едлагать, например, проверить бензин, что я уже сделал,
или поискать механика. Но механиков там никаких не было. Только остатки
сосен, кусты и дождь.
     Я сидел с ним в траве на обочине дороги, разгромленный, уставившись в
деревья и кустарник. Я терпеливо ответил на все его вопросы, и чем дальше,
тем реже и реже он их задавал. И когда Крис, наконец, понял, что наше
путешествие действительно завершилось, он заплакал. Ему было лет восемь
тогда, наверное.
     Мы добрались до нашего города автостопом, взяли напрокат трейлер,
прицепили к машине, приехали и забрали мотоцикл, доставили его обратно и
начали все снова -- уже на машине. Но это было уже не так. Много радости
нам это не принесло.
     Через две недели после того, как отпуск закончился, как-то вечером
после работы я снял карбюратор посмотреть, что же все-таки произошло, но
найти ничего не смог. Чтобы снять грязь, прежде чем поставить его на место,
я повернул вентиль бензобака, выпустить немного горючего. Ничего не
вылилось. В баке было пусто. Я не верил своим глазам. Я до сих пор едва
могу в это поверить.
     Я сотни раз мысленно пинал себя за эту глупость и наверное никогда не
оправлюсь от этого по-настоящему. Очевидно, плескалось горючее в запасном
баке, который я так и не использовал. Я не проверил тщательно, поскольку
допустил, что двигатель не работал из-за дождя. Тогда я не понимал еще,
насколько глупы такие скороспелые допущения. Теперь мы сидим на машине в
двадцать восемь лошадей, и к уходу за ней я отношусь очень серьезно.
     Внезапно Джон обгоняет меня, ладонь повернута вниз, что означает
остановку. Мы сбавляем скорость и ищем, где съехать на обочину. Край
бетонки сильно выступает, гравий совсем не утрамбован, и мне такой маневр
совершенно не нравится.
     Крис спрашивает:
     -- Зачем мы остановились?
     -- Мне кажется, мы пропустили поворот, -- говорит Джон.
     Я оборачиваюсь и ничего не вижу:
     -- Я не видел никаких указателей.
     Джон качает головой:
     -- Здоровый, как амбарные ворота.
     -- Да?
     Они с Сильвией кивают.
     Джон наклоняется, всматривается в мою карту и показывает, где был
поворот, потом -- на виадук после него.
     -- Мы уже проехали виадук.
     Я вижу, что он прав. М-да.
     -- Вперед или назад? -- спрашиваю я.
     Он думает.
     -- Думаю, нет резона возвращаться. Хорошо, поехали вперед. Так или
иначе, доедем.
     И вот теперь, пристраиваясь им в хвост, я думаю: с чего бы это? Я едва
заметил перекресток с трассой. А до этого забыл сказать им про грозу.
Как-то выбивает из колеи.
     Край грозового облака вырос, оно движется не так быстро, как я
рассчитывал. Не очень хорошо. Когда тучи быстро надвигаются, они быстро и
проходят. Когда они подкрадываются медленно -- как сейчас, -- можно
прилично застрять.
     Зубами стаскиваю перчатку, наклоняюсь и щупаю алюминиевый бок
двигателя. С температурой все в порядке. Слишком тепло, чтоб держать руку
долго, но не обожжешься. Ничего страшного.
     У двигателей с воздушным охлаждением, как этот, от перегрева может
случиться "припадок". У этой машины был один такой... нет, три. Время от
времени я его проверяю, как проверял бы пациента с сердечным приступом,
если даже он, кажется, уже поправился.
     Во время припадка поршни расширяются от перегрева, становятся слишком
велики для стенок цилиндров, застревают в них, иногда вплавляются, замыкают
двигатель и заднее колесо и бросают мотоцикл юзом. Когда так случилось в
первый раз, голову мне закинуло дальше переднего колеса, а мой пассажир
оказался почти верхом на мне. При тридцати двигатель опять расклинило, и он
заработал нормально, но я съехал с дороги и остановился посмотреть, что
произошло. Пассажир мой только и мог сказать: "А это ты для чего сделал?"
     Я пожал плечами, поскольку недоумевал так же, как и он, и просто
таращился на мотоцикл, а машины мчались мимо. Мотор так раскалился, что
воздух вокруг него дрожал, и мы ощущали жар. Когда я коснулся его мокрым
пальцем, он зашипел, как горячий утюг, и мы медленно поехали домой. Звук у
мотора изменился: хлопки, означавшие, что поршни не соответствуют
цилиндрам, и тут нужен буксир.
     Я отвез его в мастерскую, ибо не думал, что с ним произошло что-то
достаточно серьезное, чтобы оправдать меня, если я влезу туда
самостоятельно: придется изучать все эти сложные детали, может даже
заказывать запчасти и специальные инструменты, все это займет кучу времени,
хотя можно сделать так, чтобы мотоциклом занялся кто-то другой и сделал все
побыстрее, -- типа того, как к этому относился Джон.
     Мастерская отличалась от тех, что я помнил. Если раньше все механики
выглядели древними ветеранами, то теперь походили на простых пацанов. Радио
орало во всю, а они болтали между собой, выпендривались и меня, кажется,
совсем не замечали. Когда один из них, наконец, подошел, то, едва послушав
хлопки поршней, сразу сказал: "Ах, да. Пальцы."
     Пальцы? Кабы знать тогда, во что это выльется.
     Через две недели я заплатил им по счету 140 долларов и начал
осторожненько ездить, переключая малые скорости, чтобы все в нем
приработалось, а, проехав с тысячу миль, врубил полный. При семидесяти пяти
его заело снова, а при тридцати опять отпустило, как и раньше. Когда я
привез его обратно, они обвинили меня, в том, что я неправильно ввожу его в
режим, но после долгих споров все-таки согласились заглянуть внутрь. Они
снова его разобрали и сами вывели на скоростные испытания.
     На этот раз он заглох у них.
     После третьего капремонта два месяца спустя они заменили цилиндры,
поставили здоровые жиклеры главного карбюратора, затормозили зажигание так,
чтобы он работал как можно спокойнее, и сказали мне: "Только не гоняйте его
чересчур".
     Мотоцикл был весь в грязи и не заводился. Я обнаружил, что свечи
отсоединены, соединил их и завел; вот теперь в самом деле стучали пальцы.
Они их не отрегулировали. Я сообщил им об этом, пришел пацан с неправильно
установленным разводным ключом и быстренько срезал обе алюминиевые крышки
пальцев, тем самым окончательно их загубив.
     -- Надеюсь, у нас на складе есть еще, -- сказал он.
     Я кивнул.
     Он принес молоток с зубилом и начал их расклепывать. Зубило пробило
алюминиевую крышку, и я увидел, как пацан вгоняет его прямиком в головку
двигателя. Со следующим ударом он промахнулся полностью и вместо зубила
попал молотком по радиатору, отколов часть двух охлаждающих ребер.
     -- Ты погоди, -- вежливо сказал я, как в кошмарном сне. -- Ты мне
только новые крышки дай, и я его заберу, как он есть.
     Я выбрался оттуда как можно быстрее: стучащие пальцы, пробитые крышки,
грязная машина, все потом, потом -- и почувствовал плохую вибрацию при
скоростях выше двадцати. На обочине я обнаружил, что из четырех болтов,
крепящих двигатель, недостает двух, а у третьего не хватает гайки. Весь
мотор болтался на одном винтике. Болта верхнего кулачка натяжного
устройства цепи тоже не было, а значит регулироватъ пальцы все равно было
бы бесполезно. Ужас.
     И Джон еще может передавать свой БМВ в руки таких людей. Я никогда ему
об этом не рассказывал. Наверное, следовало.
     Причину "припадков" я нашел через несколько недель, ожидая, что это
случится снова: маленький 25-центовый штифт во внутреннем маслопроводе,
который срезло, и он не пропускал масло в головку при больших скоростях.
     Вопрос почему приходит в голову снова и снова; именно из-за него мне
хочется сделать этот Шатокуа. Почему они его так искромсали? Они не бежали
от технологии, как Джон и Сильвия. Они сами были технологистами. Перед ними
стояла цель: сделать работу, -- а делали они ее, как шимпанзе. Ничего
личного. Никаких видимых причин. И я пытался мысленно вернуться в ту
мастерскую, в то кошмарное место, и попробовать вспомнить что-нибудь, что
могло бы оказаться причиной.
     Радио -- вот ключ. Нельзя одновременно сосредотачиваться на том, что
делаешь, и слушать радио. Может, они не считали, что их работа имеет
отношение к сосредоточенной мыслительной деятельности, а думали, что это
просто ворочанье гаечным ключом: ворочать ключом под радио всяко приятнее.
     Их быстрота -- вот еще один ключ. Они ляпали все в спешке, даже не
глядя, где лопухнулись. Так получается больше денег -- если не
останавливаешься подумать (что обычно занимает больше времени или же просто
получается хуже).
     Но самое главное, наверное, -- выражения их лиц. Их трудно объяснить.
Добродушные, дружелюбные, свойские -- и невовлеченные. Как зрители. Такое
чувство, что они сами туда только что забрели, а им сунули в руки по
гаечному ключу. Нет идентификации с работой. Нет такого, мол: "Я --
механик". Знаешь, что в 17.00 или когда там у них заканчиваются их восемь
часов, они отключаются, и больше ни единой мысли о работе. Они и так уже
стараются, чтобы ни одной мысли о работе у них не было на самой работе.
По-своему они достигают того же, что и Джон с Сильвией, живя бок о бок с
технологией, но не имея с ней в действительности ничего общего. Или же у
них что-то общее с ней-таки было, но их собственные "я" лежали где-то вне
ее, отстраненно, удаленно. Они вовлекались в работу, но не настолько, чтобы
она их заботила.
     Эти механики не только не нашли срезанный штифт; напротив, совершенно
ясно, что именно механик и срезал его в самом начале, неправильно надевая
боковую крышку. Я вспомнил, как бывший владелец говорил, что его механик
жаловался, что крышка плохо садится. Вот и причина. Инструкция в мастерской
предупреждала об этом, но, как и остальные, он наверное слишком торопился
-- или же ему было наплевать.
     За работой я думал как раз об этом наплевательстве в инструкциях к
цифровым компьютерам, которые я редактировал. Остальные одиннадцать месяцев
в году я зарабатываю на жизнь тем, что пишу и редактирую технические
инструкции, и знаю, что в них полно ошибок, двусмысленностей, упущений и
информации, настолько исковерканной, что приходится перечитывать по шесть
раз, чтобы хоть что-то в них понять. Но вот что поразило меня в самый
первый раз -- согласованность этих инструкций со зрительским отношением, с
которым я столкнулся в той мастерской. Эти инструкции -- для зрителей. Они
подобраны под их формат. В каждой строчке сквозит идея: мол, "вот вам
машина, изолированная во времени и пространстве от всего остального во
вселенной; она не имеет отношения к тебе, ты не имеешь отношения к ней,
если не считать верчения определенных ручек, поддержания уровней питания,
проверки условий возникновения ошибки..." и так далее. Вот в чем дело.
Механики по своему отношению к машине на самом деле ничем не отличались от
отношения инструкции к машине или от меня, привезшего ее к ним. Мы все были
зрителями. И меня осенило, что не существует инструкции по настоящему уходу
за мотоциклом, то есть по самому важному аспекту. Забота о том, что
делаешь, либо считается несущественной, либо принимается как должное.
     Наверное, в нынешнем путешествии нам следует это замечать, чуть-чуть
исследовать: найдутся ли у нас в этом странном разграничении того, что
человек есть, и того, что он делает, какие-то ключи к тому, что же, к
чертям собачьим, пошло не так в нашем двадцатом столетии. Я не хочу
торопить события. Спешка сама по себе -- отрава двадцатого века. Если
хочешь что-то поторопить, значит, тебе больше нет до этого дела, и ты
хочешь перейти к чему-то другому. Мне хочется приступить к этой задаче
медленно, но осторожно и тщательно -- с тем же отношением, которое
появилось у меня перед тем, как я нашел срезанныи штифт. Не я, а то мое
отношение нашло его -- и ничто иное.

     Я вдруг замечаю, что земля сплющилась в эвклидову плоскость. Ни
холмика, ни бугорка. Значит, въехали в Долину Ред-Ривер. Скоро окажемся в
Дакотах.

                                     3

     К тому времени, как мы выезжаем из Долины Ред-Ривер, грозовые тучи --
повсюду; они чуть ли не накрывают нас.
     Мы с Джоном обсудили ситуацию в Брекенридже и решили двигаться дальше,
пока не придется остановиться совсем.
     Осталось уже недолго. Солнце скрылось, ветер дует холодом, и нас
окружает призрачная стена различных оттенков серого.
     Она громадна и подавляет собой все остальное. Прерия здесь тоже
огромна, но огромность этой серой массы, готовой опуститься сверху, пугает.
Мы полностью в ее власти. Когда и где она обрушится на нас -- не нам
определять. Мы можем только наблюдать, как она придвигается все ближе и
ближе.
     Немного раньше -- там, где самая темная часть серого сомкнулась с
землей, -- виднелся городок: какие-то домики, водокачка; теперь они
исчезли. Скоро нас накроет. Я уже не вижу никаких населенных пунктов, и
просто придется мчаться во всю.
     Я подтягиваюсь к Джону и выбрасываю вперед руку: полный вперед! Он
кивает и рвет вперед. Я даю ему небольшую фору и приноравливаюсь к его
скорости. Машина реагирует прекрасно -- семьдесят... восемьдесят...
восемьдесят пять... Вот теперь мы по-настоящему чувствуем ветер, и я
опускаю голову, чтобы уменьшить сопротивление... Девяносто. Стрелка
спидометра качается туда-сюда, но на тахе -- постоянные девять тысяч... под
девяносто пять миль в час... а мы держим эту скорость... движемся. Уже не
сосредоточишься на обочинах... Я протягиваю руку и щелкаю выключателем
фары. Все равно нужно. Безопасности ради. Слишком темно.
     Мы несемся по открытой плоской равнине: ни единой машины, лишь кое-где
-- деревья, но дорога -- гладкая, чистая, и двигатель звучит плотно, как
при высоком числе оборотов в минуту: с ним все в порядке. Становится все
темнее и темнее.
     Вспышка и "бу-буммм" грома: одно сразу за другим. Я вздрагиваю, голова
Криса прижата к моей спине. Несколько предупредительных капель дождя... при
такой скорости они -- как иголки. Вторая вспышка -- БАММ, и все вокруг --
ясно... а потом, в ясности следующей вспышки -- та ферма... та мельница...
о Господи, он был здесь!.. сбросить газ... это его дорога... забор и
деревья... а скорость падает до семидесяти, потом -- шестьдесят, пятьдесят
пять, и я держу ее.
     -- Почему мы тормозим? -- кричит Крис.
     -- Слишком быстро!
     -- Нет!
     Я киваю, что да.
     Домик и водокачка промелькнули мимо, и теперь появляются небольшая
дренажная канава и перекресток с дорогой, уводящей к горизонту. Да...
думаю, правильно. Так оно и есть.
     -- Они уже далеко! -- вопит Крис. -- Догоняй!
     Я мотаю головой из стороны в сторону.
     -- Почему? -- вопит он.
     -- Опасно!
     -- Они уехали!
     -- Подождут.
     -- Быстрее!
     -- Нет. -- Я качаю головой. Просто смутное чувство. На мотоцикле таким
чувствам начинаешь доверять, и мы остаемся на пятидесяти пяти.
     Начинается дождь, но впереди я замечаю огоньки города... Я знал, что
он здесь будет.

     Когда мы подъезкаем, Джон и Сильвия уже ждут нас под первым деревом у
дороги.
     -- Что с вами случилось?
     -- Сбросили скорость.
     -- Это мы поняли. Что-то не так?
     -- Нет. Давайте выбираться из-под дождя.
     Джон говорит, что на противоположной окраине есть мотель, но я
отвечаю, что есть мотель и получше, если повернуть направо по дороге,
обсаженной тополями, через несколько кварталов отсюда.
     Мы сворачиваем к тополям и проезжаем несколько кварталов -- появляется
небольшой мотель. Внутри, в конторе, Джон озирается и произносит:
     -- Это действительно хорошее место. Когда ты здесь был до этого?
     -- Не помню, -- отвечаю я.
     -- Откуда ты тогда про него знаешь?
     -- Интуиция.
     Он смотрит на Сильвию и качает головой.
     Сильвия уже некоторое время наблюдает за мной. Она замечает, как
слегка дрожат мои руки, когда я расписываюсь в книге регистрации.
     -- Ты ужасно бледный, -- говорит она. -- Это на тебя молния так
подействовала?
     -- Нет.
     -- Ты как привидение увидел.
     Джон и Крис смотрят на меня, и я отворачиваюсь от них к двери. Дождь
по-прежнему как из ведра, но мы делаем рывок к своим комнатам. Все наши
вещи на мотоциклах укрыты, и мы пережидаем грозу -- потом заберем.
     Дождь заканчивается, небо немножко светлеет. Но со двора мотеля я
вижу, как за тополями почти совсем собралась другая тьма -- ночная. Мы идем
в город, ужинаем, а когда возвращаемся, я чувствую, как дневная усталость
по-настоящему наваливается на меня.
     Мы почти неподвижно отдыхаем в металлических креслах во дворе мотеля,
медленно допивая пинту виски, которую Джон принес из холодильника мотеля
вместе с какими-то закусками. Виски проходит внутрь медленно и приятно.
Прохладный ночной ветерок постукивает листочками тополей вдоль дороги.
     Крис спрашивает, что мы будем делать дальше. Этого пацана ничего не
утомляет. Новизна и странность обстановки возбуждают его, и он хочет, чтобы
мы пели песни, как они это делали в лагере.
     -- Мы не очень хорошо поем песни, -- говорит Джон.
     -- Тогда давайте рассказытать истории. -- Крис задумывается. -- А вы
знаете что-нибудь интересное о привидениях? Все пацаны в нашем домике
рассказывали по ночам о привидениях.
     -- Лучше ты нам расскажи, -- просит Джон.
     И он рассказывает. Слушать его истории довольно забавно. Некоторые я
не слышал с тех пор, как сам был в его возрасте. Я говорю ему об этом, и он
хочет послушать мои истории, но я ни одной не помню.
     Немного погодя он спрашивает:
     -- Ты веришь в привидения?
     -- Нет, -- отвечаю я.
     -- Почему?
     -- Потому что они не-на-уч-ны.
     Мой тон заставляет Джона улыбнуться.
     -- В них не содержится материи, -- продолжаю я, -- и нет энергии -- а,
следовательно, согласно законам науки, они не существуют нигде, кроме как в
умах людей.
     Виски, усталость и ветер в деревьях начинают мешаться у меня в голове.
     -- Конечно, -- прибавляю я, -- законы науки тоже не содержат в себе
материи и не имеют энергии, и, следовательно, не существуют нигде, кроме
людских умов. Лучше всего сохранить целиком научный подход ко всему вместе
и отказаться верить и в привидения, и в научные законы. Только так будешь в
безопасности. Для веры во что-то остается очень немного места, но это --
тоже научный подход.
     -- Я не понимаю, о чем ты говоришь, -- отвечает Крис.
     -- Я просто резвлюсь.
     У Криса опускаются руки, когда я так разговариваю, но не думаю, что он
обижается.
     -- Один пацан из Христианского союза молодежи говорит, что он верит.
     -- Он просто тебя дурачит.
     -- Ничего не дурачит. Он сказал, что если людей правильно не
похоронили, их призраки возвращаются, чтобы преследовать других людей. Он
правда в это верит.
     -- Он тебя просто дурачит, -- повторяю я.
     -- Как его зовут? -- спрашивает Сильвия.
     -- Том Белый Медведь.
     Мы с Джоном переглядываемся, внезапно вспомнив одно и то же.
     -- А-а-а, индеец! -- говорит он.
     Я смеюсь.
     -- Наверное, придется кое-что пояснить, -- говорю я. -- Я думал о
европейских привидениях.
     -- Какая разница?
     Джон хохочет:
     -- Он тебя поймал.
     Я на минуту задумываюсь:
     -- Ну, у индейцев иногда другой взгляд на вещи, и я не утверждаю, что
он полностью неправилен. Наука не есть часть индейской традиции.
     -- Том Белый Медведь сказал, что папа и мама не велели ему верить во
все это. Но бабушка шепнула ему, что это все равно правда, вот он в это и
верит.
     Крис умоляюще смотрит на меня. Ему на самом деле иногда хочется о
чем-то узнать. Резвиться -- еще не значит быть хорошим отцом.
     -- Конечно, -- отвечаю я, давая задний ход, -- я тоже верю в
привидения.
     Теперь на меня странно смотрят Джон и Сильвия. Я вижу, что на этот раз
мне легко не отделаться, и мысленно готовлю себя к долгому объяснению.
     -- Совершенно естественно, -- говорю я, -- считать невеждами
европейцев или индейцев, веривших в привидения. Научная точка зрения
низвела все остальные точки зрения до такого положения, когда все они
кажутся примитивными. Поэтому если человек сегодня говорит о