что много
лет назад он сошел с конвейера того же завода. За все это время он приобрел
собственное ощущение, ход и звук, полностью отличавшиеся от моего. Не хуже,
но другие.
     Наверное, это можно назвать личностью. Каждая машина обладает
собственной, уникальной личностью, которую, видимо, можно определить как
общую интуитивную сумму всего, что знаешь о ней и испытываешь к ней.
Личность эта постоянно изменяется: обычно -- к худшему, но иногда, на
удивление, - и к лучшему. Именно эта личность -- подлинный объект ухода за
мотоциклом. Новые машины начинают жизнь привлекательными незнакомцами, и в
зависимости от того, как к ним относятся, либо быстро деградируют до
скверно работающих ворчунов или даже калек, либо превращаются в здоровых,
добродушных друзей-долгожителей. Мой, например, несмотря на убийственное
обращение тех мнимых механиков, кажется, поправился и со временем требует
все меньше ремонтов.
     Вот он! Элленсдейл!

     Водокачка, дома, разбросанные по рощицам в свете утреннего солнца. Я
только что сдался ознобу, почти не прекращавшемуся всю дорогу. На часах
семь пятнадцать.
     Через несколько минут мы останавливаемся у каких-то старых кирпичных
домов. Я оборачиваюсь к Джону и Сильвии, подъехавшим сзади:
     -- Ну и холодина!
     Они смотрят на меня рыбьими глазами.
     -- Бодрит, говорю, а?
     Никакого ответа.
     Я жду, пока они не спешатся полностью, а потом вижу, как Джон пытается
развязать весь их багаж. Узел не поддается. Он бросает, и мы вместе
направляемся к ресторану.
     Я пытаюсь снова. Иду перед ними спиной вперед, еще не отойдя от езды,
заламывая руки и смеясь:
     -- Сильвия! Поговори со мною!
     Ни улыбки.
     Наверное, они действительно замерзли.
     Они заказывают завтрак, не поднимал глаз от стола.
     Завтрак заканчивается, и я в конце концов произношу:
     -- Что дальше?
     Джон отвечает нарочито медленно:
     -- Мы не покинем это место, пока не потеплеет.
     Он говорит тоном "шерифа на закате"; по всей видимости, это придает
его решению окончательность.
     Поэтому Джон, Сильвия и Крис сидят в вестибюле отеля, примыкающего к
ресторану, и греются, а я выхожу погулять.
     Мне кажется, они разозлились на меня за то, что я поднял их в такую
рань, чтобы ехать по такому... Когда держишься с кем-то вместе так тесно,
то, наверное, маленькие различия в темпераменте просто не могут не
выступить на поверхность. Теперь, когда я задумался об этом, припоминаю,
что прежде никогда не ездил с ними раньше часу или двух дня, хотя для меня
самое лучшее время на мотоцикле -- рассвет и раннее утро.
     Городок чист, свеж и совсем не похож на тот, в котором мы сегодня
проснулись. Некоторые уже вышли на улицы, открывают магазины и говорят
"доброе утро", перебрасываются фразами и отмечают, как сегодня холодно. Два
термометра на теневой стороне улицы показывают 42 и 46 градусов. Тот, что
на солнце, показывает 65.
     Через несколько кварталов главная улица двумя утоптанными грунтовыми
колеями съезжает в поле мимо сарая из гофрированного железа, полного
сельхозтехники и ремонтного инструмента, и там, в поле, заканчивается.
Человек, стоящий на поле, смотрит на меня с подозрением: что это я там
делал, когда заглядывал в сарай? Я возвращаюсь по главной улице, нахожу
зябкую скамейку, сажусь и начинаю разглядывать мотоцикл. Делать нечего.
     Правильно, было холодно, но не настолько же. Как вообще Джон с
Сильвией собираются пережить зиму в Миннесоте? Какая-то вопиющая
непоследовательность, слишком очевидная, чтобы на ней останавливаться. Если
они не переносят физического дискомфорта и не переносят технологии, то у
них остается очень мало почвы для компромиссов. Они одновременно зависят от
технологии и проклинает ее. Я уверен, что они об этом знают, и это только
усугубляет их нелюбовь ко всей ситуации в целом. Они не представляют собой
логические тезис, а являются живым свидетельством того, что есть. Но вот
три фермера въезжают в город, появляясь из-за угла в своем новеньком
пикапе. Готов спорить, что у них -- все наоборот. Они будут хвастаться и
этим своим грузовичком, и трактором, и новой стиральной машинкой, и у них
найдутся инструменты, чтобы все это починить, если оно сломается, и они
будут знать, как этими инструментами полъзоваться. Они ценят технологию. Но
им она нужна меньше всего. Если вся технология прекратится -- завтра же! --
эти люди будут знать, как выкарабкаться. Круто, но они выживут. И Джон, и
Сильвия, и Крис, и я подохнем через неделю. Анафема технологии --
неблагодарность, вот что это такое.
     Хотя -- тупик. Если кто-то неблагодерен, и ему говоришь, что он
неблагодарен, -- о'кей, ты его обозвал. Только ничего не решилось.
     Через полчаса термометр у дверей отеля показывает 53 градуса. Я нахожу
остальных в пустом зале ресторана -- они чем-то обеспокоены. Хотя, если
судить по выражениям на лицах, настроение у них -- отменное, и Джон
оптимистически говорит:
     -- Я надену все, что у меня есть, и тогда будет полный порядок.
     Он выходит к мотоциклам, а когда возвращается, говорит:
     -- Конечно, мне очень не хочется все распаковывать, но и ездить, как в
последний раз, я больше не хочу.
     Он сообщает, что в мужском туалете мороз, и, поскольку в ресторане
больше никого нет, заходит у нас за спинами за стол, а я сижу, беседуя с
Сильвией, и когда оборачиваюсь, там стоит Джон, в полный рост выряженный в
пару бледно-голубого теплого белья. Он настолько глупо выглядит, что
ухмыляется от уха до уха. Я секунду смотрю на его очки, оставшиеся на
столе, потом говорю Сильвии:
     -- Знаешь, минуту назад мы тут сидели и трепались с Кларком
Кентом(4)... видишь, вот его очки... а теперь вдруг... Лоис, как ты думаешь
-- ...?
     Джон взвывает:
     -- СУПНЫЙ МЭН!
     Он скользит по натертому полу, словно конькобежец, делает сальто и
скользит обратно. Поднимает одну руку над головой и пригибается, будто
готовясь рвануться в небо.
     -- Я готов, я иду!
     Потом печально качает головой:
     -- Оох, как не хочется портить этот славный потолок, но мое
рентген-зрение подсказывает, что кто-то попал в беду.
     Крис хихикает.
     -- Мы все попадем в беду, если ты что-нибудь не наденешь, -- говорит
Сильвия.
     Джон смеется:
     -- Эксгибиционист, а? "Элленсдейлский разоблачитель!"
     Он немного прогуливается в таком виде, потом начинает натягивать на
себя одежду со словами:
     -- О нет, о нет! Они этого не сделают. У Супного Мэна и полиции --
взаимопонимание. Они знают, кто на стороне закона, порядка, справедливости,
порядочности и честной игры для каждого.
     Когда мы снова выезжаем на шоссе, еще прохладно, но уже не так. Мы
проезжаем несколько городков, и постепенно, почти неощутимо солнце
разогревает нас, и чувства мои теплеют вместе с ним. Усталость
выветривается полностью, ветер и солнце ощущаются во всей их прекрасной
реальности. Вот оно, вот оно -- от простого повышения температуры и дорога,
и зеленые степные фермы, и бьющий в лицо ветер соединяются в одно целое. И
вскоре ничего больше уже не остается, кроме прекрасного тепла, ветра,
скорости и солнца на пустынной дороге. Последний утренний озноб тает от
теплого воздуха. Ветер, и снова солнце, и снова гладкая дорога.
     Так зелено это лето, и так свежо.
     В траве перед старой проволочной оградой -- белые и золотые
маргаритки, за ними -- луг с несколькими коровами, а еще дальше, на
расстоянии -- мягкий подъем с чем--то золотым наверху. Трудно сказать, что
это. А знать и не нужно.
     Когда дорога слегка идет в гору, гул мотора тяжелеет. Мы поднимаемся
на пологий перевал, видим, как перед нами снова разворачивается земля,
дорога опускается, и гул снова стихает. Прерия. Спокойная и отстраненная.
     Позже, когда мы останавливаемся, у Сильвин в глазах от ветра стоят
слезы; она вытягивает руки и говорит:
     -- Так прекрасно. Так пусто.
     Я показываю Крису, как надо расстилать куртку на земле и из запасной
рубашки делать подушку. Ему совсем не хочется спать, но я все равно велю
ему лечь: нужно отдохнуть. Я расстегиваю свою куртку, чтобы самому вобрать
как можно больше тепла. Джон вытаскивает камеру.
     Немного погодя он говорит:
     -- На свете нет ничего тяжелее, чем фотографировать. Нужен объектив на
триста шестьдесят градусов, что ли? Вот видишь что-то, потом смотришь в
матовое стекло, а там какая-нибудь ерунда. Как только на что-нибудь
надеваешь границу, оно исчезает.
     -- Это то, чего не видишь в машине?
     -- Однажды, когда мне было десять лет, мы вот так же остановились у
дороги, и я израсходовал половину пленки. Просто снимал. А когда снимки
вернулись из проявки, я плакал. На них ничего не оказалось.
     -- А когда нам ехать? -- спрашивает Крис.
     -- Куда ты торопишься? -- осаживаю его я.
     -- Я просто хочу двигаться.
     -- Впереди нет ничего лучше того, что у тебя перед носом.
     Он молчит, хмурится и опускает глаза:
     -- А мы вечером будем ставить палатку?
     Сазерленды оценивающе смотрят на меня.
     -- Будем? -- настаивает он.
     -- Посмотрим, -- отвечаю я.
     -- Почему посмотрим?
     -- Потому что сейчас я пока не знаю.
     -- А почему ты сейчас пока не знаешь?
     -- Ну, просто сейчас не знаю, почему я сейчас пока не знаю.
     Джон пожимает плечами: все в порядке. Я говорю:
     -- Это место -- не самое лучшее для лагеря. Здесь негде укрыться и нет
воды.
     Но неожиданно добавляю:
     -- Хорошо, вечером разбиваем лагерь.
     Разговор об этом у нас уже был. Поэтому мы едем по пустой дороге. Я не
хочу ни владеть этими прериями, ни фотографировать их, ни менять их, ни
останавливаться -- даже двигаться дальше не хочу. Мы просто едем по пустой
дороге.

                                     5

     Горизонтальность прерии пропадает, и земля начинает вздыматься крутыми
волнами. Заборы встречаются все реже, а зелень бледнеет... Все признаки
того, что мы приближаемся к Высоким Равнинам.
     Мы останавливаемся в Гааге заправиться и спрашиваем, можно ли
как-нибудь переправиться через Миссури между Бисмарком и Мобриджем.
Служитель не знает. Уже припекает, и Джон с Сильвией куда-то уходят снять
теплое белье. У мотоцикла меняют масло и смазывают цепь. Крис наблюдает за
тем, что я делаю с легким нетерпением. Нехороший признак.
     -- Глазам больно, -- говорит он.
     -- От чего?
     -- От ветра.
     -- Поищем очки.
     Мы вместе заходим в магазин за кофе и булочками. Все здесь для нас --
новое, кроме нас самих, поэтому мы предпочитаем не болтать, а смотреть по
сторонам и ловить обрывки разговоров людей, как нам кажется, давно знакомых
друг с другом: они смотрят на нас, поскольку новенькие здесь -- мы. Потом в
лавке чуть подальше я нахожу походный термометр и очки для Криса.
     Человек из скобяной лавки тоже не знает короткого пути через Миссури.
Мы с Джоном изучаем карту. Я надеялся найти какую-нибудь неофициальную
переправу -- паром, пешеходный мост или что-нибудь похожее на этом
девяностомильном отрезке пути, но, по всей видимости, ничего там нет,
поскольку на другой стороне добираться тоже особо не к чему. Одна индейская
резервация. Мы решаем спуститься на юг к Мобриджу и переправиться там.
     Дорога на юг ужасна. Извилистая, узкая, бугристая бетонка с плохим
встречным ветром; солнце в глаза и большие полуприцепы навстречу. Эти
холмы, по которым лишь на санках удобно кататься, сначала прицепы под уклон
разгоняют, потом замедляют на подъеме -- заранее не увидишь, сплошная
нервотрепка, когда они внезапно выезжают навстречу. Первый напугал меня,
поскольку я не был к нему готов. Теперь я взял себя в руки и готовлюсь ко
встрече с ними заранее. Не опасно. Просто бьет ударной волной, жаркой и
сухой.
     В Херрейде Джон исчезает выпить, а Сильвия, Крис и я находим в парке
тень и пытаемся отдохнуть. Не отдыхается. Что-то изменилось, и я не совсем
понимаю, что именно. Улицы этого городка широки, гораздо шире, чем нужно, а
воздух бледен от пыли. Пустыри между домов заросли сорняками. Сараи из
листового железа и водокачка -- такие же, как и раньше, только какие-то
рассевшиеся. ВсЈ запущеннее и механистичнее; расположено все как-то наобум.
Постепенно я начинаю видеть, что произошло. Никому больше нет дела до того,
чтобы сохранять это место в порядке. Земля больше не ценится. Это уже
Запад.
     В Мобридже мы обедаем гамбургерами и пивом в "А-и-В", едем вниз по
главной улице с плотным движением и внизу, у подножия холма видм ее --
Миссури. Странна вся эта движущаяся вода, ограниченная поросшими травой
холмами, до которых вода вообще еле-еле доходит. Я оборачиваюсь и мельком
смотрю на Криса, но ему, кажется, не особо интересно.
     Мы спускаемся по склону к берегу, металлически грохочем по мосту и вот
уже видим реку сквозь ритмично мелькающие столбики ограждения; и вот мы уже
на другом берегу.
     Мы долго, очень долго взбираемся по склону и попадаем уже в совсем
иную местность.
     Все заборы теперь действительно пропали. Ни кустов, ни деревьев. Скаты
холмов настолько огромны, что мотоцикл Джона впереди похож на муравья,
ползущего по наклонным зеленым поверхностям. На вершинах холмов над головой
выступают скалы, венчающие выходы пород.
     Все это как-то естественно ухожено. Если бы земли здесь бросили, вид у
них был бы пожеванный и взъерошенный: бетонные обрубки старых фундаментов,
обрывки крашеных листов железа и проволоки, сорняки, пролезающие всюду,
дерн взрыли в попытках предпринять что-нибудь крохотное. Здесь ничего этого
нет. Не прибрано -- просто не изгажено с самого начала. Так и должно было
быть всегда. Резервация.
     По другую сторону тех скал нет дружелюбного механика, и я спрашиваю
себя, готовы ли мы к этому. Если сейчас что-то произойдет, у нас уже будут
настоящие неприятности.
     Рукой я проверяю температуру двигателя. Он успокаивающе прохладен.
Включаю сцепление и даю ему секунду катиться по инерции, чтобы послушать,
как он работает вхолостую. Какой-то смешной звук, и я повторяю все заново.
Требуется некоторое время, чтобы вычислить, что дело тут вовсе не в
двигателе. Это эхо от утеса, оно раздается после того, как дроссельный
клапан закрыт. Смешно. Я проделываю финт два или три раза. Крис спрашивает,
что случилось, и я даю ему послушать эхо. Никаких комментариев от него не
поступает.
     Звук у нашей старой машины -- как у кошелька с мелочью. Словно внутри
сдача звякает. Звук ужасный, но это просто клапаны так лязгают. Нормально.
Как только привыкнешь и научишься ожидать его, начнешь автоматически
слышать отклонения. Если их не слышно, значит, хорошо.
     Я как-то пытался заинтересовать Джона этим звуком, но все бестолку. Он
слышал только шум, видел только машину и меня с грязными инструментами в
руках -- больше ничего. Не вышло.
     Он ни самом деле не видит, что происходит, и ему неинтересно в этом
ковыряться. Ему не так интересно знать, что вещи означают, как то, чем они
являются. Достаточно важно, что он все видит именно так. Мне понадобилось
много времени, чтобы понять эту разницу, и для Шатокуа важно, что я эту
разницу объяснил.
     Меня так ошарашил его отказ даже думать о любом механическом предмете,
что я все пытался подобрать ключи к его отношению ко всему окружающему, но
не знал, где начать.
     Я собирался подождать, пока что-нибудь не случится с его машиной, и я
не помогу ему починить ее -- и вот так втяну его во все это, но сам попал
впросак, поскольку не понимал разницы в том, как он на все смотрит.
     Его рулевые рукоятки начали соскальзывать. Не очень сильно, сказал он,
а только когда на них налегаешь. Я предупредил, чтобы он не вздумал гайки
затягивать разводным ключом: нарушится хромовое покрытие и пойдут маленькие
ржавые пятнышки. Он согласился взять мои метрические патроны с закрытой
головкой.
     Когда он привез мотоцикл, я достал свои ключи, но заметил, что никаким
подкручиванием гаек ничего не исправить, поскольку концы хомутиков накрепко
защемлены.
     -- Тебе надо расклинить их шайбой, -- сказал я.
     -- Что такое шайба?
     -- Это тонкая плоская полоска металла. Тебе нужно просто надеть ее за
рукоятку под хомутик, чтобы можно было опять затянуть туже. Такие шайбы
используются, чтобы регулировать всякие машины.
     -- А-а, -- сказал он. Заинтересовался: -- Хорошо. Где их купить?
     -- У меня прямо здесь есть немного, -- торжествующе сказал я,
протягивая ему банку из-под пива.
     Он сначала не понял. Потом переспросил:
     -- Что -- банка?
     -- Конечно, -- ответил я. -- Лучший в мире склад шайб.
     Сам я думал, что это довольно умно. Сэкономить ему путешествие за
шайбами Бог знает куда. Сэкономить ему время. Сэкономить ему деньги.
     Но, к моему удивлению, он вообще не увидел в этом ничего умного.
Немного погодя начал отлынивать, как-то отмазываться, и не успел я понять,
как на самом деле он к этой затее относится, он решил не чинить никаких
рукояток вообще.
     Насколько я знаю, те рукоятки до сих пор болтаются. И сейчас я
понимаю, что в тот день оскорбил его до глубины души. У меня хватило
дерзости предложить ему отремонтировать его новый БМВ за восемнадцать сотен
долларов, гордость полувекового германского совершенства, куском старой
банки из-под пива!
     Асh, du lieber!(5)
     С тех пор у нас с ним было очень мало разговоров об уходе за
мотоциклом. Совсем не было, если точнее.
     Чуть только начнешь прессовать по этому поводу, как неожиданно
злишься, сам не зная, почему.
     В порядке объяснения должен сказать, что алюминий, из которого
делаются пивные банки, мягок и липуч для металла, и тем совершенен в
употреблении. Он не окисляется при влажной погоде -- точнее, на его
поверхности всегда есть тонкий слой окисла, предотвращающий дальнейшее
окисление. Тоже неплохо.
     Другими словами, любой настоящий немецкий механик с полувековым стажем
совершенствования в механическом деле за плечами заключил бы, что частное
решение данной технической проблемы -- совершенно.
     Некоторое время я думал, что следовало бы потихоньку отойти к
верстаку, вырезать из пивной банки шайбу, стереть краску, а потом вернуться
и сказать, что нам несказанно повезло: у меня осталась последняя шайба,
специально импортированная из Германии. Это бы все и решило. Особая шайба
из личного запаса барона Альфреда Круппа, который вынужден был пойти на
большие жертвы и продать ее. Тогда бы Джон точно умом тронулся.
     Эта фантазия о "личной шайбе Круппа" некоторое время утешала меня как
компенсация за неудачу, но потом сносилась, и я понял, что фантазия просто
была мстительной. На ее месте выросло то старое ощущение, о котором я уже
говорил: как будто сюда вовлечено нечто большее, нежели проступает на
поверхности. За такими несообразностями следишь довольно долго, и они
иногда перерастают в ошеломляющие откровения. С моей стороны выглядело так:
есть нечто немножко больше того, чем хочется заниматься бездумно, а я
вместо этого по своему обыкновению стал извлекать причины и следствия,
пытаясь увидеть, что именно тут намешано, и что заводит в тупик наших с
Джоном различий во взглядах на эту шайбу. В механической работе такое
возникает постоянно. Подвешенное состояние. Просто сидишь, таращишься и
думаешь, наобум ищешь новую информацию, уходишь и возвращаешься, а через
некоторое время появляются ранее не видимые факторы.
     Вначале в смутной форме, затем приобретая все более четкие очертания,
возникло такое объяснение: я видел эту шайбу как-то интеллектуально,
рациональио, церебрально -- в расчет брались только научные свойства
металла. Джон же видел ее непосредственно, интуитивно, оттягиваясь. Я
подходил к ней с точки зрения формы, лежащей в ее основе. Он подходил с
точки зрения непосредственного внешнего вида. Я видел, что шайба означала.
Он -- чем она являлась. Вот как я пришел к пониманию этой разницы. А когда
видишь, чем шайба является, то это в данном случае угнетает. Кому нравится
думать