в
их работе. Говорить, что они -- не художники, -- значит неверно понимать
природу искусства. Они обладают терпением, заботливостью и внимательностью
к тому, что делают; однако, больше того -- есть еще какое-то внутреннее
спокойствие духа, не выдуманное, но происходящее из определенной гармонии с
работой, в которой нет руководителя и нет руководимого. Материал и мысли
мастера изменяются вместе в процессе гладких, ровных перемен, пока его
разум не успокоится -- в то самое мгновение, когда материал готов.
     У всех нас были мгновения, когда мы делали именно то, что
действительно хотели делать. Просто мы, к несчастью, как-то попали в
отъединение таких мгновений от работы. Механик, о котором я говорю, такого
разъединения не делает. О нем говорят, что он "заинтересован" в том, что
делает, что он "увлечен" работой. А получается такая увлеченность потому,
что на режущем краю сознания отсутствует какое бы то ни было ощущение
разъединенности субъекта и объекта. "Быть вместе", "быть естественным",
"держаться" -- есть куча речевых выражений того, что я имею в виду под
отсутствием дуальности субъекта-объекта, поскольку то, что я имею в виду,
так хорошо понято в фольклоре, в здравом смысле, в повседневном понимании в
мастерской. Но в языке науки слова, выражающие это отсутствие дуальности
субъекта-объекта, редки потому, что научные умы запекли сами себя от
сознавания такого рода понимания в допущение нормального дуалистического
научного взгляда.
     Дзэн-буддисты говорят о "просто сидении", практике медитации, при
которой идея дуальности себя и объекта не господствует в сознании человека.
То, о чем я говорю здесь, в уходе за мотоциклом, -- "просто починка", где
идея дуальности себя и объекта не доминирует в сознании. Когда не довлеют
чувства отъединености от того, над чем работаешь, можно сказать, что ты
"неравнодушен" к тому, что делаешь. Вот что такое неравнодушие: ощущение
тождества с тем, что делаешь. Когда есть такое ощущение, то видно и
обратную сторону неравнодушия -- само Качество.
     Итак, работая с мотоциклом, как и при выполнении любых других задач,
нужно воспитывать, культивироватъ спокойствие духа, которое не отделяет
человеческое "я" от человеческого окружения. Когда это делается успешно, то
все остальное следует естественно. Спокойствие духа производит правильные
ценности, правильные ценности производят правильные мысли. Правильные мысли
производят правильные действия, а правильные действия -- работу, которая
будет материальным отражением спокойствия в центре всего этого, чтобы и
другие могли видеть. Вот что связано с той стеной в Корее. Она была
материальным отражением духовной реальности.
     Думаю, если мы собираемся переделать мир, сделать его более пригодным
для жизни, то делать это надо не разговорами об отношениях политического
характера, которые неизбежно дуалистичны, полны субъектов, объектов и
отношений между ними; и не программами, полными тем, что нужно делать
другим людям. Я думаю, такой подход начинает с конца и предполагает, что
конец -- и есть начало. Программы политического характера -- важные
конечные продукты социального качества, которые могут стать эффективными,
толъко если правильна структура, лежащая в основе общественных ценностей.
Общественные ценности верны, только если верны индивидуальные ценности.
Улучшать мир нужно сначала в собственном сердце, голове и руках, а уже
потом работать оттуда наружу. Другне могут говорить о том, как устроить
судьбу человечества. Я же просто хочу говорить о том, как починить
мотоцикл. И, наверное, то, что я имею сказать, обладает более вечной
ценностью.

     Появляется городок под названием Риггинс, где мы видим множество
мотелей, а за ним дорога ответвляется от каньона и идет вдоль меньшей реки.
Кажется, она ведет наверх, в лес.
     Так и есть, и вскоре нас начинают накрывать тенью высокие, прохладные
сосны. Появляется вывеска дома отдыха. Мы забираемся все выше и выше в
неожиданно приятные, прохладные зеленые луга, окруженные ельниками. В
городке с названием Нью-Мидоуз снова заправляемся и покупаем две банки
масла, по-прежнему удивляясь перемене.
     Но на выезде из Нью-Мидоуз я замечаю, что солнце уже низко, и конец
дня начинает угнетать. В другое время дня эти горные луга освежили бы меня
больше, но мы слишком далеко забрались. Проезжаем Тамарак, и дорога снова
спускается от зеленых лугов на сухие песчаники.

     Полагаю, что это все, что я сегодня хочу сказать в Шатокуа. Долгая
беседа была и, наверное, самая важная. Завтра мне хочется поговорить о
вещах, которые, наверное, обращают человека к Качеству и отвращают от
Качества, о некоторых ловушках и проблемах, которые при этом возникают.

     Странные ощущения от оранжевого солнечного света на этой песчаной
сухой земле так далеко от дома. Интересно, чувствует ли это Крис. Просто
какая-то необъяснимая печаль, приходящая в конце каждого дня, когда новый
день ушел навсегда, и впереди ничего больше нет, кроме нарастающей темноты.
     Оранжевый свет становится тусклой бронзой и показывает то же, что и
весь день -- но теперь уже, кажется, без особого энтузиазма. На тех сухих
холмах, в тех маленьких домиках вдалеке -- люди, которые провели здесь весь
день, занимаясь дневной работой, и теперь не находят ничего необычного в
этом странном темнеющем пейзаже, в отличие от нас. Наткнись мы на них
сегодня пораньше, им, наверное, было бы любопытно, кто мы и зачем здесь. Но
сейчас, вечером, им просто плевать на наше присутствие. Рабочий день
окончен. Время для ужина, семьи, расслабления и обращения внутрь -- дома.
Мы проезжаем незамеченными по этому пустому шоссе через эту странную
местность, которую я никогда раньше не видел, и меня начинает одолевать
тяжелое чувство отъединенности и одиночества; настроение опускается вместе
с солнцем.
     Мы останавливаемся на заброшенном школьном дворе, и там, под огромным
тополем, я меняю в мотоцикле масло. Крис раздражен и спрашивает, почему мы
стоим так долго, возможно, и не зная, что раздражает его именно время дня.
Но я даю ему посмотреть карту, пока меняю масло, а когда заканчиваю, мы
изучаем карту вместе и решаем поужинать в ближайшем хорошем ресторане,
который найдем, и остановиться на ближайшей хорошей стоянке. Это его
приободряет.
     В городке с названием Кембридж мы ужинаем, а когда заканчиваем,
снаружи уже темно. Мы едем по второразрядной дороге в сторону Орегона вслед
за лучом фары -- к маленькому знаку, гласящему "ЛАГЕРЬ БРАУНЛИ", который
появляется в горной лощине. В темноте трудно сказать, где мы находимся. Мы
едем по грунтовке под деревьями, мимо кустов к столам под навесом. Здесь,
кажется, никого нет. Я заглушаю мотор и, пока распаковываемся, слышу ручеек
неподалеку. Кроме этого звука и щебета какой-то пичужки ничего больше не
слышно.
     -- Мне здесь нравится, -- говорит Крис.
     -- Очень спокойно, -- отвечаю я.
     -- Куда мы завтра поедем?
     -- В Орегон. -- Даю ему фонарик посветить, пока я разбираю вещи.
     -- А я там уже был?
     -- Может быть. Не уверен.
     Я расстилаю спальники и кладу мешок Криса на стол. Новизна этого
ночлега нравится Крису. Сегодня хлопот со сном не будет. Вскоре я уже слышу
глубокое дыхание: он заснул.

     Хотел бы я знать, что сказать ему. Или что спросить. Временами он
кажется так близко, и все же эта близость не имеет ничего общего с тем, что
спрашивается или говорится. В другое же время он очень далеко и как бы
наблюдает за мной из какой-то командной точки, которой мне не видно. Иногда
же он просто ребячлив, и никакой связи нет вообще.
     Временами, когда я думал об этом, мне приходило в голову, что идея о
доступности ума одного человека уму другого -- просто разговорная иллюзия,
фигура речи, допущение, заставляющее какой-либо обмен между, в сущности,
чужими людьми казаться правдоподобным; и что на самом деле отношения одного
человека с другим, в конечном итоге, непознаваемы. Попытки постижения того,
что существует в мозгу другого человека, искажают то, что видно. Наверное,
я ищу какой-то ситуации, в которой все, что ни появлялось бы, появлялось бы
неискаженным. Того, как он задает все эти свои вопросы, я не знаю.

                                    26

     Я просыпаюсь от холода. Выглядываю из спальника и вижу, что небо --
темно-серого цвета. Засовываю голову обратно и снова закрываю глаза.
     Уже позднее я вижу, как серое небо светлеет; по-прежнему холодно.
Видно пар от дыхания. Тревожная мысль, что небо серо от дождевых туч,
беспокоит меня, но после тщательного обзора я вижу, что это просто такая
серая заря. Кажется, ехать еще слишком рано и холодно, поэтому из мешка я
не выползаю. Но сна нет.
     Сквозь спицы мотоциклетного колеса я вижу спальник Криса на столе,
весь перекрученный вокруг него. Крис не шевелится.
     Мотоцикл тихо возвышается надо мною, готовый к старту, словно ожидал
его всю ночь, как какой-то молчаливый хранитель.
     Серебристо-серый, хромированный и черный -- и пыльный. Грязь из
Айдахо, Монтаны, Дакот, Миннесоты. Снизу, с земли, он смотрится очень
впечатляюще. Никаких финтифлюшек. Все имеет свое предназначение.
     Не думаю, что когда-нибудь продам его. Просто незачем. Это не
автомобиль с кузовом, который ржавеет за несколько лет. Регулируй мотоцикл,
разбирай его, и он будет жить столько же, сколько и ты. Может, даже дольше.
Качество. До сих пор оно тащило нас без хлопот.

     Лучи солнца лишь слегка дотрагиваются до верхушки утеса над нашей
лощиной. Над ручьем появляется локон тумана. Значит, разогреется.
     Я выбираюсь из спальника, надеваю башмаки, запаковываю все, что можно
запаковать, не беспокоя Криса, а потом подхожу к столу и встряхиваю его.
     Он не реагирует. Я озираюсь по сторонам: работы никакой не осталось,
надо будить. Я все еще сомневаюсь, но утренний воздух очень свеж, а я
слегка рассержен и нервничаю, поэтому и ору:
     -- ПОДЪЕМ! -- И он внезапно подскакивает с широко открытыми глазами.
     Я стараюсь, как могу, и продолжаю побудку первым четверостишием из
"Рубайята Омара Хайяма". Утес над нами похож на какой-нибудь утес в пустыне
Персии. Но Крис не соображает, что это я такое несу. Он смотрит на верхушку
утеса, а потом лишь сидит и щурится на меня. Чтобы воспринимать плохую
декламацию с утра, нужно определенное настроение. А в особенности --
декламацию таких стихов.
     Вскоре мы снова едем по дороге, которая извивается и петляет. Мы
устремляемся вниз, в огромный каньон с высокими белыми утесами по сторонам.
Ветер просто замораживает на ходу. Дорога выводит на солнечный свет,
который, кажется, прогревает меня и сквозь куртку, и сквозь свитер, но
скоро мы опять въезжаем в тень стены каньона, где ветер начинает
подмораживать снова. Этот сухой пустынный воздух не держит тепла. Губы,
обдуваемые ветром, сохнут и трескаются.
     Несколько дальше мы переезжаем через дамбу и выскакиваем из каньона на
какую-то высокогорную полупустыню. Это уже Орегон. Дорога вьется по
местности, напоминающей северный Раджастан в Индии, где не вполне пустыня
(много ананасов, можжевельника и травы), но и не возделываемые земли тоже
-- кроме тех мест, где в лощинах или долинах есть небольшой избыток влаги.
     Эти безумные четверостишия "Рубайята" продолжают вертеться в голове.

               ...есть что-то в травки узкой полосе,

               Что отделяло бы пустыню и посев.
                    Есть страны, где слов "Раб" и "Господин" не знают:
                    Мне жаль Султана, что б на трон там сел...

     Перед глазами встают руины древнего дворца Моголов у начала пустыни,
где краем глаза он увидал куст дикой розы...
     ...А первый месяц лета, что так розов... Как там дальше? Но знаю. Мне
оно даже не нравится. Я заметил, что с тех пор, как началось это
путешествие -- а в особенности с Бозмена -- фрагменты эти кажутся все
меньше и меньше частью его памяти и все больше и больше -- моей. Я не
уверен, что все это значит... Думаю... Нет, не знаю.
     Думаю, у этого типа пустыни есть какое-то название, но не могу
вспомнить его. На дороге нет никого, кроме нас.
     Крис орет, что у него снова понос. Мы едем дальше, пока я не замечаю
внизу речку, и мы съезжаем с дороги и останавливаемся. На его лице снова
смущение, но я говорю, что нам некуда спешить, вытаскиваю смену белья,
рулончик туалетной бумаги и кусок мыла и говорю, чтобы он тщательно вымыл
руки, когда закончит.
     Сажусь на омархайямовский камень, созерцаю эту пустыню и чувствую себя
неплохо.
     ...А первый месяц лета, что так розов... о!.. вот, возвращается...

               День новый сотни роз дарить нам рад?
                    Но где ж тогда дней прошлых розы спят?
                    А первый месяц лета, что так розов,
                    Из жизни заберет Ямшид и Кайкобад.

     ...И так далее, и тому подобное...

     Давай слезем с Омара и займемся Шатокуа. Для Омара лучшее решение --
рассиживать себе, трескать вино и чувствовать себя паршиво от того, что
время проходит, поэтому Шатокуа подходит мне как ничто другое по сравнению
с этим. Особенно сегодняшний -- о сметке.

     Я вижу, как Крис поднимается по склону обратно. Он счастлив.

     Мне нравится слово "сметка", потому что оно такое домашнее, такое
заброшенное и такое не стильное, что похоже, будто ему нужен друг, и оно не
станет отвергать никого, кто ему попадется. В английском языке "сметка" --
старое шотландское слово, раньше им много пользовались американские
пионеры, но, как и слово "родня", нынче оно, кажется, совершенно выпало из
употребления. Мне оно нравится еще и тем, что точно описывает, что именно
происходит со всеми, кто подсоединяется к Качеству. Они наполняются
сметкой.
     Греки называли это enthousiasmos, корень слова "энтузиазм", что
буквально означает "наполненный theos'ом" -- то есть Богом или Качеством.
Видишь, как все сходится?
     Человек, наполненный сметкой, не просиживает впустую, рассусоливая обо
всяких вещах. Он -- на передней плоскости поезда собственного осознания, он
наблюдает за тем, что появляется на рельсах, и готов встретить это нечто,
когда оно возникает. Вот что такое сметка.

     Крис подходит и говорит:
     -- Мне уже лучше.
     -- Хорошо, -- отвечаю я. Мы упаковываем мыло и бумагу, кладем
полотенце и сырое белье туда, где они не смогут намочить всего остального,
поднимаемся и движемся дальше.

     Процесс наполнения сметкой происходит, когда человек спокоен
достаточно долгое время для того, чтобы увидеть, услышать и почувствовать
настоящую вселенную, а не просто чьи-то зачерствевшие мнения о ней. Однако,
в этом нет ничего экзотического. Вот почему мне нравится это слово.
     Это часто заметно в людях, возвращающихся с долгих, спокойных рыбалок.
Они часто склонны ощущать какую-то вину в том, что так много времени
потратили "ни на что", поскольку интеллектуального оправдания тому, чем они
занимались, нет. Но у вернувшегося рыболова обычно до странности много
сметки -- и обычно это касается тех самых вещей, которые ему до смерти
надоели несколько недель назад. Он не тратил времени впустую. Так кажется
только с нашей ограниченной культурной точки зрения.
     Если собираешься починить мотоцикл, то первый и самый важный
инструмент -- достаточный запас сметки. Если у тебя его нет, то с таким же
успехом можешь собрать остальные инструменты и убрать их подальше,
поскольку пользы они не принесут.
     Сметка -- психическое горючее, которое и приводит все в движение. Если
ее нет, то нет и никакой возможности починить мотоцикл. Но если она есть, и
если знаешъ, как ее сохранить, то в целом мире нет абсолютно ничего, что
помешало бы тебе отремонтировать мотоцикл. Это просто обязано случиться.
Следовательно, то, за чем нужно постоянно следить и что нужно беречь прежде
всего -- это сметка.
     Первостепенная важность сметки решает проблему формата нашего Шатокуа.
Сама проблема заключалась в том, как слезть с общих мест. Если Шатокуа
начинает углубляться в дебри подробностей ремонта одной, частной машины, то
скорее всего эта машина не будет машиной именно твоего изготовителя и твоей
модели, а информация окажется не только бесполезной, но и опасной,
поскольку сведения, способные починить одну машину, иногда могут поломать
другую. Для получения подробной информации объективного характера нужно
пользоваться отдельным руководством для машин конкретного изготовителя и
конкретной модели. Помимо этого, пробелы заполняют общие инструкции --
вроде "Справочника автомобилиста" Оделя.
     Но существуют иные виды подробностей, в которые не пускается ни один
справочник, но они остаются общими для всех машин, и их здесь можно
привести. Это подробности отношений Качества, сметки, отношений между
машиной и механиком, которые так же сложны, как и сама машина. В процессе
починки машины всегда возникает нечто низкокачественное -- будь то
запылившийся шарнир или случайно запоротый "незаменимый" узел. Такие вещи
истощают сметку, рушат энтузиазм и настолько обламывают, что хочется про
все это дело просто скорее забыть. Я называю такие штуки "ловушками
сметки".
     Существуют сотни рааличных видов ловушек сметки, а может даже тысячи,
а может -- миллионы. Я никогда не смогу узнать, скольких сам не знаю. Я
знаю, что только кажется, будто попадал во все представимые ловушки сметки.
А предотвращает меня от того, чтобы думать, будто я поразил их все, то, что
с каждой новой работой я обнаруживаю их все больше. Уход за мотоциклом
начинает расстраивать. Злить. Приводить в ярость. Вот что делает его
интересным.

     Карта передо мной говорит, что скоро впереди появится городок Бейкер.
Я вижу, что мы теперь въехали в более обжитую местность. Здесь больше
дождей.

     У меня в голове сейчас каталог "Ловушки Сметки, Которые Я Знаю". Я
хочу основать совершенно новую область знания -- сметковедение, -- в
которое все они сортируются, классифицируются, структурируютоя в иерархии и
вступают в отношения между собой в назидание будущим поколениям и для
выгоды всего человечества.
     Сметковедение 101 -- Исследования аффективных, когнитивных и
психомоторных блоков в восприятии отношений Качества. Я хотел бы видеть
такую карточку где-нибудь в университетском каталоге.
     В традиционком уходе за мотоциклом сметка расценивается как то, с чем
рождаешься или что приобретаешь в результате хорошего воспитания.
Непреходящее свойство. От недостатка информации о том, как, приобрести эту
сметку, можно допустить, что человек безо всякой сметки -- безнадежный
случай.
     В недуалистическом уходе сметка не является непреходящим свойством.
Она переменна, она -- резервуар доброго духа, который можно прибавлять или
отнимать. Поскольку она -- результат восприятия Качества, то,
следовательно, ловушку сметки можно определить как то, что ведет к потере
Качества из виду, а поэтому -- и к утрате энтузиазма по отношению к тому,
что делаешь. Как можно догадаться по такому широкому определению, поле это
огромно, и здесь можно попытаться дать лишь начальный набросок.
     Насколько я вижу, существует два основных типа ловушек сметки. Первый
-- те, что отшвыривают с пути Качества условиями, возникающими из внешних
обстоятельств, и я называю их "задержками". Второй тип -- ловушки, которые
отшвыривают с пути Качества условиями в первую очередь внутри тебя самого.
Для этих у меня нет никакого родового имени -- разве что "зависы". Сначала
займусь внешне обусловленными задержками.
     В первый раз, когда делаешь какую-нибудь большую работу, кажется, что
самые большие хлопоты приносит непоследовательная повторная сборка. Обычно
это происходит в то время, когда думаешь, что уже почти все закончил. После
многих дней работы, наконец, все сложено вместе, кроме... что это? Втулка
соединительного стержня?! Ее как ты мог забыть? О Господи, все надо снова
разбирать! И ты почти слышишь, как испаряется сметка. Пссссссс.
     Ничего не остается, как вернуться назад и