ются своими непосредственными эмоциями, а
другие применяют свое общее знание. Он знал, что в любом состязании по
популярности среди преподавателей английского этот последний аргумент,
укреплявший их авторитет, завоюет всеобщее одобрение.
     Но аргумент этот был абсолютно опустошающ. Вместо
одного-единственного, единого Качества теперь, по-видимому, нам являлось
два качества: романтическое, просто видимое -- оно присутствовало у
студентов; и классическое, общее понимание -- оно было у учителей. Хиповое
и квадратное. Квадратность -- не отсутствие Качества; это классическое
Качество. Хиповость -- не просто присутствие Качества; это просто
романтическое Качество. Раскол хипового и квадратного, обнаруженный им,
по-прежнему оставался на месте, но Качество уже не оставалось целиком на
какой-то одной стороне разлома, как он предполагал ранее. Вместо этого само
Качество раскололось на два -- по одному на каждой стороне трещины. Его
простое, аккуратное, прекрасное, не определенное Качество начинало
усложняться.
     Ему не нравилось, как это происходит. Термин "раскол", который должен
был объединить классический и романтический способы смотреть на вещи, сам
раскололся на две части и уже больше не мог ничего объединять. Он попался в
аналитическую мясорубку. Нож субъективности-объективности разрезал Качество
надвое и убил его как рабочую концепцию. Если он собирался спасать ее, то
не следовало позволять ножу войти внутрь.
     И действительно, Качество, о котором он говорил, не было классическим
Качеством или романтическим Качеством. Оно находилось за обоими. И, клянусь
Богом, оно не являлось также ни субъективным, ни объективным, оно стояло за
обеими этими категориями тоже. На самом деле, вся дилемма
субъективности-объективности, разума-материи применительно к Качеству
оказывалась несправедливой. Это отношение разума-материи было
интеллектуальным идефиксом многих веков. Этот пунктик просто помещали на
верхушку Качества, чтобы стащить его вниз. Как мог он сказать, является
Качество разумом или же материей, если, во-первых, не существует логической
ясности в том, что такое разум и что такое материя?
     А поэтому: он отклонил левый рог. Качество не объективно, сказал он.
Оно не обитает в материальном мире.
     Затем: он отклонил правый рог. Качество не субъективно, сказал он. Оно
не обитает просто в уме.
     И наконец: Федр, следуя по тропе, которой, насколько он знал, никто до
сих пор не ходил за всю историю западной мысли, пошел прямо меж рогов
объективно-субъективной дилеммы и сказал, что Качество не является ни
частью разума, ни частью материи. Оно -- третья сущность, не зависимая от
прочих двух.
     Слышали, как, идя по коридорам и спускаясь по лестницам Монтана-Холла,
он тихо, почти неслышно напевал себе под нос: "Святая, святая, святая...
благословенная Троица."
     И еще есть слабый-слабый фрагмент воспоминания, может быть, ложный,
может быть, это просто я его придумал, -- что он просто оставил всю эту
мысленную структуру как есть на многие недели, никуда ее дальше не
развивая.

     Крис кричит:
     -- Когда мы дойдем до вершины?
     -- Вероятно, еще далеко, -- отвечаю я.
     -- А мы много увидим?
     -- Наверное. Ищи среди деревьев голубое небо. Пока его не видно, знай,
что еще далеко. Свет пробьется через кроны, когда начнем приближаться к
вершине.
     Вчерашний дождь промочил эту мягкую хвойную подушку так, что по ней
теперь удобно идти. Местами, когда она на таком склоне сухая, хвоя
скользит, и ноги приходится глубоко вкапывать, чтобы не съехать вниз.
     Я говорю Крису:
     -- Здорово, когда нет кустов, да?
     -- А почему их нет?
     -- Думаю, здесь лес никогда не валили. Когда такой лес оставляют в
покое на несколько веков, деревья полностью перекрывают рост всему
подлеску.
     -- Как в парке, -- говорит Крис. -- Хорошо все видно вокруг.
     Настроение у него, кажется, гораздо лучше, чем вчера.
     Думаю, отныне он будет хорошим путешественником. Это лесное молчание
улучшает каждого.

     Теперь мир, по Федру, был составлен из трех вещей: разума, материи и
Качества. Тот факт, что он не установил между ними никаких отношений,
сначала его нисколько не беспокоил. Если из-за отношение между разумом и
материей сражались веками и до сих пор конфликт не разрешили, то чего ради
он за несколько недель должен выдвинуть по поводу Качества нечто
убедительное? Поэтому он и оставил его. Положил на какую-то полку в уме,
куда складывал всякие вопросы, на которые не находилось немедленного
ответа. Он знал, что метафизическую троицу субъекта, объекта и Качества
рано или поздно придется связать воедино взаимоотношениями, но не спешил
это делать. Ему просто в такой кайф было избежать опасности тех рогов, что
он успокоился и наслаждался, покуда мог.
     В конце концов, он, тем не менее, обследовал вопрос более пристально.
Хотя метафизической троице, трехглавой реальности, и нет логического
выражения, такие троицы не особенно привычны и не особенно популярны.
Метафизик обечно стремится либо к монизму -- например, к Богу, объясняющему
природу мира как проявление одной-единственной вещи; либо к дуализму --
например, к разуму-материи, объясняющим все как две вещи; либо же он
оставляет все как плюрализм, объясняющий все как проявление неопределенного
количества вещей. Но три -- неудобное число. Прямо сразу хочется узнать: а
почему три? Каковы отношения между ними? И пока необходимость расслабиться
постепенно убывала, Федр начал любопытствовать по поводу этих
взаимоотношений.
     Он отметил, что хотя обычно ассоциируешь Качество с объектами,
ощущение Качества иногда возникает вообще безо всякого объекта. Это вначале
и привело его к мысли, что Качество, быть может, -- полностью субъективно.
Но под Качеством он не имел в виду и только лишь субъективное удовольствие.
Качество уменъшает субъективность. Качество вынимает тебя из тебя самого,
заставляет осознавать мир вокруг. Качество противоположно субъективности.
     Я не знаю, сколько он думал, прежде чем пришел к этому, но в конечном
счете он увидел, что Качество не могло быть независимо связано ни с
субъектом, ни с объектом, но могло быть обнаружено только лишь во
взаимоотношениях этих двух друг с другом. Это та точка, где субъект и
объект встречаются.
     Уже теплее.
     Качество -- не вещь. Это событие.
     Еще теплее.
     Это событие, когда субъект начинает осознавать объект.
     И поскольку без объектов не может быть субъекта -- поскольку объекты
создают осознание субъектом самого себя, -- то Качество -- это событие,
когда становится возможным осознание и субъектов и объектов.
     Горячо.
     Вот теперь он знал, что это подходит.
     Это означает, что Качество -- не просто результат столкновения между
субъектом и объектом. Само существование субъекта и объекта выводится из
события Качества. Событие Качества -- причина субъектов и объектов, которые
после этого ошибочно подразумеваются причинами Качества!
     Вот теперь он взял всю эту проклятую, чертову дилемму за глотку. Все
это время дилемма несла в себе это мерзкое предположение, которому не было
логического оправдания: что Качество -- следствие субъектов и объектов. А
вот нет! Он извлек свой нож.
     "Солнце Качества," -- писал он, -- "не вращается вокруг субъектов и
объектов нашего существования. Оно не только пассивно освещает их. Оно
никаким образом не подчиняется им. Оно их создало. Это они подчинены ему!"
     И вот тут, записав это, он понял, что достиг какой-то кульминации
мысли, к которой бессознательно стремился долгое время.

     -- Небо! -- кричит Крис.
     Вот оно, высоко над нами -- узкий лоскут голубизны меж древесных
стволов.
     Мы движемся быстрее, и участки неба между деревьями становятся все
крупнее и крупнее, и вскоре мы видим, что деревья редеют, вплоть до лысины
на самой вершине. Когда она от нас -- всего лишь в пятидесяти ярдах, я
говорю:
     -- Пошли! -- и рву вперед, вкладывая в это усилие все оставшиеся
запасы энергии, которые берег.
     Я выкладываюсь полностью, но Крис нагоняет меня. Потом со смехом
обгоняет. Тяжело нагруженные и на такой высоте, мы не стараемся установить
никаких рекордов, но несемся вперед изо всех сил.
     Крис добирается первым, когда я еще только выламываюсь из деревьев. Он
поднимает руки и кричит:
     -- Победа!
     Эготист.
     Я дышу так тяжело, что, когда дохожу до него, то не могу говорить. Мы
просто сбрасываем мешки с плеч и ложимся на какие-то камни. Почва суха от
солнца, но под твердой коркой -- грязь после вчерашнего дождя. Под нами на
многие мили за лесистыми склонами и полями простирается долина Гэллатип. В
одном углу долины -- Бозмен. С камня подпрыгивает кузнечик, планирует прочь
от нас и улетает над вершинами деревьев.
     -- Мы это сделали, -- говорит Крис. Он очень счастлив. Я еще не успел
перевести дух, чтобы ему ответить. Снимаю башмаки и носки, мокрые от пота,
и выставляю их на камень сушиться. Медитативно гляжу, как пары от них
поднимаются к солнцу.

                                    20

     Очевидно, я заснул. Солнце жарит. По моим часам -- без нескольких
минут полдень. Я выглядываю из-за камня, на который опираюсь, и вижу, что
Крис крепко спит на другой стороне. Высоко над ним лес прекращается, и
голые серые скалы уводят к пятнам снега. Мы можем взобраться по тыльной
стороне этого хребта прямо туда, но чем ближе к вершине, тем опаснее. Я
некоторое время смотрю на вершину горы. Что там я сказал Крису прошлой
ночью? -- "Увидимся на вершине горы"... нет... "Встретимся на вершине
горы".
     Как я мог встретиться с ним на вершине горы, если я уже и так с ним? В
этом что-то странное. Он сказал, что я ему также говорил кое-что еще как-то
ночью -- что здесь одиноко. Это противоречит тому, во что я на самом деле
верю. Я совсем не считаю, что здесь одиноко.
     Мое внимание привлекает звук упавшего камня с одной стороны годы.
Ничего не движется. Абсолютно тихо.
     ВсЈ в порядке. Такие маленькие подвижки камней слышишь постоянно.
     Хотя не всегда и маленькие. Лавины начинаются вот с таких подвижек.
Если ты над ними или рядом, за ними интересно наблюдать. Но если они над
тобой -- никакой помощи не жди. Остается только смотреть, как она
приближается.

     Люди произносят странные вещи во сне, но с чего мне говорить ему, что
мы с ним встретимся? И с чего бы ему думать, что я не сплю? Действительно,
здесь что-то не то, от чего-то -- ощущение очень плохого качества, но я не
знаю, что это. Сначала появляется ощущение, а потом вычисляешь, почему.
     Я слышу, как Крис задвигался, и вижу, что он озирается по сторонам.
     -- Где мы? -- спрашивает он.
     -- На вершине хребта.
     -- А, -- говорит он. Улыбается.
     Я распаковываю обед: швейцарский сыр, пеппероны и крекеры. Тщательно
разрезаю сыр, а потом пеппероны на аккуратные кусочки. Тишина позволяет
каждую вещь делать правильно.
     -- Давай построим здесь хижину, -- говорит он.
     -- Охххх, -- стону я, -- и карабкаться к ней каждый день?
     -- Конечно, -- издевается он. -- Разве трудно?
     Вчера в его памяти -- это давно. Я передаю ему сыр и крекеры.
     -- О чем ты все время думаешь? -- спрашивает он.
     -- О тысячах вещей, -- отвечаю я.
     -- Каких?
     -- Большинство из них не будут иметь для тебя никакого смысла.
     -- Типа?
     -- Типа, почему я тебе сказал, что мы встретимся на вершине горы.
     -- А, -- говорит он и смотрит вниз.
     -- Ты сказал, что голос у меня был, как у пьяного? -- переспрашиваю я.
     -- Нет, не как у пьяного, -- отвечает он, по-прежнему глядя вниз. То,
как он старается не смотреть на меня, заставляет усомниться, говорит ли он
правду.
     -- Как тогда?
     Он не отвечает.
     -- Как тогда, Крис?
     -- Просто по-другому.
     -- Как?
     -- Ну, я не знаю! -- Он бросает на меня взгляд, и в нем виден страх.
-- Так, как ты обычно говорил давно, -- добавляет он и снова смотрит вниз.
     -- Когда?
     -- Когда мы жили здесь.
     Я старательно контролирую свое лицо, чтобы он не заметил никакой
перемены в выражении, потом осторожно поднимаюсь, отхожу и методично
переворачиваю носки на камне. Они давно высохли. Возвращаясь с ними, я
вижу, что он по-прежнему смотрит на меня. Обыденным тоном я произношу:
     -- Я и не знал, что говорил по-другому.
     Он на это не отвечает.
     Я натягиваю носки и надеваю на них башмаки.
     -- Я хочу пить, -- говорит Крис.
     -- Нам не так уж много нужно спуститься, чтобы найти воду, -- говорю
я, вставая. Некоторое время смотрю на снег, потом говорю: -- Ты готов?
     Он кивает и мы надеваем рюкзаки.
     Идя по гребню к истоку оврага, мы слышим еще один клацающий звук
падения камня -- намного громче, чем первый совсем недавно. Я оглядываюсь
посмотреть, где это. По-прежнему ничего нет.
     -- Что это было? -- спрашивает Крис.
     -- Подвижка камней.
     Мы оба секунду стоим тихо, прислушиваясь. Крис спрашивает:
     -- Наверху кто-то есть?
     -- Нет, я думаю, просто тающий снег высвобождает камни. Когда в самом
начале лета так же жарко, как сейчас, слышно много таких подвижек. Иногда
больших. Так снашиваются горы.
     -- Я не знал, что горы изнашиваются.
     -- Не изнашиваются -- снашиваются. Они округляются и становятся
покатыми. Эти горы еще не сношены.
     Теперь везде вокруг нас -- кроме верха -- склоны горы покрыты
черноватой зеленью леса. На расстоянии лес похож на бархат.
     Я говорю:
     -- Ты сейчас смотришь на эти горы, и они выглядят такими постоянными и
мирными, но они все время изменяются, а изменения эти не всегда уж и
мирные. Под нами, вот сейчас под нашими ногами есть силы, которые могут
разорвать всю эту гору на части.
     -- А они делают это когда-нибудь?
     -- Что делают когда-нибудь?
     -- Разрывают всю гору на части?
     -- Да, -- отвечаю я. Потом вспоминаю: -- Недалеко отсюда девятнадцать
человек лежат мертвые под миллионами тонн скал. Все были поражены, что их
только девятнадцать.
     -- А что случилось?
     -- Простые туристы откуда-то с востока; остановились на ночевку в
специальном месте для лагеря. Ночью подземные силы вырвались на волю, и
когда спасатели на следующее утро увидели, что произошло, то только
покачали головами. Они даже не пытались начинать раскопки. Можно было
только с глубины в несколько сот футов скал выкопать тела, которые все
равно придется закапывать в землю снова. Вот они их там и оставили. Они и
сейчас там лежат.
     -- А откуда узнали, что их было девятнадцать?
     -- Соседи и родственники из их городов сообщили, что они пропали.
     Крис смотрит на вершину горы перед нами:
     -- Их что, не предупредили?
     -- Не знаю.
     -- Скорее всего, предупреждение было.
     -- Может, и было.
     Мы идем туда, где хребет загибается внутрь, к началу оврага. Я вижу,
что мы можем со временем найти в нем воду. Постепенно принимаю вниз.
     Сверху еще немного постукивают камни. Мне вдруг становится страшно.
     -- Крис, -- говорю я.
     -- Что?
     -- Знаешь, о чем я думаю?
     -- Нет. О чем?
     -- Я думаю, мы будем очень клевыми, если пока оставим эту верхушку в
покое и попытаемся взять ее как-нибудь другим летом.
     Он молчит. Потом произносит:
     -- Почему?
     -- У меня нехорошие чувства по ее поводу.
     Он долго ничего не говорит. Наконец спрашивает:
     -- Например?
     -- Ох, я просто думаю, что мы можем попасть там в бурю или в оползень
-- или что-нибудь типа такого, и это будет настоящая беда.
     Снова молчание. Я поднимаю взгляд и вижу на его лице подлинное
разочарование. Думаю, он знает, что я чего-то не договариваю.
     -- Почему бы тебе пока об этом не подумать? -- говорю я. -- А потом,
когда доберемся до воды и пообедаем, решим.
     Мы продолжаем спускаться вниз.
     -- О'кей? -- спрашиваю я.
     Он, наконец, уклончиво отвечает:
     -- О'кей...
     Спускаться теперь легко, но я замечаю, что скоро склон станет
отвеснее. Здесь все еще открыто и солнечно, но скоро опять зайдем под
деревья.
     Я не знаю, что и думать обо всех этих зловещих разговорах по ночам,
кроме того, что это не хорошо. Для нас обоих. Похоже, что все напряжение
езды на мотоцикле, походов, Шатокуа, всех этих старых мест вместе взятое
оказало на меня плохое влияние, которое сказывается ночами. Хочется слинять
отсюда -- и как можно скорее.
     Я и не предполагаю, что для Криса это -- тоже как прежде. Меня сейчас
легко зашугать, и я не стыжусь признаться в этом. Он никогда никого не
шугался. Никогда. Вот в чем разница между нами. Вот почему я жив, а он --
нет. Если он там, наверху -- какая-то психическая сущность, какой-то
призрак, какой-то доппельгангер, ожидающий нас наверху, Бог знает как
именно... ну, ему тогда придется ждать долго. Очень долго.
     Эти проклятые высоты через некоторое время просто жуть нагоняют. Я
хочу вниз, далеко вниз; совсем, далеко, вниз.
     К океану. Да, правилъно. Где медленно накатываются волны, где всегда
шум, и никуда нельзя упасть. Ты уже там.
     Вот мы снова входим в деревья, и вид на вершину перекрывается их
кронами. Я рад.

     Я, к тому же, думаю, что мы в этом Шатокуа зашли по тропе Федра так
далеко, как нам хотелось. Теперь лучше оставить эту тропу. Я отдал все
должное уважение тому, что он думал, говорил и писал, и сейчас хочу сам
развить некоторые идеи, развитием которых он пренебрег. Заголовок этого
Шатокуа -- "Дзэн и Искусство Ухода за Мотоциклом", а не "Дзэн и Искусство
Лазать по Горам", и на горных вершинах не бывает мотоциклов; Дзэна там, по
моему мнению, тоже маловато. Дзэн -- "дух долины", а не горной вершины. На
вершинах гор найдешь только тот Дзэн, который сам туда и принесешь. Давай
выбираться отсюда.
     -- Хорошо спускаться вниз, а? -- говорю я.
     Нет ответа.
     Боюсь, нам придется немножко поссориться.
     Лезешь-лезешь на вершину, а получишь там только огромную, тяжеленную
каменную таблицу с нацарапанной на ней кучей правил.
     Это примерно то, что произошло с ним.
     Подумал, что он -- чертов Мессия.
     Только не я, парень. Часы слишком длги, а плата -- слишком коротка.
Пошли. Пошли...
     Вскоре я уже скачу по склону каким-то идиотским подпрыгивающим
галопом... тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык... пока не слышу, как Крис вопит:
     -- ПОДОЖДИ! - и, оглянувшись, не вижу, что он отстал на пару сотен
ярдов и маячит среди деревьев.
     И вот я торможу и жду его, но, немного погодя, вижу, что тащится
позади он намеренно. Разочарован, конечно.

     Полагаю, в этом Шатокуа мне следует кратко наметить то направление, в
котором двигался Федр, не оценивая его, -- а потом продолжить уже про свое
собственное. Поверь, когда мир кажется не двойственностью разума и материи,
но тройственностью Качества, разума и материи, тогда искусство ухода за
мотоциклом, как и другие искусства, приобретает измерения смысла, которых у
него раньше никогда не наблюдалось. Спектр технологии, от которого бегут
Сазерленды, становится не злом, а позитивным кайфом. А демонстрировать это
-- долгая и кайфовая задача.
     Но прежде, чем уволить этот другой спектр по статье, я должен сказать
следующее:
     Возможно, он бы отправился в направлении, по которому я сейчас
собираюсь пойти, если бы эта вторая волна кристаллизации, метафизическая,
заземлилась бы, наконец, на то, на что я ее буду заземлять, то есть на
повседневный мир. Я думаю, метафизика хороша, если она улучшает
повседневную жизнь; иначе забудь про нее. Но, к несчастью для него, он ее
не заземлил. Она ушла в третью мистическую волну кристаллизации, от которой
он так и не оправился.
     Он размышлял по поводу отношений Качества к разуму и материи, и
определил Качество как родителя разума и материи, как то событие, которое
порождает разум и материю. Эта коперниканская инверсия отношения Качества к
объективному миру могла бы звучать загадочно, если бы ее так тщательно не
объяснил