грузовика... Я
заканчиваю разговор с Крисом.
     Когда мы уже уходим, и я завожу мотор, она -- вот, в дверях, смотрит
на нас. Одинокая. Вероятно, не знает, что с таким взглядом ей недолго
ходить одинокой. Жму на стартер слишком резко, слишком раздраженный чем-то,
и на пути к сварщику требуется некоторое время на то, чтобы отключиться.
     Сварщик дома, старик за шестьдесят или за семьдесят, смотрит на меня
пренебрежительно: полная противоположность официантке. Я объясняю ситуацию
с кожухом цепи, и через некоторое время он произносит:
     -- Я не собираюсь снимать его за вас. Снимайте сами.
     Я слушаюсь, показываю кожух ему, и он говорит:
     -- Он весь в смазке.
     На заднем дворе под каштаном нахожу палку, соскабливаю смазку в
мусорную бочку. Издали он произносит:
     -- Там, в кастрюльке немного растворителя есть.
     Я вижу плоскую кастрюльку и стираю остаток смазки какими-то листьями и
растворителем.
     Когда я показываю ему свою работу, он кивает, медленно подходит и
устанавливает регуляторы газовой горелки. Потом смотрит на мундштук и
выбирает другой. Абсолютно никакой спешки. Он берет стержень стального
наполнителя, и я задаю себе вопрос, действительно ли он собирается варить
такой тонкий металл? Я никогда не варю листовой металл, я его паяю латунным
стержнем. Когда я пытаюсь его приварить, только прожигаю дырки, и потом
приходится латать их большими кляксами наполнителя.
     -- А вы разве не будете его паять? -- спрашиваю я.
     -- Нет, -- отвечает он.
     Разговорчивый мужик.
     Он зажигает горелку, устанавливает крохотное голубое пламя, а потом --
это трудно описать -- действительно начинает танцевать горелкой и стержнем
в разных маленьких ритмах над тонкой поверхностью металла, и все это место
превращается в равномерное желто-оранжевое сияние; он опускает горелку и
стержень именно в тот момент, когда нужно, и быстро убирает их. Никаких
дырок. Шов едва виден.
     -- Это прекрасно, -- не выдерживаю я.
     -- Один доллар, -- отвечает он без улыбки. И я улавливаю в его взгляде
смешной вопрос. О чем он думает? Не запросил ли слишком много? Нет, тут
что-то другое... одиночество, такое же, как у официантки. Вероятно, думает,
что я прикалываюсь. Кто еще способен сейчас оценить такую работу?

     Мы складываемся и выезжаем из мотеля почти со временем выписки -- и
вскоре углубляемся в прибрежные мамонтовые леса на пути из Орегона в
Калифорнию. Движение такое сильное, что не хватает времени даже оглядеться.
Становится холодно и серо, и мы останавливаемся надеть свитеры и куртки.
По-прежнему холодно, где-то около пятидесяти, и нам в голову лезут зимние
мысли.

     Одинокие люди там, в городе. Я это видел в супермаркете, и в
прачечной, и когда мы выписывались из мотеля. Эти туристские автостоянки в
мамонтовых лесах, с пикапами, полными пенсионеров, глазеющих на деревья на
пути к тому, чтобы поглазеть на океан. Улавливаешь его в первую долю
взгляда какого-нибудь нового лица -- это искательное выражение -- и оно тут
же пропадает.
     Теперь заметно больше такого одиночества. Парадоксально, что там, где
люди толпятся наиболее тесно -- в больших городах на побережьях Востока и
Запада, -- одиночество самое сильное. Там, где мы были, -- в западном
Орегоне, Айдахо, Монтане, в Дакотах, где люди так рассеяны, -- там,
казалось бы, одиночества должно быть гораздо больше, но мы его не замечали.
     Объяснение, я полагаю, в том, что физическое расстояние между людьми
не имеет ничего общего с одиночеством. Здесь главное -- психическое
расстояние, а в Монтане и Айдахо физические расстояния велики, а
психические, между людьми -- малы; здесь же как раз наоборот.
     Мы теперь -- в первичной Америке. Это наступило позапрошлой ночью в
Прайнвилл-Джанкшн, и с тех пор нас не покидало. Вот она -- первичная
Америка скоростных автотрасс, реактивных полетов, телевидения и кинозрелищ.
И люди, пойманные этой первичной Америкой, кажется, проходят огромные
порции своей жизни, не особенно сознавая, что же находится непосредственно
вокруг них. Средства массовой коммуникации убедили их: то, что вокруг них,
не важно. Поэтому они одиноки. По лицам видно. Сначала -- легкий проблеск
поиска, а затем, когда они смотрят на тебя, ты для них -- просто какой-то
объект. Ты не считаешься. Ты -- не то, что они ищут. Ты -- не в телевизоре.
     Во вторичной же Америке, через которую мы тоже ехали, в Америке старых
дорог, Канав Китайца, аппалузских лошадей, плавных горных хребтов,
медитативных мыслей, ребятишек с сосновыми шишками, шмелей, открытого неба
над головой -- миля за милей за милей, -- через всю эту Америку то, что
реально, то, что вокруг -- доминирует. Поэтому там не было такого чувства
одиночества. Так наверное было сто или двести лет назад. Едва ли были люди,
едва ли было и одиночество. Я, несомненно, сверхобобщаю, но если ввести
сюда должные квалификации, то это окажется правдой.
     За многое в этом одиночестве обвиняют технологию, поскольку
одиночество определенно ассоциируется с новейшими технологическими
приспособлениями -- телевидением, реактивными самолетами, скоростными
трассами и так далее, -- но я надеюсь, достаточно ясно было сказано:
подлинное зло -- не объекты технологии, а тенденция технологии замыкать
людей в одиноких отношениях объективности. Это объективность,
дуалистический способ смотреть на вещи, лежащие в основе технологии,
производит на свет зло. Вот поэтому я потратил столько сил на то, чтобы
показать, как технологию можно использовать для уничтожения зла. У
человека, который знает, как чинить мотоциклы -- с Качеством, -- меньше
вероятности потерять друзей, чем у того, который не знает. И они вовсе не
будут рассматривать его как объект. Качество каждый раз уничтожает
объективность.
     Или, если человек принимается за какую бы то ни было тупую работу, на
которой застрял -- а все занятия становятся рано или поздно тупыми -- и,
только ради собственного развлечения начинает искать возможности для
Качества и тайно следует этим возможностям, просто ради них самих, тем
самым творя искусство из того, что делает, -- то он, вероятнее всего,
обнаружит, что становится все более интересной личностью и все менее
объектом для окружающих его людей, поскольку его решения, связанные с
Качеством, изменяют и его самого тоже. И не только его работу и его самого,
но и остальных, поскольку Качество склонно расходиться в стороны, как круги
на воде. Качественная работа, которую никто, как он считал, не увидит,
все-таки видима, и человек, видящий ее, чувствует себя немного лучше из-за
нее, и больше вероятность того, что он передаст это свое ощущение дальше,
другим. Вот таким способом Качество имеет тенденцию продолжать движение.
     Мое внутреннее чувство таково, что именно так мир и будет улучшаться:
личностями, принимающими решения Качества, вот и все. Господи, не хочу я
больше никакого энтузиазма по поводу больших программ, полных социального
планирования для огромных масс людей, выбрасывающих вон индивидуальное
Качество. Их можно пока оставить в стороне. Для них тоже есть место, но их
надо строить на основании Качества внутри вовлеченных в это дело личностей.
В прошлом у нас это индивидуальное Качество было; его эксплуатировали как
естественный запас, не зная об этом, а теперь оно почти полностью
истощилось. У всех почти что кончилась сметка. И я думаю, настала пора
возвращаться к восстановлению этого американского запаса -- индивидуальной
ценности. Есть политические реакционеры, которые говорят что-то подобное
уже многие годы. Я не из их числа, но до той степени, пока они говорят об
истинной индивидуальное ценности, а не используют ее как предлог для того,
чтоб давать богатым больше денег, они правы. Нам действительно нужно
вернуться к индивидуальной цельности, самонадежности и старомодной сметке.
Действительно нужно. Надеюсь, в этом Шатокуа некоторые направления
показаны.
     От идеи индивидуальных, личных решений Качества Федр отправился другой
тропой. Думаю, она была неверной, но, возможно, окажись я в его
обстоятельствах, я бы тоже по ней пошел. Он чувствовал, что решение
начинается с новой философии (или же расценивал это еще шире -- как новую
духовную рациональность), в которой безобразие, одиночество и духовная
бессодержательность дуалистического технологического разума стали бы
алогичными. Разум больше не "свободен от ценностей". Разуму суждено быть
логически подчиненным Качеству, и Федр верил, что найдет причину того, что
это не так, среди древних греков, чей мифос одарил нашу культуру тенденцией
делать то, что "разумно", даже если от этого нет никакой пользы. Вот в чем
корень всего. Прямо здесь. Я уже давно сказал, что он гнался за призраком
разума. Вот это я и имел в виду. Разум и Качество стали разделенными и
враждебными друг другу, и Качество оказалось подавлено, а Разум вытянут
наверх когда-то очень давно.

     Начался легкий дождик. Совсем небольшой, не стоит и останавливаться.
Слабые потуги на морось.
     Дорога выводит из высоких лесов к серому небу. Вдоль трассы --
множество рекламных щитов. Реклама "Шенли", написанная теплыми красками,
тянется бесконечно, но остается ощущение, что "Ирма" производит что-то
усталое и посредственное из-за того, что краска на ее щитах потрескалась.

     Я с тех пор перечел Аристотеля в поисках того массивного зла, которое
появляется во фрагментах, оставшихся от Федра, но ничего не обнаружил. В
Аристотеле я нахожу, главным образом, достаточно скучную подборку обощений,
многие из которых, кажется, невозможно оправдать в свете современного
знания; их организация выглядит очень бедной, и они кажутся столь же
примитивными, сколь примитивны старые греческие горшки в музеях. Уверен,
что, знай я об этом намного больше, я бы и видел в этом намного больше и
вовсе не находил бы их примитивными. Но без знания всего этого я не могу
увидеть, живет ли оно сообразно неистовствам группы "Великих Книг" или
сообразно неистовству Федра. Я определенно не расцениваю труды Аристотеля
как основной источник ни позитивных, ни негативных ценностей. Но
неистовства группы "Великих Книг" хорошо известны и опубликованы.
Неистовство же Федра -- нет, и отчасти мое обязательство по отношению к
нему -- остановиться на этом поподробнее.
     Риторика -- это искусство, начинает Аристотель, поскольку ее можно
свести к рациональной системе порядка.
     Это просто ошеломило Федра. Остановило. Он был готов расшифровывать
послания необыкновенной тонкости, системы громадной сложности с тем, чтобы
постичь глубинное, внутреннее значение Аристотеля, бывшего, по заявлениям
многих, величайшим философом всех времен. И вот на тебе! -- чтоб тебе в
лицо с самого начала шарахнули таким ослиным замечанием! Это его
по-настоящему потрясло.
     Он читал дальше:
     Риторика может быть подразделена на частные доказательства и темы с
одной стороны, и общие доказательства -- с другой. Частные доказательства
могут подразделяться на методы доказательства и виды доказательства. Методы
доказательства -- это искусственные доказательства и неискусственные
доказательства. Среди искусственных доказательств есть: этические,
эмоциональные и логические. Среди этических доказательств: практическая
мудрость, добродетель и добрая воля. Частные методы, использующие
искусственные доказательства этического вида, включающие в себя добрую
волю, требуют знания эмоций, а для тех, кто забыл, что это такое,
Аристотель приводит список. Они таковы: гнев, пренебрежение
(подразделяющееся на презрение, неприязнь и надменность), кротость, любовь
или дружба, страх, уверенность, стыд, бесстыдство, благосклонность,
добросердечие, жалость, праведное негодование, зависть, ревность и
презрение.
     Помнишь описание мотоцикла, данное еще тогда, в Южной Дакоте? То, где
тщательно перечислены все детали и функции? Узнаешь сходство? Вот, был
убежден Федр, это и есть родоначальник такого стиля речи. Ибо страницу за
страницей Аристотель продолжал точно так же. Будто какой-нибудь
третьеразрядный технический инструктор -- называя все, показывая
взаимоотношения между названным, временами хитро изобретая новые отношения
между называемыми вещами, а потом ожидая звонка, чтобы продолжать повторять
ту же лекцию для следующего класса.
     Между строк Федр не читал ни сомнений, ни благоговения, а одно лишь
вечное самодовольство профессионального академика. Выходит, Аристотель в
самом деле считал, что его ученики станут лучшими риторами, если выучат все
эти бесконечные названия и взаимоотношения? А если нет, то неужели он
действительно думал, что учит риторике? Федр считал, что это действительно
так. В его стиле ничего не указывало на то, что Аристотель когда-либо
сомневался в Аристотеле. Федр видел, что Аристотеля в огромной степени
удовлетворял этот чистенький трючок по называнию и классифицированию всего.
Его мир начинался и заканчивался этим трючком. Он бы с радостью уничтожил
его, не будь Аристотель больше двух тысяч лет как покойником, поскольку
расценивал его как прототип для многих миллионов самодовольных и истинно
невежественных учителей в течение всей истории, которые самоуверенно и
бесчувственно убивали творческий дух своих студентов этим тупым ритуалом
анализа, этим слепым, механическим, вечным называнием вещей. Зайди сегодня
в любой из сотен тысяч классов, и услышишь, как учителя разделяют,
подразделяют, определяют взаимоотношения, устанавливают "принципы" и
изучают "методы" -- то, что ты услышишь, и будет призраком Аристотеля,
говорящего через века, иссушающий безжизненный голос дуалистического
разума.
     Семинары по Аристотелю проходили за огромным деревянным круглым столом
в сумрачной комнате, напротив которой, через дорогу, стояла больница, и
куда склонявшееся к закату солнце едва проникало из-за больничной крыши
через оконную грязь и отравленный городской воздух. Тускло, бледно и
давяще. В середине занятия он заметил, что в этом громадном столе была
огромная трещина по всей длине, почти через самую середину. Похоже было,
что ей уже очень много лет, но никто и не думал чинить стол. В конце часа
он все-таки спросил:
     -- Можно задавать вопросы по риторике Аристотеля?
     -- Если вы прочли материал, -- ответили ему. Он заметил в глазах
профессора философии ту же самую сосредоточенность, что и в первый день на
регистрации. По этому предупреждению он понял, что ему лучше читать
материал очень тщательно; так он и сделал.

     Дождь усиливается, и мы останавливаемся прикрепить к шлемам стекла.
Потом едем дальше на умеренной скорости. Я слежу за выбоинами, песком и
нефтяными пятнами.

     К следующей неделе Федр прочитал материал и был готов разобрать
положение о том, что риторика -- это искусство, поскольку ее можно свести к
рациональной системе порядка. По этому критерию "Дженерал Моторз"
производили чистое искусство, в то время как Пикассо -- нет. Если у
Аристотеля имелись более глубокие значения, нежели доставал глаз, то почему
бы в этом месте им не выйти на поверхность?
     Но этот вопрос так никогда и не затронули. Федр поднял руку, чтобы это
сделать, поймал микросекундную вспышку злобы в глазах преподавателя, как
вдруг другой студент, почти перебив его, произнес:
     -- Я думаю, здесь видны очень сомнительные утверждения.
     -- Сэр, мы здесь не для того, чтобы учить то, что вы думаете! --
прошипел профессор философии. Как кислота. -- Мы здесь для того, чтобы
учить то, что думал Аристотель! -- Прямо в лицо. -- Когда мы пожелаем
узнать, что думаете вы, мы предоставим вам курс по этому предмету!
     Тишина. Студент ошарашен. Все остальные -- тоже.
     Но профессор философии еще не закончил. Он тычет в студента пальцем и
вопрошает:
     -- По Аристотелю: каковы три вида частной риторики согласно
обсуждаемой сути предмета?
     Опять тишина. Студент не знает.
     -- Значит, вы не читали, не так ли?
     И теперь, блеснув глазами, что выдает его намерение с самого начала,
профессор философии переводит свой палец на Федра:
     -- Вы, сэр: каковы три вида частной риторики согласно обсуждаемой сути
предмета?
     Но Федр готов:
     -- Форенсическая, делиберативная и эпидейктическая(20), -- спокойно
отвечает он.
     -- Каковы эпидейктические приемы?
     -- Прием идентифицирования подобий, прием восхваления, в том числе
панегирик, и усиление.
     -- Да-а-а... -- произносит профессор философии. Потом все затихает.
     Другие студенты в шоке. Что же произошло? Знает только Федр -- и еще,
может быть, профессор философии. Невинный студиозус получил то, что
предназначалось Федру.
     Теперь лица всех тщательно сосредотачиваются, защищаясь от дальнейших
допросов такого рода. Профессор философии совершил ошибку. Он истратил свою
дисциплинарную власть на невинного студента, в то время как Федр, виновный,
враждебный, по-прежнему на свободе. И становится все свободнее и свободнее.
Коль скоро он не задавал вопросов, его никак нельзя и срезать. И теперь,
когда он видит, как будет отвечено на его вопросы, он, конечно же, не
станет их задавать.
     Невинный студент смотрит в стол, лицо покраснело, руки козырьком
прикрывают глаза, его стыд становится гневом Федра. Ни в одном из своих
классов он так не разговаривал с учащимся. Так вот как учат классике в
Чикагском Университете. Теперь Федр знает профессора философии. Но
профессор философии не знает Федра.

     Серые дождливые небеса и усеянная знаками дорога опускаются в
Креснт-Сити, Калифорния, тоже серый, холодный и мокрый, и мы с Крисом
смотрим и видим воду -- океан -- вдалеке, между пирсами и зданиями. Я
помню: все эти дни он был нашей великой целью. Мы заходим в ресторан с
причудливым красным ковром, причудливым меню и крайне высокими ценами. Мы
здесь -- единственные посетители. Едим молча, рассчитываемся и снова
пускаемся в путь, теперь на юг, холодный и туманный.

     На следующих семинарах опозоренного студента уже нет. Неудивительно.
Класс абсолютно заморожен, -- что неизбежно, когда такие инциденты имеют
место. На каждом семинаре говорит только один человек -- профессор
философии, -- и он говорит, говорит и говорит лицам, обратившимся в маски
безразличия.
     Профессор философии, кажется, вполне осознает, что произошло. Его
предыдущий взгляд, полный злобы и направленный на Федра, теперь полон
страха. Он, кажется, понимает, что в этой ситуации в классе, когда придет
время, с ним могут обойтись так же, и ни от кого сочувствия он не дождется.
Он отбросил свое право на вежливость. Ему никак не предотвратить ответного
удара -- если не оставаться прикрытым.
     Но чтобы не подставляться, он должен усердно работать и говорить точно
и верно. Федр и это понимает. Сохраняя молчание, он теперь поймет, когда
возникнут выгодные обстоятельства.
     В этот период Федр прилежно занимался, схватывал все крайне быстро и
держал рот на замке, но неверно было бы даже отдаленно назвать его хоть
чуточку хорошим студентом. Хороший студент ищет знаний честно и
беспристрастно. Федр этого не делал. Он прятал топор, который надо было
точить, и имелись средства сваливать все, что мешало ему его точить. У него
не было ни времени, ни заинтересованности в Великих Книгах других людей. Он
сидел в классе с единственной целью -- написать собственную Великую Книгу.
Его отношение к Аристотелю было грубо несправедливым по той же причине, по
которой Аристотель был несправедлив к своим предшественникам. Те поганили
то, что он хотел сказать.
     Аристотель расстроил то, что хотел сказать Федр, поместив риторику в
безобразно незначительную категорию своего иерархического порядка вещей.
Она являлась ветвью Практической Науки и находилась в каком-то придатковом
отношении к другой категории, Теоретической Науке, которой, в основном, и
занимался Аристотель. Будучи ветвью Практической Науки, она изолирована от
любого касательства к Истине, Хорошему или Красоте, если не считать их
использования в качестве орудий спора. Таким образом, Кач