тем, не заботясь о последствиях, -- что
иногда ошеломляло людей, а меня ошеломляет и сейчас, когда слышу об этом.
Он нечасто отклонялся влево или вправо. Я это обнаружил. Но корни его
мужества -- вовсе не в идеалистическом самопожертвовании, а в одной лишь
интенсивности его погони, и тут нет ничего благородного.
     Думаю, он преследовал призрака рациональности потому, что хотел ему
отомстить, ибо чувствовал, что сам им так сформировался. Он хотел
освободиться от своего образа. Хотел его разрушить, поскольку призрак и он
сам были одним и тем же, а ему хотелось стать свободным от уз собственной
личности. Странным образом, но этой свободы он добился.
     Такие воспоминания могут показаться "не от мира сего", но самая
запредельная их часть еще только на подходе. Мои собственные с ним
отношения. Они уже предвосхищены и были до сих пор смутны, но все равно о
них нужно рассказать.
     Я впервые обнаружил его много лет назад путем умозаключений из одной
странной цепи событий. Однажды в пятницу я отправился на работу и сделал
довольно много перед выходными, обрадовался этому и поехал потом на
вечеринку, где разговаривал со всеми слишком долго и громко, а выпил больше
того и подавно. Потом ушел в заднюю комнату ненадолго прилечь.
     Когда я проснулся, то увидел, что проспал всю ночь, потому что уже
рассвело, и подумал: "Господи, я даже не знаю, как зовут хозяев". К какой
неловкости это может, в конце концов, привести? Комната не походила на ту,
где я прилег, но когда я заходил, было темно, а я, должно быть, все равно
нализался.
     Я встал и увидел, что на мне другая одежда. Не то, что я надевал
прошлым вечером. Я вышел из комнаты, но, к моему удивлению, дверь вела не в
тот дом, а в длинный коридор.
     Идя по нему, я ощущал, что все смотрят на меня. Три раза незнакомые
люди останавливали меня и спрашивали, как я себя чувствую. Думая, что они
имеют в виду мое вчерашнее состояние, я отвечал, что у меня даже нет
похмелья, от чего один из них рассмеялся, но осекся.
     В конце коридора я увидел стол, вокруг которого происходила какая-то
деятельность. Я сел поблизости в надежде, что меня никто не заметит, пока я
это все как-нибудь не вычислю. Но подошла женщина в белом, и спросила, знаю
ли я, как ее зовут. Я прочел имя на маленькой табличке, прицепленной к ее
блузке. Она не заметила, явно этому поразилась и поспешно отошла.
     Вернулась она с мужчиной, и тот смотрел прямо на меня. Он сел рядом и
спросил, знаю ли я, как зовут его. Я ответил и сам удивился так же, как они
удивлялись тому, что я это знал.
     -- Для этого еще очень рано, -- сказал он.
     -- Похоже на больницу, -- сказал я.
     Те кивнули.
     -- Как я сюда попал? -- спросил я, думая о пьяной вечеринке.
     Мужчина ничего не ответил, а женщина опустила глаза. Объяснили они
очень мало.
     Больше недели из того, что меня окружало, я вычислял, что до моего
пробуждения все было сном, а после -- реальностью. Чтобы отличить их друг
от друга, не было никакой основы, кроме нагромождения все новых и новых
событий, казалось, ставивших под сомнение то пьяное происшествие. Появилось
ощущение запертой двери; что снаружи, я не знаю, как ни пытаюсь вспомнить.
И бумажка из наследственного суда, где говорилось, что такой-то и такой-то
признан невменяемым. Они что, имеют в виду меня?
     Наконец, мне объяснили: "Теперь у вас -- новая личность". Но это
утверждение, на самом деле, ничего не объясняло. Оно озадачивало больше,
чем обычно, поскольку я не сознавал никакой "старой" личности вообще. Вот
если бы они сказали: "Вы теперь -- другая личность", было бы гораздо
понятнее. Тогда бы все встало на свои места. Они совершили ошибку, думая о
личности, как о каком-то типе владения, вроде чемодана с одеждой человека.
Но что, кроме личности, в нем вообще есть? Немного костей и мяса. Возможно,
набор юридических данных, но уж, конечно, никакого человека. Кости, мясо и
юридические данные -- это покровы, которые носит личность, а не наоборот.
     Но кем была старая личность, которую они знали и продолжением которой
считали меня?
     Это и стало мне первым намеком на существование Федра много лет назад.
За все дни, недели и годы, что последовали за этим, я узнал намного больше.
     Он умер. Его уничтожили по распоряжению суда усиленным пропусканием
переменного тока высокого напряжения через доли его головного мозга.
Приблизительно 800 миллиампер, продолжительностью от 0,5 до 1,5 секунд,
применялись последовательно 28 раз, что составило процесс, технологически
известный как "аннигиляция воздействия окружающей среды". Личность целиком
ликвидировали без остатка технологически безупречным действием, которое с
тех пор и определяло наши с ним отношения. Я его никогда не встречал. И
никогда не встречу.
     Но все же странные пряди его памяти внезапно накладываются и совпадают
с этой дорогой, и со скалами в пустыне, и с добела раскаленным песком
вокруг нас; и происходит какое-то чудне совпадение, и я уже знаю, что он
все это видел. Он здесь был, иначе я бы этого не знал. Должен был быть.
Наблюдая эти внезапные сращения вдения, вспоминая странные обрывки мыслей,
о происхождении которых не имею ни малейшего представления, я похож на
ясновидца, на спиритического медиума, принимающего послания из иного мира.
Вот так все и происходит. Я вижу что-то и собственными глазами и его
глазами тоже. Когда-то они принадлежали ему.
     Эти ГЛАЗА! Вот в чем весь ужас. Эти руки в перчатках, ведущие
мотоцикл, на которые я сейчас смотрю, когда-то были его руками! И если
можешь это почувствовать, то сможешь понять и настоящий страх. Страх от
сознания, что бежать куда-то -- невозможно.

     Мы въезжаем в неглубокий каньон. Немного спустя у дороги возникает
стоянка, которой я ждал. Несколько скамеек, домик и зеленые деревца со
шлангами, подведенными к основаниям стволов. Джон -- Господи, помоги мне --
уже у выхода на другой стороне, уже готов выезжать обратно на шоссе.
     Я не обращаю на него внимания и останавливаюсь у домика. Крис
спрыгивает, и мы ставим машину на подпорку. От двигателя поднимается жар,
будто он загорелся, и тепловые волны искажают все вокруг него. Краем глаза
я вижу, что второй мотоцикл возвращается. Подъезжая, оба яростно смотрят на
меня. Сильвия говорит:
     -- Мы просто... вне себя!
     Я пожимаю плечами и шагаю к питьевому фонтанчику.
     -- Где же вся та жизненная сила, о которой ты нам говорил? --
спрашивает Джон.
     Я с одного взгляда вижу, что он действительно рассержен.
     -- Я боялся, что ты воспримешь все это слишком всерьез, -- отвечаю я и
отворачиваюсь. Пью воду -- она щелочная и отдает мылом, но я все равно ее
пью.
     Джон заходит в домик намочить себе рубашку. Я проверяю уровень масла.
Колпачок масляного фильтра так раскалился, что даже сквозь перчатки жжет
мне пальцы. Много масла двигатель не потерял. Протектор задней шины стерся
еще немного, но еще послужит. Цепь натянута достаточно, но немного
подсохла, и я в целях безопасности смазываю ее еще раз. Все важные болты
достаточно хорошо затянуты.
     Подходит Джон, с которого капает, и говорит:
     -- Сейчас ты поезжай вперед, а мы за тобой.
     -- Я быстро не поеду, -- отвечаю я.

     -- Хорошо, -- говорит он. -- Все равно доберемся.
     И вот я еду впереди, и движемся мы медленно. Дорога по каньону не
выпрямляется, как было прежде и как я рассчитывал, а, напротив, начинает
забирать в гору. Сюрприз.
     Вот она то немного петляет, то вообще отклоняется от нужного нам
направления, то возвращается на него снова. Вскоре она немного поднимается,
потом -- еще немного. Мы углами продвигаемся по каким-то чертовым щелям,
вверх, с каждым поворотом все выше и выше.
     Появляются кустарники. Небольшие деревья. Дорога ведет все выше, среди
травы, потом среди огороженных лугов.
     Над головой появляется маленькое облачко. Может, дождь? Может. У лугов
должен быть дождь. А на этих сейчас цветы. Странно, как все изменилось. По
карте этого не видно. Воспоминания тоже исчезли. Должно быть, Федр здесь не
проезжал. Но другой дороги не было. Странно. Продолжаем подъем.
     Солнце склоняется к облачку, которое уже расползлось до самого края
горизонта над нами: там деревья, сосны, и холодный ветер оттуда приносит с
собой запах хвои. Цветы на лугах волнуются от ветра, мотоцикл немного
накреняется, и вдруг становится холодно.
     Я смотрю на Криса, а он улыбается. Я тоже улыбаюсь.
     И тут дождь обрушивается на дорогу вместе с ошеломляющим запахом
земли, поднявшимся от пыли, которая ждала его слишком долго, и она, эта
пыль рядом с дорогой, испещрена первыми каплями дождя.
     Это все -- так ново. И нам он так нужен, новый дождь. Одежда намокает,
очки забрызганы, меня знобит, и я чувствую себя восхитительно. Облако
выходит из-под солнца, сосновый лес и луга снова сияют, поблескивая там,
где капельки ловят солнечный свет.
     Мы добираемся до верха подъема снова сухими, но уже замерзшими, и
останавливаемся, глядя на огромную долину и реку внизу.
     -- Кажется, приехали, -- произносит Джон.
     Сильвия и Крис уже бродят по лугу среди цветов, под соснами, сквозь
которые виден дальний край долины -- вдали и внизу.
     Теперь я -- первооткрыватель, а подо мной -- земля обетованная.

                                  ЧАСТЬ 2

                                     8

     Около десяти утра я сижу рядом с машиной на прохладной затененной
кромке тротуара за отелем, который мы обнаружили в Майлз-Сити, Монтана.
Сильвия с Крисом -- в прачечной-автомате стирают нам всем белье. Джон
где-то ищет козырек себе на шлем. Ему показалось, что он увидел его в
витрине мотомагазина вчера, когда мы въезжали в город. А я собираюсь
немного подработать двигатель.
     Сейчас хорошо. Мы приехали сюда днем и сразу нацелились выспаться.
Хорошо, что остановились. Мы так одурели от измождения, что сами не
понимали, насколько устали. Когда Джон пытался зарегистрировать нас в
отеле, то даже не смог вспомнить мое имя. Дежурная гостиницы спросила, не
мы ли хозяева этих "клевых, сказочных мотоциклов" за окном, и мы оба так
заржали, что девушка испугалась, не ляпнула ли она чего-нибудь не так. Но
то был просто тупой смех от слишком сильной усталости. Мы были бы больше
чем рады просто бросить их на стоянке и ради разнообразия пойти пешком.
     И вымыться. В прекрасной старой чугунной эмалированной ванне, что
присела на львиных лапах посреди мраморного пола в ожидании нас. Вода была
такой мягкой, что мне казалось, я никогда не смою с себя мыло. После этого
мы гуляли взад-вперед по центральным улицам и ощущали себя семьей...
     Я так часто регулировал машину, что это стало ритуалом. Мне уже не
надо раздумывать, как это сделать. Главным образом, надо просто искать
что-то необычное. У двигателя появился шум, похожий на стук разболтанного
пальца, но на самом деле причиной может оказаться что-то похуже, поэтому я
сейчас его настрою и посмотрю, исчезнет или нет. Подгонка пальцев должна
производиться с остывшим двигателем, а это значит, что где бы вечером ни
припарковался, там и придется работать на следующее утро. Именно поэтому я
сейчас сижу в тени на тротуаре, на задворках отеля в Майлз-Сити, Монтана.
Воздух в тени прохладен, и так будет еще около часа, пока солнце не
поднимется над кромкой деревьев, и это хорошо при работе с мотоциклами.
Очень важно не регулировать их на солнце или под вечер, когда мозги уже
засоряются, потому что даже если проделывал это сотни раз, все равно должен
быть постоянно на стреме, чтобы ничего не пропустить.
     Не все понимают, какой это рациональный процесс -- уход за мотоциклом.
Его считают какой-то "сноровкой" или "склонностью к машинам". Они правы, но
сноровка -- почти в чистом виде процесс интеллекта, и большинство
неприятностей вызвано, как называли его в старину радисты, "замыканием
между наушниками", неумением использовать свою голову должным образом.
Мотоцикл функционирует в полном соответствии с законами разума, и изучение
искусства ухода за мотоциклом -- это, на самом деле, изучение искусства
рациональности в миниатюре. Вчера я сказал, что призрак рациональности --
это то, что преследовал Федр и что привело его к безумию, но чтобы
проникнуть в него, жизненно необходимо придерживаться приземленных примеров
рациональности, чтобы не потеряться в обобщениях, которые больше никто не
сможет понять. Разговор о рациональности может очень сильно сбивать с
толку, если в него не включать те вещи, с которыми рациональность имеет
дело.
     И вот мы стоим у барьера классического и романтического, где по одну
сторону видим мотоцикл каким он нам непосредственно видится (и это --
важный способ его видеть), а по другую уже можем различать его в понятиях
лежащей в основе формы, как это делает механик (и это -- тоже важный способ
видеть вещи). Например, эти инструменты, гаечный ключ -- у него своя
романтическая красота, но цель его -- всегда чисто классическая. Он
разработан для того, чтобы изменять форму, лежащую в основе машины.
     Фарфор внутри первой свечи сильно потемнел. Это классически -- так же,
как и романтически, -- безобразно, поскольку означает, что в цилиндре --
слишком много топлива и недостаточно воздуха. Молекулы углерода в бензине
не могут найти себе достаточно кислорода для комбинации и просто остаются,
засоряя свечу. Вчера при въезде в город холостой ход был неравномерным --
симптом того же самого.
     Только убедиться, один ли цилиндр такой грязный, я проверяю второй. То
же самое. Я достаю карманный нож, беру из канавы первую попавшуюся ветку и
обстругиваю кончик, чтобы вычистить свечи, пытаясь разгадать, что послужило
этому причиной. Это не имеет ничего общего ни с шатунами, ни с клапанами. И
карбюратор редко так барахлит. Главные жиклеры слишком велики, что
способствует засорению при больших скоростях, но свечи с теми же самыми
жиклерами до этого были намного чище. Загадка. Они всегда тебя окружают. Но
если попытаешься решить их все, то никогда не починишь машину. Немедленного
ответа нет, поэтому я просто оставляю вопрос висеть в воздухе.
     Первый палец в порядке, никакой подкрутки не надо, и я сразу перехожу
к следующему. У меня куча времени, пока солнце не поднялось над
деревьями... Всякий раз при этом занятии я себя чувствую, как в церкви...
Калибр -- как икона, и я совершаю над ней святой обряд. Он -- часть набора,
называемого "инструменты для точного измерения", что в классическом смысле
имеет очень глубокое значение.
     В мотоцикле эта точность поддерживается не по каким-то романтическим
или перфекционистским причинам, а просто потому, что огромные силы тепла и
взрывного давления внутри двигателя могут контролироваться только той
точностью, которую дают эти инструменты. Когда происходит каждый взрыв, он
гонит соединительный шатун на коленвал с поверхностным давлением во
множество тонн на квадратный дюйм. Если шатун точно соответствует валу, то
взрывная сила будет распределяться гладко, и металл сможет ее выдержать. Но
если есть зазор хотя бы в несколько тысячных дюйма, то сила ударит
внезапно, как молот, и шатун, подшипник и поверхность коленвала вскоре
начнут расплющиваться, создавая шум, который сначала будет походить на стук
разболтанных пальцев. Вот почему я их сейчас проверяю. Если же это
действительно разболтавшийся шатун, и я попытаюсь доехать до гор без
капитального ремонта, то вскоре шуметь начнет все громче и громче, пока
шатун не вырвется, не ударит во вращающийся коленвал и не уничтожит
двигателъ. Иногда сломавшиеся шатуны пробивают картер, и все масло
выливается на дорогу. Тогда остается только идти пешком.
     Но все это можно предотвратить подгонкой на несколько тысячных дюйма с
помощью точности, которую дают измерительные инструменты, и в этом -- их
классическая красота: не то, что видишь, а то, что они означают, на что они
способны в понятиях контроля лежащей в основе формы.
     Второй палец -- отлично. Я перебираюсь на сторону, обращенную к улице,
и начинаю другой цилиндр.

     Точные инструменты предназначены для достижения идеи пространственной
точности, а ее совершенства достичь невозможно. Не существует совершенно
сформированной детали мотоцикла и никогда не будет существовать, но если
приблизишься к совершенству настолько, насколько позволят точные
инструменты, произойдут замечательные вещи, и ты полетишь по земле с силой,
которую можно было бы назвать волшебством, если б она не была столь
абсолютно и всесторонне рациональной. В основе ее -- именно понимание этой
рациональной интеллектуальной идеи. Джон смотрит на мотоцикл и видит сталь
в различных формах, у него к этим стальным формам возникает негативное
отношение, и он полностью отключается. А вот я смотрю на эти формы стали и
вижу идеи. Он думает, что я работаю с деталями. Я же работаю с концепциями.
     Я упоминал об этих концепциях вчера: мотоцикл можно разделить по
компонентам и по функциям. Когда я это произнес, то внезапно создал набор
квадратиков, размещенных таким образом:

                                  [Image]

                              [Image] [Image]

     А когда я сказал, что компоненты могут далее подразделяться на силовой
и двигательный агрегаты, квадратиков внезапно стало больше:

                                  [Image]

                              [Image] [Image]

     [Image] [Image]

     Как видно, каждый раз, когда я подразделяю дальше, появляется все
больше квадратиков, основанных на этих подразделениях -- до тех пор, пока
из них не складывается пирамида. В конце концов видно, что пока я делил
мотоцикл на все более и более мелкие части, то еще и строил его структуру.
     Эта структура из концепций формально называется иерархией и с древних
времен служила основой всего западного знания. Королевства, империи,
церкви, армии -- все было структурировано в иерархии. Современный бизнес
структурируется так же. Таблицы содержания справочного материала -- тоже,
механические агрегаты, компьютерные программы, все научное и техническое
знание структурировано так -- до такой степени, что в некоторых областях
знания, например, в биологии, иерархия "филюм--порядок--класс--род--вид"
стала почти иконой.
     Квадратик "мотоцикл" содержит в себе квадратики "компоненты" и
"функции". Квадратик "компоненты" содержит квадратики "силовой агрегат" и
"двигательный агрегат" -- и так далее. Существует множество других
структур, произведенных другими операторами, вроде "служить причиной",
который образует длинную цепь в форме: "А служит причиной Б, которое служит
причиной В" и так далее. Эта структура используется при функциональном
описании мотоцикла. "Существует", "равняется" и "подразумевает" оператора
производят уже другие структуры. Они обычно взаимодействуют, образуя узоры
и тропы настолько сложные и настолько огромные, что ни одному человеку не
под силу понять за всю свою жизнь больше какой-то маленькой их части.
Всеобщее название для этих взаимодействующих структур, род, в котором
иерархия содержания и структура причинности -- всего лишь виды, -- система.
Мотоцикл -- это система. Настоящая система.
     Говорить об определенном правительстве и общественных институтах как о
"системе" -- значит говорить верно, поскольку эти организации основаны на
тех же структурных концептуальных отношениях, что и мотоцикл. Они
поддерживаются структурными взаимоотношениями, даже когда сами потеряли
иное предназначение и смысл. Люди приходят на фабрику и безо всяких
вопросов выполняют абсолютно бессмысленное задание, поскольку структура
требует, чтобы так было. Не существует никакого негодяя, никакого "гадкого
типа", желающего, чтобы они жили бессмысленной жизнью, -- просто структура,
система требует этого, и никто не хочет взвалить на себя невыполнимую
задачу изменить эту структуру только потому, что она бессмысленна.
     Но снести фабрику, взбунтоваться против правительства или отказаться
чинить мотоцикл означае