даясь в этих горах почти
физиологически. Цепь его абстракций стала настолько длинной и запутанной,
что ему были необходимы здешние тишина и пространство, чтобы она оставалась
прямой. Как будто целые части построений могли разлететься вдребезги от
малейшего отвлечения на другую мысль или на выполнение другой обязанности.
Это не походило на раздумья других людей уже тогда, до наступления безумия.
Он размышлял на том уровне, когда все смещается и изменяется, когда
учрежденные ценности и истины исчезают, и не остается ничего для
поддержания себя, кроме собственного духа. Неудача в самом начале полностью
освободила его от чувства обязанности думать согласно каким-то
установленным линиям, и его мысли уже обрели независимость до такой
степени, с какой знакомы лишь немногие. Он чувствовал, что общественные
институты вроде школ, церкви, правительства и политических организаций всех
видов, склонялись к тому, чтобы направлять мысль на цели, отличные от
истины: на увековечение собственных функций и на контроль над личностями,
обслуживающими эти функции. Он стал рассматривать свою начальную неудачу
как счастливый отрыв, случайный побег из расставленной для него ловушки; и
все оставшееся время он очень хорошо осознавал такие ловушки установленных
истин. Сначала, однако, он этого не видел и так не думал -- он начал думать
так гораздо позже. Я здесь ухожу в сторону от последовательности событий.
Все это пришло гораздо позже.
     Сначала истины, которые начал преследовать Федр, были боковыми: уже не
фронтальными истинами науки, теми, на которые указывала дисциплина, а теми,
что видишь боковым зрением, из уголка глаза. В лабораторной ситуации, когда
вся процедура скроена на живую нитку, когда все идет не так, или
неопределенно, или так испорчено неожиданными результатами, что неспособен
во всем этом разобраться, начинаешь смотреть боковым зрением. Так он потом
обычно описывал рост знания, которое не движется вперед, подобно стреле в
полете, а расширяется в стороны -- как стрела, в полете увеличивающаяся,
или же как стрелок, обнаруживший, что, хотя он и попал в яблочко и получил
свой приз, но голова его покоится на подушке, а через окно струится
утренний свет солнца. Боковое знание -- это знание, пришедшее с совершенно
неожиданной стороны, оттуда, что вообще не осознается как направление до
тех пор, пока это знание не вторгается в тебя. Боковые истины указывают на
фальшь аксиом и постулатов, лежащих в основе чьей-либо существующей системы
поисков истины.
     По всей видимости, он просто плыл по течению. И в действительности он
просто плыл по течению. Отдаются воле течения тогда, когда смотрят на
боковые истины. Он не мог следовать ни одной из известных методик
обнаружения причины этого, потому что, перво-наперво, сами методики и
действия были испорчены. Вот он и плыл по течению. Только это и оставалось.
     Течение привело его в армию, а армия отправила его в Корею. Остался
отрывок его воспоминания: стена через туманную гавань с бака корабля, ярко
сверкающая, подобная вратам небесным. Должно быть, он очень дорожил этим
отрывком и часто думал о нем, поскольку, хотя его ни к чему больше
невозможно привязать, он очень ярок -- так, что я сам возвращался к нему
много раз. Кажется, он символизирует что-то очень важное, какой-то
поворотный пункт.
     Его письма из Кореи коренным образом отличаются от всего, написанного
раньше -- это тот же самый поворотный пункт. Они просто взрываются
эмоциями. Страницу за страницей он заполняет крохотными подробностями того,
что видит: рынки, магазины со скользящими в стороны дверями, шиферные
крыши, дороги, хижины, крытые соломой -- вс. Иногда исполненный дикого
энтузиазма, иногда подавленный, иногда рассерженный, иногда даже полный
юмора, он -- будто какое-то существо, нашедшее выход из клетки, которой
раньше даже не сознавало вокруг себя, и теперь в восторге блуждающее по
окрестностям, зрительно поглощая все, что попадается на глаза.
     Позже он подружился с корейскими работниками, которые немного говорили
по-английски, но хотели выучить больше, чтобы получить квалификацию
переводчиков. После работы он проводил время с ними, а взамен они брали его
с собой на выходные дни в долгие походы по холмам, чтобы он мог увидеть их
дома и друзей, и переводили ему образ жизни и мысли другой культуры.
     Он сидит у пешеходной тропы на прекрасном, продуваемом ветрами склоне
холма, обращенном к Желтому морю. На террасе под тропой рис уже вырос и
стал коричневым. Его друзья смотрят на море вместе с ним и видят острова
вдалеке от берега. Они обедают по-походному и разговаривают друг с другом и
с ним, и тема разговора -- идеографы и их отношение к миру. Он замечает,
насколько удивительно, что вс во вселенной можно описать двадцатью шестью
письменными знаками, с которыми они работают. Его друзья кивают, улыбаются,
едят то, что извлекли из консервных банок, и любезно говорят "нет".
     Он смущен кивком "да" и ответом "нет" и поэтому повторяет свое
утверждение снова. И снова -- кивок, означающий "да", и ответ "нет". На
этом отрывок кончается, но, как и о стене, об этом он думает много раз.
     Последний яркий отрывок воспоминаний об этой части света -- отсек
военного транспортного корабля. Он возвращается домой. Отсек пуст и
необжит. Он -- один, на полотняной койке, привязанной к железной раме и
похожей на батуд. Таких в ряду -- пять, и, ряд за рядом, они заполняют весь
пустой воинский отсек.
     Это самый передний отсек корабля, и полотно, натянутое на соседние
рамы, поднимается и опускается, сопровождаемое желудочным ощущением, будто
едешь в лифте. Он созерцает это и, слушая гулкое громыхание по стальным
пластинам вокруг, осознает, что, помимо этого, ничего не говорит о том, что
весь отсек массивно возносится в воздух, а потом обрушивается вниз, снова и
снова. Может быть, как раз это мешает сосредоточиться на книге, лежащей
перед ним... Нет, просто книга трудная. Текст по восточной философии,
труднее нее он ничего не читал. Он рад, что он один, и что ему надоело в
этом пустом отсеке для перевозки войск -- иначе он бы ее никогда не осилил.
     Книга утверждает, что имеются некий теоретический компонент
человеческого существования -- в основном, он западный (и это соответствует
лабораторному прошлому Федра), и некий эстетический компонент, который
легче увидеть на Востоке (и это соответствует его корейскому прошлому), и
что они, кажется, никогда не смыкаются. Эти термины -- "теоретический" и
"эстетический" -- более или менее совпадают с тем, что Федр позднее назвал
классическим и романтическим способами существования реальности и, видимо,
оформил их в уме четче, чем когда бы то ни было. Разница в том, что
классическая реальность в первую очередь теоретична, но обладает и своей
эстетикой тоже. Романтическая реальность в первую очередь эстетична, но и у
нее есть своя теория. Разрыв теоретического и эстетического -- это разрыв
между компонентами одного мира. Разрыв классического и романтического --
разрыв между двумя отдельными мирами. Книга по философии, которая
называется "Встреча Востока и Запада" Ф. С. С. Нортропа, предлагает лучше
познавать "неопределенный эстетический континуум", из которого возникает
уже теоретический.
     Федр этого не понимал, но после того, как приехал в Сиэттл и уволился
из армии, целых две недели просидел в гостиничном номере, поедая огромные
вашингтонские яблоки и думая; потом снова ел яблоки и думал еще немного, а
потом, в результате всех этих отрывков воспоминаний и раздумий, вернулся в
Университет, чтобы изучать философию. Боковой дрейф закончился. Теперь он
что-то активно преследовал.

     Встречный порыв ветра внезапно бьет нас хвойным запахом, потом -- еще
и еще раз, и, подъезжая к Ред-Лодж, я уже дрожу от озноба.
     В Ред-Лодж дорога почти вплотную подходит к подножью горы. Темная
грозная масса нависает над самыми крышами по обе стороны главной улицы. Мы
паркуем мотоциклы и достаем из багажа теплую одежду. Мимо лыжных магазинов
проходим в ресторан, где по стенам развешаны огромные фотографии пути,
который нам предстоит одолеть. Выше и выше, по одной из высочайших мощеных
дорог в мире. Меня это слегка тревожит -- но волноваться неразумно, и я
пытаюсь избавиться от беспокойства, рассказывая об этой дороге остальным.
Оттуда невозможно свалиться. Никакой опасности для мотоцикла. Просто
смутное воспоминание о местах, где можно бросить вниз камень, и тот будет
лететь тысячи футов, пока куда-нибудь не упадет, -- какая-то ассоциация
этого камня с мотоциклом и седоком.
     Допив кофе, мы тепло одеваемся, снова все упаковываем и вскоре
доезжаем до первого из многих поворотов серпантина, петляющего по склону
горы.
     Дорожное покрытие -- намного шире и безопаснее, чем помнится. Когда
едешь на мотоцикле, то вокруг много лишнего пространства. Джон и Сильвия
закладывают чрезвычайно острый вираж впереди и, улыбаясь, едут навстречу у
нас над головой. Вскоре мы сворачиваем тоже и опять видим их спины. Затем у
них -- еще один поворот, и мы с хохотом встречаемся вновь. Так трудно, если
начнешь думать об этом заранее, -- и так легко, когда просто делаешь.

     Я говорил о боковом дрейфе Федра, который закончился вхождением в
дисциплину философии. Он рассматривал философию как высочайший эшелон всей
иерархии знания. Среди философов в это так широко верят, что стало почти
банальностью, для него же это -- откровение. Он обнаружил, что наука, о
которой он когда-то думал как о целом мире знания, -- всего лишь ветвь
философии, которая на самом деле -- гораздо шире и гораздо более
всеохватывающа. Вопросы, которыми он задавался по поводу бесконечных
гипотез, не интересны науке, поскольку они не научны. Наука не может
изучать научный метод, не влезая в замкнутую на самоЈ себя проблему,
которая уничтожает ценность собственных ответов. Его вопросы были на более
высоком уровне, нежели наука. Так Федр обнаружил в философии естественное
продолжение вопроса, в самом начале приведшего его к науке: что все это
означает? Какова цель всего этого?

     На повороте мы останавливаемся, фотографируемся, чтобы подтвердить,
что мы здесь были, а потом идем по короткой тропинке, выводящей на край
утеса. Мотоцикл на дороге почти отвесно под нами отсюда не видно. Мы
укутываемся потеплее, чтобы не было холодно, и продолжаем подъем.
     Лиственные деревья уже полностью исчезли. Остались только маленькие
сосенки. Многие -- перекрученные и чахлые на вид.
     Скоро эти сосенки тоже полностью пропадают, и мы -- на альпийских
лугах. Ни единого дерева, везде одна трава, густо усыпанная очень яркими
маленькими пятнышками розового, голубого и белого. Цветы -- повсюду! Жить
здесь могут только они, травы, мхи и лишайники. Мы достигли высокогорий --
тех, что выше границы лесов.
     Я оглядываюсь через плечо, чтобы в последний раз увидеть ущелье. Будто
смотришь на дно океана. Люди проводят всю свою жизнь в таких низинах, не
сознавая, что существует эта высокая страна.
     Дорога сворачивает вглубь, прочь от ущелья, в снежные поля.
     Двигатель дает яростные обратные вспышки от недостатка кислорода и
угрожает заглохнуть. Но до этого не доходит. Вскоре мы оказываемся между
старыми снежными сугробами -- как после оттепели ранней весной. Повсюду
ручейки сбегают в мшистую грязь, потом, подо мхом -- в недельную травку, в
маленькие дикие цветочки -- крошечные розовые, голубые, желтые и белые,
которые, кажется, выскакивают, по-солнечному яркие, из темных теней. Так --
везде! Крохотные точки красочного света выстреливают мне навстречу с
мрачного темно-зеленого и черного фона. Темное небо сейчас -- и холодное,
кроме тех мест, куда попадает солнце. На солнечной стороне моей руке, ноге
и боку под курткой жарко, а темная сторона -- уже в глубокой тени -- очень
замерзла.
     Снежные поля становятся более массивными и расступаются обрывистыми
берегами там, где прошли снежные плуги. Сугробы достигают четырех, потом --
шести, потом -- двенадцати футов в вышину. Мы движемся меж двух одинаковых
стен, почти в снеговом туннеле. Потом туннель вновь раскрывается навстречу
темному небу, и когда мы из него выныриваем, то видим, что мы уже на
вершине.
     А дальше -- совсем другая страна. Внизу -- черные озера, сосны и
заснеженные равнины. Над ними и за ними, насколько хватает глаз -- горные
хребты, покрытые снегом. Высокая страна.
     Мы останавливаемся на повороте, где несколько туристов уже
фотографируются, озирают окрестность и друг друга. Из седельной сумки,
пристегнутой к багажной раме мотоцикла, Джон достает фотокамеру. Я из своей
машины достаю набор инструментов, раскладываю его на сиденье, беру
отвертку, завожу двигатель и отверткой регулирую карбюратор, пока звук
холостой работы не меняется от очень плохих сбоев до просто плохих.
Удивительно, что на всем пути вверх он осекался, фыркал, дергался и всеми
способами давал понять, что скоро заглохнет совсем, но так и не заглох. Я
не регулировал его раньше просто из любопытства -- посмотреть, что с ним
сделают одиннадцать тысяч футов высоты. Теперь я ничего не чищу и оставляю
просто плохой звук, потому что скоро будем немного спускаться в сторону
Йеллоустоунского Парка, и если он не будет немного грязным, то позднее
слишком пересохнет, а это опасно, поскольку грозит двигателю перегревом.
     На пути вниз обратное зажигание еще достаточно сильно, потому что
машина тащится на второй передаче, но потом, когда мы спускаемся пониже,
шум уменьшается. Возвращаются леса. Мы теперь едем среди скал, озер и
деревьев, следуя прекрасным поворотам и изгибам дороги.

     Я хочу поговорить о другом роде высокой страны, на этот раз -- в мире
мысли, которая (для меня, по меньшей мере) кажется несколько параллельной
или вызывает чувства сродни моим нынешним. Мне хочется называть ее высокой
страной ума.
     Если все человеческое знание, все то, что известно, считается
гигантской иерархической структурой, то высокая страна ума располагается в
высочайших пределах этой структуры, в наиболее общих, наиболее абстрактных
соображениях.
     Немногие путешествуют здесь. От скитаний по этой стране нет никакой
реальной выгоды, и все же, подобно этому высокогорью реального мира, что
вокруг нас сейчас, она обладает своей суровой красотой, которая,
повидимому, компенсирует некоторым тяготы путешествия.
     В высокой стране ума необходимо привыкнуть к разреженному воздуху
неопределенности, к невообразимой огромности задаваемых вопросов и к
ответам, которые на эти вопросы предлагаются. Простор заводит все дальше,
дальше и дальше -- настолько очевидно дальше, чем может быть охвачено
разумом, что сомневаешься, стоит ли даже приближаться: из страха просто
затеряться в них и никогда больше не найти выхода.
     Что есть истина, и как узнать, она ли у тебя в руках?... Как мы вообще
что-либо узнам? Существует ли какое-то "я", "душа", которая знает, или же
эта душа -- просто клетки, координирующие чувства?... Изменяется ли в своей
сущности реальность, или она закреплена и постоянна?.. Когда говорят, что
что-либо что-то означает, то что это значит?
     Много троп проложено по этим высоким хребтам и много забыто с начала
времен, и хотя ответы, принесенные с них, утверждали свое постоянство и
универсальность, цивилизации сами изменялись на тех тропах, которые
выбирали, и у нас теперь есть множество разных ответов на одни и те же
вопросы -- и все их можно считать истинными в их собственном контексте.
     В спорах иногда утверждают, что подлинного прогресса не существует;
что цивилизацию, убивающую множества людей в массовых войнах, отравляющую
землю и океаны всевозрастающими количествами отходов, уничтожающую
достоинство личностей, подвергая их насильственному механизированному
существованию, едва ли можно назвать продвижением вперед по сравнению с
более простым охотничьим, собирательским и сельскохозяйственным
существованием доисторических времен. Но этот аргумент, хотя и романтически
привлекателен, -- несостоятелен. Примитивные племена позволяли гораздо
меньше индивидуальной свободы, нежели современное общество. Древние войны
велись с гораздо меньшим моральным оправданием, чем современные.
Технология, производящая отходы, может найти -- и находит -- способы
избавляться от них, не расстраивая экологии. И картинки из школьных
учебников, изображающие первобытного человека, иногда опускают некоторые
минусы его первобытной жизни -- боль, болезни, голод, тяжкий труд,
необходимый лишь для того, чтобы остаться в живых. Движение от этой агонии
гольного существования к современной жизни может быть трезво описано только
как прогресс, и единственный деятель этого прогресса -- сам разум, что
вполне ясно.
     Можно видеть, как и неформальный, и формальный процессы гипотезы,
эксперимента, умозаключения век за веком повторялись на новом материале,
строили иерархии мысли, которые уничтожали бльшую часть врагов первобытного
человека. Романтическое предание рациональности анафеме проистекает, до
некоторой степени, из самой эффективности рациональности в процессе
поднятия человека из первобытных условий. Она -- столь мощный,
вседоминирующий агент цивилизованного человека, что практически полность
затмила собой все остальное и теперь доминирует над самим человеком. Это и
есть источник всего недовольства.
     Федр скитался по этой высокой стране: вначале бесцельно, следуя каждой
тропинке, каждому следу там, где кто-то побывал ло него, временами по
каким-то косвенным признакам замечая, что, очевидно, продвигается вперед,
но не видя впереди ничего, что могло бы подсказать, куда следует идти.
     Через громоздящиеся горы вопросов реальности и знания проходили
великие фигуры цивилизации; некоторые из них, например, Сократ, Аристотель,
Ньютон и Эйнштейн, были известны почти каждому, но большинство было гораздо
неизвестнее. Имена, которых он никогда прежде не слышал. И он проникался
очарованием их мысли и всего способа их мышления. Он тщательно шел по их
следам до тех пор, пока след этот, казалось, не остывал совсем, -- а потом
оставлял эту тропу. В то время по академическим стандартам его работа едва
продвигалась, но это происходило вовсе не от того, что он не работал или не
думал. Он размышлял слишком напряженно, а чем напряженнее размышляешь в
этой высокой стране ума, тем медленнее идешь. Федр читал скорее научно, чем
литературно, проверяя по ходу чтения каждое предложение, отмечая сомнения и
вопросы, которые надо будет разрешать позднее, и мне повезло, что у меня
остался целый чемодан этих его заметок.
     Поразительнее всего то, что почти все, сказанное им многие годы
спустя, в них содержится. Одно расстройство -- видеть, как совершенно не
осознает он в то время важности того, что говорит. Будто видишь, как кто-то
перебирает одну за другой все части головоломки, чье решение ты знаешь и
хочешь подсказать ему: "Смотри, это подходит сюда, а это -- вот сюда," --
но не можешь. И он слепо бродит, меняя одну тропу на другую, подбирая одну
часть за другой, не зная, что с ними делать, а ты скрипишь зубами, когда он
уходит на ложный след, и вздыхаешь с облегчением, когда возвращается, пусть
даже обескураженным. "Не беспокойся," -- хочешь сказать ему ты. -- "Давай
дальше!"
     Но он -- настолько отвратительный студент, что только благодаря
доброте своих преподавателей вообще сдает экзамены. Он предвзято относится
к каждому философу, которого читает. Он всегда вмешивается и навязывает
собственныи взгляд тому материалу, который изучает. Он никогда не играет
честно. Он всегда пристрастен. Он хочет, чтобы каждый философ шел
определенным путем, и впадает в ярость, когда тот этого не делает.
     Сохранился фрагмент воспоминания: он сидит в комнате в три-четыре часа
утра со знаменитой "Критикой чистого разума" Иммануила Канта, изучая ее
так, как шахматист изучал бы дебюты гроссмейстеров, пытаясь испробовать
линию защиты против собственного суждения и опыта, ища противоречий и
н