есообразностей.
     Федр -- эксцентричный чвловек, если сравнить со среднезападными
американцами двадцатого века, окружающими его, но когда видишь его за
Кантом, он кажется не таким странным. К этому немецкому философу
восемнадцатого века он испытывает уважение -- не из согласия с ним, но из
высокой оценки внушительного логического укрепления Кантом своих позиций.
Кант всегда великолепно методичен, настойчив, правилен и дотошен в мелочах
при измерении этой огромной снежной горы мысли: что в уме, а что -- вне
ума. Для современных скалолазов это -- один из высочайших пиков, и теперь
мне хочется увеличить это изображение Канта и немного показать, как думал
он, и как Федр думал о нем, -- чтобы дать более ясную картину высокой
страны ума и подготовить к пониманию мыслей Федра.
     Федр разрешил всю проблему классического и романтического понимания
сначала именно в этой высокой стране ума, и если не поймешь отношения этой
страны к остальному существованию, значение и важность нижних уровней того,
что он здесь говорил, будут недооценены и неверно поняты.
     Чтобы следовать за Кантом, нужно к тому же понимать кое-что по поводу
шотландского философа Дэвида Хьюма. Ранее Хъюм предложил такую идею: если
следовать строжайшим правилам логической индукции и дедукции из опыта по
определению истинной природы мира, то длжно прийти к определенные выводам.
Его доводы следовали направлениям, которые были бы результатом ответов на
такой вопрос: предположим, родился ребенок, лишенный всех ощущений; у нет
зрения, нет слуха, нет осязания, нет обоняния, нет вкусовых ощущений -- нет
ничего. Следовательно, он никак не сможет ничего получить от внешнего мира.
Предположим, что это дитя кормят внутривенно и по-всякому ухаживают за ним,
и в таком вот состоянии он доживает до восемнадцати лет. И потом
спрашивается: имеет ли этот восемнадцатилетний человек мысль в голове? Если
да, то откуда она берется? Как он может ее получить?
     Хьюм ответил бы, что у этого восемнадцатилетнего никаких мыслей нет,
и, давая такой ответ, определил бы себя как эмпирика -- того, кто верит,
что все знание развивается исключительно из ощущений. Научный метод
экспериментирования -- тщательно контролируемая эмпирика. Здравый смысл
сегодня -- это эмпирика, поскольку подавляющее большинство согласилось бы с
Хьюмом, даже если в других культурах и в другие времена большинство имело
бы другое мнение.
     Первая проблема эмпирики -- если в нее верить -- касается природы
"материи". Если все наше знание происходит от чувственных данных, то что же
является непосредственно этой материей, которая, как предполагается,
производит все чувственные данные? Если попытаешься вообразить, что такое
эта материя -- исключая то, что ощущается, -- то поймешь, что думаешь
вообще ни о чем.
     Поскольку все знание происходит из чувственных впечатлений, и
поскольку не существует чувственного впечатления самой материи, то
логически следует, что не существует и знания материи. Она -- просто то,
что мы воображаем. Она полностью находится у нас в уме. Мысль о том, что
снаружи существует нечто, производящее свойства, воспринимаемые нами, --
просто одно из тех понятий здравого смысла, которые сходны с детскими
здравыми понятиями о том, что земля -- плоская, а параллельные линии
никогда не сходятся.
     Во-вторых, если начинать с посылки, что все наше знание приходит к нам
через ощущения, то следует спросить: из каких чувственных данных получено
наше знание причинности? Другими словами, какова научная эмпирическая
основа самой причинности?
     Ответ Хьюма: "Никакой". В наших ощущениях нет свидетельства
причинности. Как и материя, причинность -- то, что мы воображаем, когда
одно неоднократно следует за другим. Причинность не обладает реальным
существованием в мире, который мы наблюдаем. Если принять посылку, что все
знание поступает к нам через ощущения, говорит Хьюм, то следует логически
заключить, что и "Природа", и "Законы Природы" -- создания нашего
собственного воображения.
     Эту мысль о том, что весь мир заключен внутри чьего-то ума, можно было
бы отбросить как абсурдную, если бы Хьюм высказал ее мимоходом, просто
рассуждения ради. Но он не оставлял в своей постройке ни малейшей щелочки.
     Просто высказать свои выводы для Хьюма было необходимо, но, к
несчастью, он пришел к ним таким образом, что, казалось, высказать их было
невозможно без отрицания самого эмпирического разума и без возвращения к
какому-то средневековому предшественнику эмпирического разума. Кант этого
делать не хотел. Поэтому именно Хъюм, сказал Кант, "пробудил меня от
догматической дремы" и послужил причиной написания того, что теперь
считается одним из величайших философских трактатов, когда-либо написанных,
-- "Критики чистого разума", зачастую являющейся предметом целого
университетского курса.
     Кант пытается спасти научную эмпирику от последствий ее же собственной
всепожирающей логики. Сперва он начинает двигаться по тропе, проложенной
для него Хьюмом. "То, что все наше знание начинается с опыта, -- в этом не
может быть сомнений," -- говорит он, но вскоре отходит от этой тропы,
отрицая, что все компоненты знания происходят от ощущений в момент, когда
принимаются чувственные данные. "Но, хотя все знание и начинается с опыта,
не следует, что оно возникает из опыта."
     Сперва кажется, что он будто бы занимается выискиванием блох, но это
не так. В результате такого разграничения Кант по самой кромке обходит
пропасть солипсизма, в которую ведет тропа Хьюма, и ступает на совершенно
новую и отличную от прежней тропу -- свою собственную.
     Кант говорит, что существуют аспекты реальности, не подкрепленные
непосредственно ощущениями. Их он называет априорными.
     Пример априорного знания -- "время". Времени не видишь. Также его не
слышишь, не обоняешь, не можешь попробовать на вкус и потрогать. Оно не
присутствует в чувственных данных при их приеме. Время -- это то, что Кант
называет "интуицией", которую должен производить разум при приеме им
чувственных данных.
     То же самое истинно и для пространства. Пока мы не применим концепции
пространства и времени ко впечатлениям, которые получаем, мир остается
неразборчивым: просто калейдоскопическая мешанина красок, узоров, шумов,
запахов, боли, вкусов безо всякого значения. Мы чувствуем предметы
определенным образом потому, что применяем априорные интуиции: пространство
и время, -- но сами не создаем эти предметы из своего воображения, как
утверждали бы чистые философские идеалисты. Формы пространства и времени
применяются к данным при их получении от предмета, который их произвел.
Априорные представления происходят из человеческой природы, так что они ни
обуславливаются чувствуемым предметом, ни вызывают его к существованию, --
но выполняют какую-то экранирующую функцию по отношению к тем чувственным
данным, которые мы будем принимать. Например, когда наши глаза моргают,
чувственные данные говорят нам, что мир исчез. Но это фильтруется и никогда
не доходит до нашего сознания, поскольку в уме мы имеем априорное
представление о том, что мир обладает непрерывностью. То, о чем мы думаем
как о реальности, -- непрерывный синтез элементов из закрепленной иерархии
априорных представлений и постоянно меняющихся данных чувств.
     А теперь остановимся и применим некоторые из тех концепций, которые
Кант выдвинул, к этой странной машине, к этому созданию, которое влечет нас
сквозь время и пространство. Посмотрим сейчас на наше отношение к ней, как
это нам открывает Кант.
     Хьюм говорил, в сущности, что все, что я знаю об этом мотоцикле,
приходит ко мне посредством ощущений. Иначе не может быть. Другого способа
нет. Если я говорю, что мотоцикл сделан из металла и других веществ, он
спрашивает: что такое металл? Если я отвечаю, что металл тверд, блестящ,
прохладен при прикосновении и деформируется, не ломаясь, под ударами более
твердого материала, то Хьюм отвечает, что все это -- видимости, звуки и
ощущения. Материи нет. Скажи мне, что такое металл вне этих ощущений. И
тут, конечно, я застреваю.
     Но если нет материи, то что мы можем сказать о чувственных данных,
которые принимаем? Если я склоню голову влево и взгляну на рукоятки руля и
переднее колесо, на подставку для карты и бак для горючего, у меня
получится один расклад чувственных данных. Если я склоню голову вправо, то
выйдет слегка иной расклад. Эти два расклада различны. Углы плоскостей и
кривых металла различны. Солнце падает на них по-разному. Если не
существует логической основы для материи, то не существует логической
основы и для заключения, что эти два расклада произвел один и тот же
мотоцикл.
     Теперь мы -- в настоящем интеллектуальном тупике. Наш разум, который,
как предполагается, должен делать вещи более разборчивыми, очевидно делает
их только менее разборчивыми, а когда разум таким вот образом не оставляет
камня на камне от самог своего предназначения, то что-то должно быть
изменено в структуре самого разума.
     Нам на выручку приходит Кант. Он говорит, что один факт того, что не
существует способа мгновенного чувствования "мотоцикла", отделенного от
красок и форм, производимых мотоциклом, вовсе не доказывает, что мотоцикла
не существует. У нас в уме есть априорный мотоцикл, обладающий
непрерывностью во времени и пространстве и способный изменять свой внешний
вид, когда кто-то двигает головой; следовательно, чувственные данные,
получаемые кем-то, ему не противоречат.
     Мотоцикл Хьюма -- тот, что не имеет вообще никакого смысла, -- может
иметь место, если нашего предыдущего лежачего больного -- того, у которого
вообще нет никаких ощущений, -- внезапно -- всего на одну лишь секунду --
подвергли воздействию чувственных данных мотоцикла, а потом лишили дара
ощущать снова. Теперь у него в уме, думаю, будет мотоцикл Хьюма, который не
обеспечивает его совершенно никакими доказательствами существования таких
понятий, как причинность.
     Но, как говорит Кант, мы -- не такой человек. У нас в уме есть очень
реальный априорный мотоцикл, в чьем существовании нет причин сомневаться, и
чья реальность может быть подтверждена в любое время.
     Этот априорный мотоцикл строился у нас в уме многие годы из огромных
количеств чувственных данных, и постоянно изменяется при поступлении новых
чувственных данных. Некоторые из таких изменений в этом особом априорном
мотоцикле, на котором я еду, очень быстры и мимолетны: его взаимоотношения
с дорогой, например. За ними я постоянно слежу и корректирую их на изгибах
и поворотах шоссе. Как только информация перестает представлять для меня
какую-либо ценность, я ее забываю, потому что ко мне приходит еще больше
того, за чем нужно следить. Другие изменения в этом априори -- медленнее:
исчезновение топлива из бака; исчезновение резины с поверхности шин;
ослабление болтов и гаек; изменение зазора между тормозными башмаками и
барабанами. Иные аспекты мотоцикла меняются так медленно, что кажутся
постоянными: слой краски, подшипники колес, тросы управления -- но и они
изменяются тоже. Наконец, если думать в понятиях действительно больших
количеств времени, то даже рама слегка изменяется под воздействием толчков
от неровностей дороги, перепадов температуры, напряжений внутренней
усталости, свойственной всем металлам.
     Да, машина что надо -- этот априорный мотоцикл. Если остановишься на
достаточно долгое время и подумаешь над этим, то увидишь, что это --
главное. Чувственные данные это подтверждают, но чувственные данные -- не
он сам. Мотоцикл, в который я априорно верю, находится вне меня и подобен
деньгам, которые, как я верю, лежат у меня в банке. Если бы я пришел в банк
и попросил показать мне мои деньги, на меня бы там немного странно
посмотрели. У них нет "моих денег" ни в каком маленьком ящичке, который
могут открыть и показать мне. "Мои деньги" -- не больше, чем какие-нибудь
магнитные поля, ориентированные с востока на запад или с севера на юг, в
каком-нибудь окисле железа, покоящемся на катушке ленты в компьютернои
коробке для хранения информации. Но я этим удовлетворен, поскольку у меня
есть вера в то, что если мне понадобятся вещи, которые деньги позволяют
иметь, то банк при помощи своей чековой системы обеспечит меня средствами
их получения. Подобным же образом, даже если мои чувстренные данные никогда
не приносили мне ничего, могущего называться "материей", я удовлетворен
тем, что в этих чувственных данных заложена способность достижения того,
что материя, как предполагается, делает, и тем, что чувственные данные
будут продолжать соответствовать априорному мотоциклу моего ума. Удобства
ради я говорю, что у меня есть деньги в банке, и удобства ради говорю, что
материя составляет тот мотоцикл, на котором я еду. Основная часть
кантовской "Критики чистого разума" касается того, как это априорное знание
добывается и как применяется.
     Кант назвал тот тезис, что наши априорные мысли независимы от
чувственных данных и фильтруют то, что мы видим, "коперниканской
революцией". Под этим он имел в виду утверждение Коперника, что земля
движется вокруг солнца. В результате этой революции ничего не изменилось --
однако изменилось все. Или, если применять термины Канта, объективный мир,
производящий наши чувственные данные, не изменился, но наше априорное
понятие о нем вывернулось наизнанку. Эффект ошеломляющий. Именно принятие
коперниканской революции отличает современного человека от его
средневековых предшественников.
     Коперник взял существовавшую априорную концепцию мира -- представление
о том, что он плосок и закреплен в пространстве, -- и выдвинул
альтернативную априорную концепцию мира, который сферичен и движется вокруг
солнца; и показал, что обе эти априорные концепции удовлетворяют
существующим чувственным данным.
     Кант чувствовал, что сделал то же самое в метафизике. Если допускаешь,
что априорные концепции в наших головах независимы от того, что мы видим, и
в действительности фильтруют то, что мы видим, то это означает вот что:
берешь старую аристотелеву концепцию человека науки как пассивного
наблюдателя, "пустой дощечки", и поистине выворачиваешь ее наизнанку. Кант
и миллионы его последователей утверждали, что в результате такой инверсии
получается более удовлетворительное понимание того, как мы познам.
     Я углубился в некоторые детали этого примера, отчасти чтобы показать
несколько ближе отдельную часть этой высокой страны, но в большей степени
-- приготовиться к тому, что Федр сделал позднее. Он тоже произвел
коперниканскую инверсию и в результате ее получил расщепление отдельных
миров классического и романтического понимания. А мне еще кажется, что в
результате возможно получить опять-таки более удовлетворительное понимание
того, что весь этот мир означает.
     Метафизика Канта сначала возбуждала Федра, но позже стала нудной, и он
точно не знал, почему. Он думал об этом и решил, что, быть может, причина
-- в его восточном опыте. У него тогда появилось ощущение побега из тюрьмы
интеллекта, а теперь -- снова тюрьма, да еще крепче прежнего. Он читал
эстетику Канта с разочарованием, а потом -- с гневом. Сами идеи,
высказанные по поводу "прекрасного", были для него безобразны, причем
безобразие оказывалось настолько глубоким и всепроникающим, что у него не
появлялось ни малейшего намека на то, откуда начать на него наступать или
как попытаться его обойти. Оно казалось вплетенным в саму ткань кантовского
мира -- полностью и настолько основательно, что выхода не было. Не простое
безобразие XVIII века и не "техническое" безобразие. Все философы, которых
он читал, являли его. Весь Университет, в который он ходил, вонял тем же
самым безобразием. Оно было везде -- в аудиториях, в учебниках. Оно было в
нем самом, и он не знал, как или почему. Сам разум был безобразен, и
казалось, что освободиться от этого невозможно.

                                    12

     В Кук-Сити Джон и Сильвия выглядят счастливее, чем я видел их в
последние годы, и мы выгрызаем из наших горячих сэндвичей с говядиной
огромные куски. Я счастлив от того, что слышу и наблюдаю их высокогорное
буйство, но почти ничего им не говорю, а просто ем.
     Через стекло ресторана видны огромные сосны за дорогой. Под ними
проезжает много машин по пути в парк. Мы уже намного ниже границы лесов.
Здесь теплее, но все накрыто случайным низким облаком, готовым разразиться
дождем.

     Полагаю, что если бы я был романистом, а не оратором Шатокуа, то
попытался бы "развить характеры" Джона, Сильвин и Криса сценами, плотно
упакованными действием, которые, к тому же, являли бы "внутренние смыслы"
Дзэна, а может быть -- и Искусства, а может даже -- и Ухода За Мотоциклом.
Всем романам роман бы вышел, но я почему-то не чувствую в себе особого
желания его писать. Они -- друзья, а не персонажи, и как однажды сказала
Сильвия: "Мне не нравится быть предметом!" Поэтому я просто не вдаюсь в
огромное количество того, что мы знаем друг о друге. Ничего плохого, но и
ничего значимого для Шатокуа. Так и должно быть с друзьями.
     В то же время, я думаю, из этого Шатокуа можно понять, почему я всегда
обязательно кажусь таким сдержанным и отстраненным по отношению к ним.
Иногда они задают вопросы, которые, как кажется, требуют с моей стороны
объяснения, о чем, к чертовой матери, я постоянно думаю, но если бы я
действительно проболтался, что именно у меня на уме -- скажем, априорное
допущение непрерывности мотоцикла каждую секунду, -- причем сделал бы это
без ссылки на всю доктрину Шатокуа полностью, то они бы просто удивились и
озаботились, что же со мной случилось. Но мне действительно интересна эта
непрерывность -- и то, как мы говорим и думаем о ней; поэтому я склонен
отстраняться от обычных застольных ситуаций. Это и производит впечатление
отдаленности. Проблема.
     Проблема нашего времени. Сегодня диапазон человеческого знания
настолько велик, что мы все являемся специалистами, а дистанции между
специализациями стали настолько огромными, что тому, кто хочет свободно
бродить меж ними, приходится отказываться от близости с людьми вокруг. Все
это застольное "здесь и сейчас" -- тоже специализация.
     Крис, кажется, понимает мою отстраненность лучше них, возможно,
потому, что больше привык к ней, и его отношения со мной таковы, что его
это больше касается. На его лице я иногда вижу тревогу -- или, по крайней
мере, беспокойство, -- задаю себе вопрос, почему, и обнаруживаю, что я зол.
Если бы я не видел выражения его лица, я, может быть, этого бы и не понял.
В другой раз он бегает и прыгает вокруг, я опять недоумеваю, а потом
оказывается, что у меня хорошее настроение. Теперь я вижу, что он немного
нервничает, отвечая на вопрос, который Джон, очевидно, задал мне. О людях,
к которым мы приезжаем завтра, -- о ДеВизах.
     Я не уверен, какой был вопрос, но добавляю:
     -- Он художник. Преподает изящные искусства в тамошнем колледже.
Абстрактный импрессионист.
     Они спрашивают, как я с ним познакомился, и приходится ответить, что
не помню -- это звучит слегка уклончиво. Я не помню о нем ничего, кроме
отдельных фрагментов. Он и его жена были, очевидно, друзьями друзей Федра,
и тот познакомился с ними через них.
     Они интересуются, что инженер-писатель -- такой, как я -- может иметь
общего с художником-абстракционистом. И снова приходится говорить, что не
знаю. Я мысленно перебираю свои фрагменты воспоминаний в поисках ответа, но
ничего не выходит.
     Их личности очевидно различались. В то время, как фотографии Федра в
тот период отображают отчуждение и агрессивность на его лице (один человек
с его отделения полушутя назвал это выражение "подрывным"), некоторые
фотографии ДеВиза в то же самое время отражают лицо вполне пассивное, почти
умиротворенное, если не считать легкого вопрошающего взгляда.
     У меня в памяти сохранился фильм о шпионе в Первую Мировую войну,
изучавшем поведение пленного германского офицера (тот