник  и
водопроводчик, вскрывал киркой плиты на террасе. Скребя седую щетину  на
угловатой макушке, он заявил, что припоминает с точностью до метра-двух,
где помещался отстойник, но отчего тот мог засориться, понятия не имеет.
Дом  большой,   и   система   канализации   рассчитана   на   семью   из
десяти-двенадцати человек.
   Став в круг, все наблюдали, как мастер, сопя и ворча, взламывает пол.
Тараканы разбегались по сторонам, словно мирное население под  обстрелом
-  на  фотографии,  сделанной  с  воздуха.  Наконец  выглянула  верхушка
бетонного резервуара. Кваме с одним из земляков помог итальянцу  поддеть
и сдвинуть в сторону массивную деревянную крышку. Вместе с девятым валом
умопомрачительного  смрада  в   круглом   отверстии   показалось   нечто
загадочное. На бурой поверхности нечистот, поблескивая  как  жевательная
резинка,  бугрились  десятки  раздутых  розоватых  пузырей.  Все   разом
уставились   на   странную   пену.    Азедин    и    Фарук    обменялись
многозначительными взглядами, юный Рамиз дико расхохотался. Но  каменщик
сердито замотал головой:
   - Нельзя бросать гондоны в  -  сортир.  Va  bene!  -  Он  укоризненно
посмотрел вверх, на двух чернокожих, словно лишь те могли быть виновны в
таком разврате и вандализме. - Только не в туалет! - повторил  каменщик,
повышая  голос,  будто  надеясь  вбить  в  головы  чужаков  -   яростную
итальянскую скороговорку. - Резинкам не место в сортире!
   - Охренительно! - коротко и ясно вы