ть, а Джон еще давит на педаль ножного
стартера. Бензином воняет так, будто рядом нефтебаза -- я говорю ему об
этом, думая, что он и так поймет: его двигатель залит горючим.
     -- Да, я тоже чувствую, -- отвечает он и продолжает качать. Все
качает, качает, качает и качает, я уже не зиаю, как еще ему сказать.
Наконец, сам заводится уже по-настоящему, по лицу катится пот, сил жать на
педаль больше нет, поэтому я предлагаю ему вытащить свечи и просушить их,
проветрить цилиндры, а мы пока сходим и возьмем еще по пиву.
     О, Бог ты мой, нет! Он не хочет влазить во все это.
     -- Во что -- "в это"?
     -- Ну, доставать инструменты там и все такое... Чего ради ему не
заводиться? Совершенно новая машина, а я все делаю по инструкциям. Смотри
-- по самые свечи, как говорится.
     -- По самые свечи?
     -- Так в инструкции написано.
     -- Так то когда холодно!
     -- Но мы же там всего каких-то полчаса просидели, -- недоумевает он.
     Ну, это меня совсем...
     -- Сегодня жарко, Джон, -- говорю я. -- А им надо остывать дольше даже
в мороз.
     Он чешет голову:
     -- А почему тогда об этом в инструкции не пишут?
     Он открывает заглушку, и мотоцикл заводится со второго качка.
     -- Так вот в чем дело, наверное, -- радостно говорит он.
     На следующий день мы проезжали мимо того же самого места, и история
повторилась. Но я был полон решимости не произносить ни слова, и когда моя
жена попросила сходить и помочь ему, я покачал головой. Я сказал ей, что
пока он действительно глубоко свою нужду не прочувствует, любую помощь он
будет просто отвергать. Поэтому мы отошли в сторону, сели в тенечке и стали
ждать.
     Я заметил, что, качая педаль стартера, от был сверхвежлив с Сильвией,
что означало крайнюю степень гнева, а она взирала на все это с выражением
"О, боги!" на лице. Задай он один-единственный вопрос, я бы подскочил к
нему поставить диагноз через секунду же, но он этого не сделал. Прошло,
должно быть, минут пятнадцать, прежде чем он завелся.
     Потом мы снова пили пиво у озера Миннетонка, и все за столом болтали,
а он молчал, и я видел, как внутри он весь скручен в узлы. Хотя столько
времени уже прошло. Может, чтобы развязаться, он, наконец, сказал:
     -- Знаешь... когда он не заводится вот так, это просто... Я на самом
деле превращаюсь в такого монстра внутри. У меня просто паранойя начинается
из-за этого.
     После этих слов он, кажется, расслабился и добавил:
     -- У них ведь был только этот мотоцикл, понимаешь? Вот этот лимон. И
они не знали, что с ним делать: отослать обратно на завод, сдать в
металлолом или еще что-нибудь... А в последний момент они увидели, как
подошел я. С восемнадцатью сотнями в кармане. И они поняли, что проблем у
них больше нет.
     Я этак вот нараспев повторил ему свой призыв к собственноручной
регулировке мотоцикла, и он очень старался слушать внимательно. Иногда он
действительно очень старается. Но потом опять все блокировалось, он отошел
к бару взять всем нам выпить, и тема закрылась.
     Он не упрям, не ограничен, не ленив, не глуп. Легкого объяснения
просто не было. Поэтому все так и повисло в воздухе. Тайна, разгадывать
которую прекращаешь, поскольку нет смысла ходить вокруг да около, а потом
опять вокруг в поисках ответа, которого все равно нет.
     Меня осенило: может, это я -- такой странный? Но мысль отпала сама
собой: большинство мототуристов знают, как регулировать свои машины.
Владельцы автомобилей обычно не трогают двигатель, но в каждом городе
абсолютно любых размеров есть гараж с дорогими подъемными устройствами,
специальными инструментами и диагностическим оборудованием, которых не
может себе позволить средний автомобилевладелец. А двигатель автомашины
гораздо сложнее и недоступнее двигателя мотоцикла, поэтому смысла здесь
больше. Для мотоцикла же Джона -- БМВ Р60, -- спорить готов, -- механика
отсюда до Солт-Лейк-Сити не найдется. Если его иглы или свечи полетят, ему
хана. Я знаю, что у него не найдется с собой набора запасных иголок. Ему не
ведомо, что такое иголки. Если мотоцикл подведет его на западе Южной Дакоты
или в Монтане, прямо не знаю, что он будет делать. Там его можно только
индейцам его продать. Чем он занимается сейчас, я знаю: старательно
избегает вообще об этом думать. БМВ известен тем, что в дороге не создает
хозяину никаких механических проблем, и именно на это Джон рассчитывает.
     Сначала я думал, что таково их особое отношение к мотоциклам, но позже
обнаружил, что оно простирается и на другие вещи... Сидя как-то утром у них
на кухне и ожидая, пока они соберутся ехать, я заметил, что кухонный кран
течет, и вспомнил, что из него капало и в прошлый раз -- фактически, он
капал, сколько я могу себе припомнить. Я что-то сказал им по этому поводу,
а Джон ответил, что пытался заменить его новым смесителем, но тот не
работал. Вот и все, что он сказал. Подразумевалось, что вопрос исчерпан.
Если пытаешься починить кран, и починка не удается, значит тебе просто
суждено жить с капающим краном.
     Тут я вынужден был задать себе вопрос: а не действует ли им на нервы
это кап-кап-кап -- неделю за неделей, год за годом? Но никакого
раздражения, никакой озабоченности этим с их стороны я не заметил, поэтому
заключил, что их просто не беспокоят вещи вроде капающих кранов. Есть такие
люди.
     Почему именно я изменил это заключение, не помню... но как-то
интуитивно я понял; возможно, по легкой перемене в настроении Сильвии как
раз в тот момент, когда кран капал особенно громко, а она что-то говорила.
У нее очень тихий голос. И вот однажды, когда она пыталась перекричать
падавшие капли, а дети вбежали и перебили ее, она вышла из себя. Ее злость
на детей не была бы, наверное, такой сильной, если бы кран не капал. Ее
взорвало капанье, объединенное с громкими детьми. Но что меня особенно
поразило -- она не возлагала вины на кран, она намеренно не возлагала вины
на кран. Нет, она не игнорировала кран вовсе! Она подавляла ярость на него,
а этот распроклятый капавший кран почти что убивал ее! Но она почему-то не
могла признать важность этого крана.
     Зачем подавлять ярость на капающий кран? -- удивлялся я.
     Потом же это наложилось на уход за мотоциклом, и у меня над головой
вспыхнула одна из таких маленьких электролампочек; я подумал: А-а-а-а-а!
     Дело не в уходе за мотоциклом, не в кране. Они не приемлют всю
технологию вообще. Потом же все это начало совпадать, и я уже понимал, в
чем дело. Раздражение Сильвии, когда один приятель сказал, что считает
компьютерное программирование "творчеством". На всех рисунках, картинах и
фотографиях у них нет ни единого технологического предмета. Конечно, к чему
ей злиться на этот кран, подумал я. Всегда подавляешь единичные вспышки
ярости на то, что ненавидишь глубоко и постоянно. Конечно, Джон устраняется
всякий раз, когда речь заходит о ремонте мотоцикла, даже если очевидно, что
он от этого страдает. Это технология. Конечно же, естественно, очевидно.
Так просто, когда это видишь. Сбежать от технологии в деревню, на свежий
воздух, на солнышко -- вот первейшая причина того, что они взобрались на
мотоцикл. И когда я заставляю их о ней вспомнить как раз в тот момент и в
том месте, когда и где они считают, что наконец от нее избавились, оба
мгновенно замораживаются напрочь. Вот почему разговор прерывается и
останавливается, когда возникает эта тема.
     И другое сюда подходит. Они лишь изредка -- да и то самым возможным
минимумом вымученных слов -- говорят об "этом" или про "все это", как,
например, во фразе: "От этого просто никуда не деться". И если я спрашиваю:
"От чего -- этого?" -- ответ может быть "От всего этого вместе", или "От
всего организованного", или даже "От системы". Сильвия однажды сказала, как
бы обороняясь: "Ну, ты-то знаешь, как справиться с этим", -- что заставило
меня в тот момент так возгордиться, что я просто не решился спросить, что
"это" означает, а посему оставался несколько озадачен. Я сначала думал,
дело в чем-то более таинственном, нежели просто в технологии. Но теперь
вижу, что это в основном (если не полностью) и было просто технологией.
Однако, даже так говорить не совсем правильно. "Это" является чем-то вроде
силы, осуществляющей подъем технологии, чем-то неопределенным, но
нечеловеческим; механическим, безжизненным, слепым чудовищем, силой смерти.
Чем-то ужасным, от чего они бегут, но никогда не смогут избежать. Я слишком
утрирую, пожалуй, но это существует -- только менее определенно и не так
сильно выраженно. Где-то есть люди, понимающие это и этим управляющие, но
то -- технологисты, они изъясняются на нечеловеческом языке, когда
объясняют то, чем именно занимаются. Все это все -- части и взаимоотношения
вещей неслыханных, они никогда не наполнятся смыслом, сколько бы про них не
слушал. Их вещи, их чудовище продолжает пожирать землю, загрязнять воздух и
озера, и этому никак нельзя отомстить, этого никак нельзя избежать.
     К такому отношению нетрудно прийти. Проезжаешь через плотный
промышленный район крупного города, а там одна сплошная технология. Район
огораживают высокие заборы с колючей проволокой, запертые ворота, таблички
ВХОД ВОСПРЕЩЕН, а за всем этим в прокопченном воздухе видишь странные
уродливые формы из металла и кирпича, чье предназначение неизвестно, чьих
хозяев никогда не увидишь. Ты не знаешь, зачем это, почему оно здесь, никто
тебе не скажет, и только и можешь, что чувствовать свое отчуждение, будто
этому вовсе не принадлежишь. Тот, кто владеет этим и понимает это, не
хочет, чтобы ты здесь был. Вся эта технология неким образом превращает тебя
в чужака в собственной стране. Сама ее форма, внешний вид и таинственность
говорят: "Пошел вон". Ты понимаешь, что где-то всему этому есть объяснение,
и то, что именно оно все производит, несомненно служит каким-то косвенным
путем человечеству, но всего этого ты не видишь. Видишь же только таблички
ВХОД ВОСПРЕЩЕН, ХОДА НЕТ, видишь не то, что служит людям, а самих маленьких
людишек -- словно муравьев, -- которые прислуживают этим странным
непостижимым формам. И ты думаешь: даже если бы я был частью этого, даже
если бы я не был чужаком, то был бы всего лишь еще одним муравьем в
услужении у этих форм. Поэтому окончательное твое чувство -- враждебность;
поэтому я и думаю, что именно она, в конечном счете, и лежит в основе
такого отношения Джона и Сильвии, иначе не объяснимого. Все связанное с
клапанами, валами и гаечными ключами, -- часть этого дегуманизированного
мира, и они уж лучше про него думать вообще не будут. Они не хотят в него
влазить.
     Коли это так, то Джон и Сильвия тут не одни. Вопрос не стоит, следуют
ли они в этом своим естественным чувствам, или пытаются кому-то подражать.
Многие другие тоже следуют своим естественным чувствам и не пытаются никому
подражать, и естественные чувства этого огромного большинства людей здесь
сходятся. Поэтому когда посмотришь на них коллективно, как это делают
журналисты, то получишь иллюзию массового движения, целого поднимающегося
политического, антитехнологического левого крыла, возникающего из явного
ниоткуда и при этом требующего: "Остановите технологию. Пусть она будет
где-нибудь в другом месте. Только не здесь." Все это еще как-то
удерживается тоненькой паутинкой логики, подсказывающей, что без фабрик не
будет ни работы, ни уровня жизни. Но есть человеческие силы сильнее логики.
Они существовали всегда, и если достаточно окрепнут в своей ненависти к
технологии, паутинка эта может и порваться.
     Для антитехнологистов, людей антисистемы, изобрели клише и стереотипы
-- например, "битник", "хиппи"; и они будут появляться и впредь. Но
отдельных личностей не превратить в толпу простой чеканкой массового
термина. Джон и Сильвия -- не люди толпы, как и все остальные, кто идет
своими путями. Как раз против того, чтобы быть массовым человеком, они,
кажется, и восстают. И чувствуют, что технология очень сильно завязана с
теми силами, которые пытаются обратить их в людей толпы; им это не
нравится. Пока сопротивление, в основном, пассивно: побеги в деревню, когда
получается, и тому подобное, -- но оно не обязательно должно быть
пассивным.
     Я не согласен с ними насчет ухода за мотоциклом, но не потому, что не
сочувствую их отношению к технологии. Просто я думаю, что их бегство и
ненависть к ней их же самих разоружают. Будда, Верховное Божество, столь же
удобно располагается в контурах цифрового компьютера или в коробке передач
мотоцикла, как и на вершине горы или в цветочных лепестках. Думать иначе --
унижать себя. Вот об этом я и хочу поговорить в этом Шатокуа.

     Мы уже выехали из болот, но душно по-прежнему: можно не мигая смотреть
на желтый круг солнца, будто небо затянуло дымом или смогом. Но теперь нас
окружает зелень. Домики фермеров чисты, белы и свежи. И нет ни дыма, ни
смога.

                                     2

     Дорога разворачивается дальше... Мы останавливаемся передохнуть и
пообедать, немного болтаем и пускаемся в долгий перегон. Возникшая
полуденная усталость уравновешивает возбуждение первого дня пути, и мы
продвигаемся вперед равномерно -- не быстро и не медленно.
     Мы попали в струю ветра с юго-запада, и мотоцикл как бы сам по себе
кренится навстречу порывам, противодействуя им. Позже появится ощущение
чего-то необычного на этой дороге: будто за нами наблюдали или следили. Но
впереди -- ни машины, а в зеркальце далеко позади видны только Джон и
Сильвия.
     Мы пока не в Дакотах, но просторные поля подсказывают, что мы
приближаемся. Некоторые -- сплошь голубые от цветущего льна: он колышется
длинными волнами, словно поверхность океана. Изгибы холмов круче, чем
прежде, теперь они высятся над всем остальным, кроме неба -- оно кажется
еще шире. Фермы вдали -- такие маленькие, что их едва можно различить.
Земля начинает раскрываться.
     Не существует какого-то места или четкой линии, где Центральные
Равнины заканчиваются, а Великие -- начинаются. Смена постепенная -- как
сейчас, она застает врасплох. Будто выходишь в открытое море из
какой-нибудь щелистой гавани, замечаешь, что накат волн стал больше,
оглядываешься -- а земли уже не видать. Деревьев здесь меньше, и внезапно я
понимаю: они больше не местные, их сюда привезли и высадили вокруг домов
для защиты от ветра. Там же, где их не сажали, ни подлеска, ни неподросшего
молодняка нет -- одна трава, иногда дикие цветы и сорняки, но в основном --
трава. Начинаются луга. Мы в прериях.
     У меня предчувствие, что никто из нас полностью нэ представляет,
какими будут четыре июльских дня в этих прериях. Когда вспоминаешь
автомобильные поездки через них, то в памяти всплывают всегда одна
плоскость и огромная пустота, насколько хватает глаз, крайняя монотонность
и скука, -- а ты все едешь, за часом час, никуда не приезжая и не зная,
сколько это еще будет продолжаться: без единого поворота, безо всяких
перемен на поверхности, простирающейся до самого горизонта.
     Джона беспокоило, что Сильвия может быть не готова к таким
неудобствам, и он сначала хотел, чтобы она добралась до Биллингса, Монтана,
самолетом, но мы с Сильвией отговорили его. Я доказывал, что физический
дискомфорт важен только когда не то настроение. Тогда только
пристегиваешься к тому, что доставляет неудобство, и именно его называешь
причиной. Но если настроение -- в порядке, то физический дискомфорт почти
ничего не означает. А раздумывая о настроениях и чувствах Сильвии, я не
замечал, чтобы она жаловалась.
     К тому же, добравшись до Скалистых Гор самолетом, видишь их только в
одном контексте -- как милый пейзаж. А провести много дней в трудном пути
через прерии -- значит увидеть их совершенно по-другому: как цель, как
землю обетованную. Если бы Джон, я и Крис приехали с таким чувством, а
Сильвия -- считая их "миленькими" и "приятными", то между нами возникло бы
больше дисгармонии, чем из-за жары и монотонности Дакот. И в любом случае
мне нравится с нею болтать, поэтому я думаю и о себе тоже.
     Когда я смотрю на эти поля, мысленно я говорю ей: "Видишь?..
Видишь?.." -- и мне кажется, что она видит. Я надеюсь, что потом как-нибудь
она увидит и почувствует в этих прериях что-то такое, о чем я уже перестал
рассказывать другим: то, что здесь существует, поскольку нет чего-то
другого, и что только благодаря этому можно заметить. Иногда, кажется, ее
очень подавляет монотонность и скука городской жизни, так что я думаю:
может быть, в этой бесконечной траве и ветре она увидит то, что иногда
приходит, когда монотонность и скуку принимаешь. Это есть здесь, но у меня
нет для него названия.

     Вот на горизонте я вижу то, чего, наверное, пока не видят остальные.
Далеко к юго-западу (можно разглядеть только с вершины этого холма) у неба
появляется темный краешек. Идет гроза. Может, именно это и беспокоило меня.
Намеренно выпихивалось из головы, но все время осознавалось: с такой
духотой и ветром гроза более чем вероятна. Плохо, что в первый день, но,
как я уже сказал, на мотоцикле ты -- внутри самого действия, а не просто
наблюдаешь за ним. А грозы -- его часть вне всякого сомнения.
     Если гроза заденет краешком или налетит прерывистыми шквалами, то
можно попытаться проскочить. Однако сейчас все по-другому. Тот длинный
темный мазок безо всяких перистых облаков перед ним -- холодный фронт.
Холодные фронты свирепы, а когда идут с юго-запада -- свирепы вдвойне.
Часто они несут с собой торнадо. Когда они приходят, лучше всего просто
спрятаться и переждать. Они непродолжительны, а в послегрозовой прохладе
ехать приятнее.
     Хуже всего -- фронты теплые. Дожди могут идти целыми днями. Помню, мы
с Крисом ехали в Канаду несколько лет назад; проехали что-то около 130 миль
и попали в теплый фронт, о котором нас много что предупреждало, но мы так
ничего и не поняли. Все пережитое было каким-то тупым и грустным.
     Мы ехали на маленьком мотоцикле в шесть с половиной лошадиных сил,
перегруженные багажом и не слишком обремененные здравым смыслом. Он мог
выдавать всего около 45 миль в час при умеренном встречном ветре. Отнюдь не
для туризма. В первый вечер мы доехали до большого озера в Северных Лесах и
разбили палатку под проливным дождем, шедшим всю ночь. Я забыл окопать
палатку, и около двух ночи к нам ворвался поток воды и насквозь промочил
оба спальника. Наутро мы встали мокрыми, подавленными и невыспавшимися, но
я подумал, что если мы просто поедем дальше, дождь через некоторое время
сдастся и перестанет. Дудки. К десяти утра небо потемнело так, что все
машины зажгли фары. Тут-то все и началось.
     На нас были пончо, служившие прошлой ночью палаткой. Теперь они
распахнулись, как паруса, и тормозили нас до З0 миль в час. Вода заливала
дорогу на два дюйма. Вокруг сверкали молнии. Я помню изумленное лицо
женщины за стеклом встречной машины: что, ради всего святого, мы делаем на
мотоцикле в такую погоду? Уверен, я не смог бы ей ответить.
     Скорость упала до двадцати пяти, потом до двадцати. Затем мотоцикл
стал давать осечки, кашлять, стрелять и дребезжать, пока, наконец, еле-еле
тащась на 5-6 милях в час, мы не нашли старую полузабытую бензоколонку
возле лесосеки и не припарковались.
     В то время я, как и Джон, не придавал особого значения уходу за
мотоциклом. Помню, держа пончо над головой, чтобы прикрыть бензобак, я
покачал мотоцикл между ног. Бензин, вроде, плескался. Я посмотрел на свечи
и посмотрел на иглы, посмотрел на карбюратор и стал качать ножной стартер,
пока не выдохся.
     Мы зашли на бензоколонку, оказавшуюся, к тому же, гибридом пивной и
ресторана, и съели по пережаренному стейку. Потом я снова вышел и попытался
завестись. Крис продолжал задавать дурацкие вопросы, что меня уже начинало
злить, поскольку он не видел, насколько все серьезно. Наконец, я понял, что
все бестолку, сдался, и моя злость на него прошла. Как можно бережнее я
объяснил ему, что все кончилось. В этот отпуск мы никуда на мотоцикле не
едем. Крис стал пр