у на
ступеньку, к нему пришла идея -- причем, ничто из его предыдущих мыслей не
готовило ее, -- что трансформации, использовавшиеся им для определения
Фуксианских функций, идентичны трансформациям неэвклидовой геометрии. Он не
стал проверять эту мысль, рассказывал он, а просто продолжал автобусный
разговор; но у него возникла совершенная уверенность. Позднее, на досуге,
он проверил результат.
     Следующее открытие произошло, когда он гулял по обрыву над морем. Оно
пришло с теми же самыми характеристиками -- краткостью, внезапностью и
немедленной уверенностью. Другое крупное открытие случилось, когда он шел
по улице. Люди превозносили этот его процесс мышления как таинственные
труды гения, но Пуанкаре не довольствовался столь мелким объяснением. Он
пытался глубже промерть происходящее.
     Математика, говорил он, -- не просто вопрос применения правил не
больше науки. Она не просто делает возможными большинство комбинаций
согласно определенным установленным законам. Комбинации, полученные таким
образом, весьма многочисленны, бесполезны и громоздки. Подлинная работа
изобретателя состоит в выборе из этих комбинаций так, чтобы исключить
бесполезные или, скорее, избежать хлопот по их выработке, а правила,
которые должны направлять выбор, исключительно тонки и нежны. Почти
невозможно установить их точно; они должны быть скорее почувствованы, чем
сформулированы.
     Пуанкаре затем выдвинул гипотезу: этот выбор делается тем, что он
назвал "подсознательным я", сущностью, точно соответствующей тому, что Федр
называл "доинтеллектуальным осознанием". Подсознательное я, говорил
Пуанкаре, смотрит на большое число решений проблемы, но только интересные
вламываются в сферу сознания. Математические решения избираются
подсознательным я на основе "математического прекрасного", гармонии чисел и
форм, геометрической элегантности. "Это -- подлинное эстетическое чувство,
знакомое всем математикам, -- говорил Пуанкаре, -- но непосвященные о нем
настолько не осведомлены, что часто поддаются соблазну улыбнуться." Но
именно эта гармония, эта красота и есть центр всего.
     Пуанкаре совершенно ясно дал понять, что не говорит о романтической
красоте видимостей, которая трогает чувства. Он имел в виду классическую
красоту, возникающую из гармоничного порядка частей, которую может ухватить
чистый разум, которая придает структуру романтической красоте и без которой
жизнь была бы лишь смутна и мимолетна -- сном, от которого невозможно было
бы отличать сны, поскольку для такого различения не существовало бы основы.
Поиск этой особой классической красоты, ощущение гармонии космоса
заставляет нас избирать факты, наиболее подходящие для того, чтобы внести
что-то в эту гармонию. Не факты, но отношение вещей приводит к
универсальной гармонии, которая есть единственная объективная реальность.
     Объективность мира, в котором мы живем, гарантирует то, что этот мир
-- общий и для нас, и для других мыслящих существ. Посредством коммуникаций
с другими людьми мы получаем от них готовые гармоничные рассуждения. Мы
знаем, что эти рассуждения не исходят от нас, и в то же время признаем в
них -- из-за их гармоничности -- работу разумных существ, таких же, как и
мы сами. И поскольку эти рассуждения кажутся соответствующими миру наших
ощущений, мы можем, наверное, сделать заключение о том, что эти разумные
существа видели те же вещи, что и мы; таким образом, мы знаем, что нам это
не приснилось. Вот эта гармония, это качество, если хочешь, -- единственная
основа для единственной реальности, которую мы только можем знать.
     Современники Пуанкаре отказывались признать, что факты преизбраны,
поскольку считали, что поступать так -- значит разрушать справедливость
научного метода. Они подразумевали, что "преизбранные факты" означают, что
истина -- это "все, что тебе угодно", и называли его идеи
"конвенционализмом". Они рьяно игнорировали истинность того, что их
собственный "принцип объективности" сам по себе не является наблюдаемым
фактом -- и, следовательно, по их собственник критериям, должен помещаться
в состояние приостановленного одушевления.
     Они чувствовали, что должны сделать это, поскольку если бы они этого
не сделали, то вся философская подпорка науки бы рухнула. Пуанкаре не
предлагал никаких решений этого затруднительного положения. Чтобы прийти к
этому решению, он не зашел достаточно далеко в метафизические значения
того, о чем говорил.
     Он пренебрег и не сказал, что выбор фактов перед тем, как их
"наблюдаешь", -- это "то, что тебе угодно" только в дуалистической,
метафизической системе субъекта-объекта! Когда Качество вступает в картину
как третья метафизическая сущность, предварительный выбор фактов перестает
быть произвольным. Он основан не на субъективном, капризном "что тебе
угодно", а на Качестве, которое -- сама реальность. Так это затруднение
исчезает.
     Выглядело, будто Федр складывал собственную головоломку, но из-за
недостатка времени оставил незаконченной целую сторону.
     Пуанкаре же работал над своей головоломкой. Его мнение о том, что
ученый избирает факты, гипотезы и аксиомы на основании гармонии, также
оставило незаполненным грубый, зазубренный ее край. Оставить в научном мире
впечатление, что источник всей научной реальности -- просто субъективная,
капризная гармония -- значит решать проблемы эпистемологии, оставив
незавершенным край на границе метафизики, который делает эпистемологию
неприемлемой.
     Но мы знаем из метафизики Федра, что та гармония, о которой говорил
Пуанкаре, -- не субъективна. Она -- источник субъектов и объектов и
существует в отношениях предшествования к ним. Она не капризна, она --
сила, противоположная капризности; полагающий принцип всей научной и
математической мысли, уничтожающий капризность, без которого никакая
научная мысль не может развиваться. У меня на глаза навернулись слезы
узнавания именно от открытия того, что эти незавершенные края идеально
совпадают в такой гармонии, о которой говорили как Федр, так и Пуанкаре,
образуя завершенную структуру мысли, способную объединить раздельные языки
Науки и Искусства в один.

     По обе стороны склоны задрались ввысь, образовав длинную узкую долину,
извивающуюся до самой Мизулы. Этот встречный ветер утомляет, я уже устал с
ним бороться. Крис постукивает меня по плечу и показывает на высокий холм с
большой нарисованной буквой М. Я киваю. Утром мы уже встретили такое при
выезде из Бозмена. На ум приходит отрывок воспоминания о том, что каждый
год абитура каждой школы лазит туда и подновляет букву.
     На станции, где мы заправляемся, с нами заговаривает человек на
трейлере с двумя аппалузскими лошадьми. Большинство лошадников настроено
против мотоциклов, кажется, но этот -- нет, он задает кучу вопросов, на
которые я отвечаю. Крис все еще просит меня подняться к букве М, но я и
отсюда вижу, что дорога туда крута, сильно изрыта колеями и ухабиста. Я не
хочу валять дурака -- с нашей шоссейной машиной и тяжелым грузом. Мы
немного разминаем затекшие ноги, прогуливаемся и как-то устало выезжаем из
Мизулы в сторону прохода Лоло.
     В памяти всплывает, что не так много лет назад эта дорога была
полностью покрыта грязью, петляла, поворачивала у каждой скалы и в каждой
горной складке. Теперь она заасфальтирована, а повороты широки. Весь поток
движения, очевидно, направлялся на север, в Калиспелл или в КЈр-д'Ален,
поскольку сейчас почти полностью иссяк. Мы едем на юго-запад, ветер в
спину, и мы себя хорошо чувствуем. Дорога начинает заворачиваться к
проходу.
     Все признаки Востока полностью исчезли -- по крайней мере, у меня в
воображении. Дождь пригоняют сюда тихоокеанские ветры, а реки и ручьи
возвращают его обратно в Тихий океан. Мы должны оказаться у океана через
два-три дня.
     На перевале мы видим ресторан и останавливаемся перед ним рядом со
старым ревуном-харлеем. Сзади у него -- самодельная корзина, а пробег --
тридцать шесть тысяч. Настоящий бродяга.
     Внутри набиваем животы пиццей и молоком, а закончив -- сразу уходим.
Осталось не очень много светового дня, а искать место для лагеря в потемках
трудно и неприятно.
     Уже выходя, видим у мотоциклов этого бродягу со своей женой и говорим
привет. Он -- из Миссури, а спокойный взгляд его жены говорит, что у них
было хорошее путешествие.
     Мужчина спрашивает:
     -- Вы тоже продирались через этот ветер до Мизулы?
     Я киваю:
     -- Миль тридцать или сорок в час.
     -- Как минимум, -- откливается он.
     Мы немного разговариваем о ночлеге, и они переходят на то, что очень
холодно. Никогда и подумать не могли у себя в Миссури, что летом будет так
холодно -- даже в горах. Им пришлось покупать одежду и одеяла.
     -- Сегодня ночью очень холодно быть не должно, -- говорю я. -- Мы
поднялись всего где-то на пять тысяч футов.
     Крис говорит:
     -- Мы остановимся на ночь где-нибудь рядом с дорогой.
     -- На какой-нибудь стоянке?
     -- Нет, просто съедем с дороги и все.
     Они не выказывают ни малейшего желания присоединиться к нам, поэтому
после паузы я нажимаю кнопку стартера, и мы уезжаем.
     На дороге тени деревьев на склонах уже длинны. Через пять или десять
миль мы видим поворот на лесосеку и углубляемся туда.
     Дорога покрыта песком, поэтому я переключаюсь на первую передачу и
выставляю ноги, чтобы не упасть. Мы видим боковые дороги, уходящие в
стороны от главной лесосеки, но я остаюсь на главной просеке до тех пор,
пока где-то через милю не натыкаемся на бульдозеры. Значит, они до сих пор
здесь валят лес. Мы разворачиваемся и направляемся по одной из боковых
просек. Примерно через полмили дорогу перегораживает упавший ствол. Это
хорошо. Дорогу бросили.
     Я говорю Крису:
     -- Приехали, -- и он слезает. Мы -- на склоне, который позволяет
озирать нетронутый лес на много миль вокруг.
     Крису очень хочется исследовать это место, но я так устал, что просто
хочу отдохнуть.
     -- Иди сам, -- говорю я ему.
     -- Нет, пошли вместе.
     -- Крис, я действительно устал. Посмотрим утром.
     Я развязываю рюкзаки и расстилаю спальные мешки на земле. Крис уходит.
Я вытягиваюсь -- руки и ноги наливаются усталостью. Молчащий, прекрасный
лес...
     Через некоторое время Крис возвращается и говорит, что у него понос.
     -- Ох, -- говорю я и поднимаюсь. -- Тебе надо поменять белье?
     -- Да, -- он выглядит сконфуженно.
     -- Возьми в мешке у переднего колеса. Переоденься и достань мыло из
седельной сумки. Сходим на речку и постираем.
     Его все это смущает, и он рад выполнять распоряжения.
     Уклон дороги так покат, что приходится сильно топать ногами, спускаясь
к речке. Крис показывает мне камешки, которые собрал, пока я спал. Здесь
стоит густой сосновый дух леса. Становится прохладно, и солнце уже очень
низко. Тишина, усталость и закат немного угнетают меня, но я держу это при
себе.
     После того, как Крис отстирал белье до полной чистоты и выжал его, мы
пускаемся в обратный путь наверх. Карабкаясь, я со внезапной подавленностью
начинаю ощущать, что шел по этой просеке всю свою жизнь.
     -- Пап!
     -- А?
     Маленькая птичка вспархивает с дерева перед нами.
     -- Чем я должен быть, когда вырасту?
     Птица исчезает за дальним хребтом. Я не знаю, что сказать.
     -- Честным, -- наконец отвечаю я.
     -- В смысле -- кем работать?
     -- Кем хочешь.
     -- Почему ты сердишься, когда я спрашиваю?
     -- Я не сержусь... Я просто думаю... Не знаю... Я очень устал, чтобы
думать... Не имеет значения, что ты будешь делать.
     Такие дороги, как эта, становятся все меньше, меньше и совсем
исчезают.
     Позднее я замечаю, что он отстает.
     Солнце уже за горизонтом, и на нас опускаются сумерки. Мы поодиночке
бредем обратно по просеке, а когда доходим до мотоцикла, забираемся в
спальники и без единого слова засыпаем.

                                    23

     Вот она в конце коридора -- стеклянная дверь. А за нею -- Крис, и с
одной стороны стоит его младший брат, а с другой -- его мать. Крис держится
руками за стекло. Он узнает меня и машет. Я машу в ответ и приближаюсь к
двери.
     Как тихо всЈ. Будто смотришь кино с испорченным звуком.
     Крис поднимает взгляд на мать и улыбается. Она тоже улыбается ему, но
я вижу, что за улыбкой прячется горе. Она очень расстроена чем-то, но не
хочет, чтобы дети это видели.
     И вот теперь я вижу, что это за стеклянная дверь. Это крышка гроба --
моего.
     Не гроба -- саркофага. Я -- в огромном склепе, мертвый, а они отдают
последние почести.
     Они очень добры -- пришли сюда ради этого. Могли бы и не приходить. Я
им благодарен.
     Вот Крис зовет меня открыть стеклянную дверь склепа. Я вижу, что ему
хочется поговорить со мной. Наверняка хочет, чтобы я рассказал, на что
похожа смерть. Меня так и подмывает сделать это -- рассказать. Так хорошо,
что он пришел и помахал мне, что я расскажу ему, что это не так уж и плохо.
Только одиноко.
     Я тянусь толкнуть дверь, но темная фигура в тени у двери знаками
приказывает мне не трогать еЈ. Один палец поднесен к губам, которых я не
вижу. Мертвым не позволено говорить .
     Но они хотят, чтобы я разговаривал. Я еще нужен! Разве он этого не
видит? Должно быть, тут какая-то ошибка. Разве он не видит, что я им нужен?
Я умоляю фигуру -- я должен поговорить с ними. Еще не кончено. Я должен
сказать им. Но тот, в тени, и виду не подает, что услышал меня.
     "КРИС!" -- кричу я через дверь. -- "МЫ УВИДИМСЯ!!" Темная фигура
угрожающе надвигается на меня, но я слышу голос Криса, далекий и слабый:
"Где?" Он слышал меня! А темная фигура в ярости набрасывает полог на дверь.
     Не на горе, думаю я. Горы нет. И кричу: "НА ДНЕ ОКЕАНА!!"
     И вот я стою среди опустошенныx развалин города -- совсем один.
Развалины везде вокруг меня бесконечно во всех направлениях -- и я должен
идти среди них один.

                                    24

     Солнце встало.
     Я сначала не совсем уверен, где я.
     Мы на дороге где-то в лесу.
     Плохой сон. Снова эта стеклянная дверь.
     Рядом поблескивает хром мотоцикла, потом я вижу сосны, а потом
соображаю, что мы в Айдахо.
     Дверь и фигура в тени рядом с нею -- просто воображение.
     Мы -- на просеке, правильно... ясный день... искрящийся воздух.
У-ух!.. прекрасно. Мы едем к океану.
     Снова припоминаю сон и слова "Мы увидимся на дне океана" -- и
спрашиваю себя, что бы это могло значить. Но сосны и свет солнца -- сильнее
любого сна, и мое недоумение потихоньку успокаивается. Старая добрая
реальность.
     Я выбираюсь из спальника. Холодно, и я быстро одеваюсь. Крис спит. Я
обхожу его, перебираюсь через поваленное дерево и иду вверх по просеке.
Чтобы разогреться, перехожу на легкую трусцу и резко набираю скорость.
Хо-ро-шо, хо-ро-шо, хо-ро-шо. Слово попадает в ритм бега. Какие-то птицы с
холма в тени вылетают на солнце, и я провожал их взглядом, пока они не
скрываются из виду. Хо-ро-шо. Хо-ро-шо. Хрусткий гравий на дороге.
Хо-ро-шо. Ярко-желтый песок на солнце. Хо-ро-шо. Иногда такие дороги
тянутся на много миль.
     В конце концов, я достигаю точки, где дыхания уже не хватает. Дорога
поднялась гораздо выше, и я озираю лес на многие мили вокруг.
     Хорошо.
     Все еще отдуваясь, я быстрым шагом возвращаюсь назад, теперь уже не
хрустя гравием так сильно и подмечая маленькие растения и кустики там, где
сосны срублены.
     Снова у мотоцикла, я упаковываю вещи бережно и быстро. Я уже так
хорошо знаком с тем, как все вместе подгоняется, что делаю это, почти не
задумываясь. Наконец, остается спальный мешок Криса. Я его немного
переворачиваю -- не слишком грубо -- и говорю:
     -- Клевый день!
     Он озирается, ничего не соображая. Выбирается из спальника и, пока я
его упаковываю, одевается, толком не зная, что делает.
     -- Надевай свитер и куртку, -- велю ему я. -- Сегодня на дороге будет
прохладно.
     Он одевается, усаживается в седло, и на малой скорости мы проезжаем по
лесосеке до выезда на шоссе. Перед тем, как двинуться по нему, я бросаю
последний взгляд на лесосеку. Хорошая. Милое место. Отсюда шоссе вьется все
дальше и дальше вниз.

     Сегодня Шатокуа будет долгим. Я ждал его с нетерпением все это
путешествие.
     Вторая скорость, потом третья. На таких поворотах нельзя слишком
быстро. Солнце прекрасно освещает эти леса.
     До сих пор в нашем Шатокуа висела дымка -- проблема тыловой поддержки;
я в первый день говорил о неравнодушии, а потом понял, что не могу сказать
ничего значительного о неравнодушии до тех пор, пока не понята его
оборотная сторона -- Качество. Сейчас, наверное, важно увязать неравнодушие
с Качеством, указав на то, что неравнодушие и Качество -- внутренний и
внешний аспекты одного и того же. Человек, видящий Качество и чувствующий
его во время работы над чем-то, -- это человек, которому есть до него дело.
Человек, заботящийся о том, что он видит и делает, -- это человек,
обязанный иметь какие-то характеристики Качества.
     Таким образом, если проблема технологической безнадежности вызвана
недостатком заботы -- как технологистов, так и антитехнологистов; и если
неравнодушие и Качество есть внешний и внутренний аспекты одного и того же,
то логически следует, что на самом деле причиной технологической
безнадежности является отсутствие понимания Качества в технологии как
технологистами, так и антитехнологистами. Безумная погоня Федра за
рациональным, аналитическим и, следовательно, технологическим значением
слова "Качество" в действительности была погоней за ответом на всю проблему
технологической безнадежности целиком. Так мне кажется, во всяком случае.
     Поэтому я поддержал это и переключился на классическо-романтический
раскол, который, полагаю, лежит в основе всей
гуманистическо-технологической проблемы. Но это тоже требует тщательного
исследования значения Качества.
     Однако, чтобы понять значение Качества в классических терминах,
требовались исследования в метафизике, в ее отношении к повседневной жизни.
А чтобы сделать это, требовались еще более глубокие исследования огромной
области, которая связывает и метафизику, и повседневную жизнь -- а именно,
формального мышления. Поэтому я шел от формального мышления к метафизике, а
из нее -- в Качество; а потом от Качества -- опять к метафизике и науке.
     Теперь мы продвигаемся еще глубже от науки в технологию, и я все-таки
верю, что мы, наконец, попали туда, где хотели быть с самого начала.
     Но сейчас у нас уже есть некоторые представления, очень сильно
меняющие все понимание вещей. Качество -- это Будда. Качество -- это
научная реальность. Качество -- это цель искусства. Остается только
вработать эти концепции в практический, приземленный контекст, а для этого
нет ничего практичнее или приземленнее того, о чем я твердил всю дорогу --
починки старого мотоцикла.

     Дорога продолжает петлять по ущелью. Солнечные лоскуты раннего утра
окружают нас со всех сторон. Мотоцикл гудит себе дальше сквозь прохладный
воздух и горные сосны, и мы проезжаем небольшой знак, говорящий о том, что
через милю можно будет позавтракать.
     -- Есть хочешь? -- кричу я.
     -- Да! -- орет в ответ Крис.
     Вскоре второй знак с надписью ХИЖИНЫ и стрелкой под ней указывает
куда-то влево. Мы сбрасываем скорость, сворачиваем и едем дальше по
грунтовой дороге, пока она не приводит нас к крашеным олифой хижинам под
несколькими деревьями. Мы ставим мотоцикл под дерево, выключаем зажигание и
газ и входим в главное здание. Деревянные полы приятно и гулко стучат под
мотоциклетными башмаками. Садимся за стол, покрытый скатертью и заказываем
яйца, горячие булочки, кленовый сироп, молоко, колбаски и апельсиновый сок.
Холодный ветер вдул в нас аппетит.
     -- Я хочу написать письмо маме, -- говорит Крис.
     По-моему, это хорошо. Я иду к бюро и беру канцелярские принадлежности
этого пансионата. Приношу все Крису и даю ему свою ручк