, что прекрасную, высокоточную машину чинят каким-то мусором?
     Кажется, я забыл упомянуть, что Джон -- музыкант, барабанщик; он
играет с группами по всему городу и довольно неплохо зарабатывает. Мне
кажется, он обо всем думает так же, как об игре на ударных, -- то есть, что
не думает вообще. Просто делает. Просто есть с этим. Он отреагировал на
починку мотоцикла пивной банкой так же, как отреагировал бы, если бы кто-то
запаздывал во время его игры. У него внутри просто бухнуло и все -- он не
хотел больше иметь с этим никаких дел.
     Поначалу различие это казалось довольно незначительным, но оно
росло... и росло... и росло... пока я не начал понимать, почему проглядел
его. Кое-что пролетает мимо потому, что эти вещи -- такие крохотные, что их
просто не замечаешь. Однако, чего-то не видишь из-за того, что оно
огромное. Мы оба смотрели на одно и то же, видели одно и то же, говорили об
одном и том же, думали об одном и том же, но только он смотрел, видел,
говорил и думал в абсолютно другом измерении.
     Ему в действительности есть дело до технологии. Просто в своем другом
измерении он полностью терпит крах и получает от нее отпор. Она не хочет
под него подстраиваться. Он же пытается ее подстроить под себя безо всякого
предварительного рационального обдумывания и только и делает, что латает
ее, и после стольких заплат сдается и налагает какое-то защитное проклятие
на все связанное с гайками и болтами. Он не хочет или не может поверить,
что в этом мире есть нечто, по чему не надо оттягиваться.
     Вот измерение, в котором он существует. Оттяжное измерение. Я ужасно
квадратный, когда говорю все время про эти механические дела. Все они --
просто части, отношения, анализы, синтезы, вычисления разных вещей, и всех
их, на самом деле, здесь нет. Они где-то в другом месте, и только думают,
что они здесь, на самом же деле -- за миллионы миль отсюда. Вот что это все
означает. Джон находится посреди этой разницы измерений, которая лежала в
основе большинства перемен в культуре шестидесятых и, думаю, -- до сих пор
влияет на процесс переформирования всего нашего национального взгляда на
вещи. Ее результатом стал "конфликт поколений", из нее выросли названия
"бит" и "хип". Теперь уже очевидно, что это измерение -- не бзик, который
исчезнет на следующий год или через пару лет. Оно останется надолго, потому
что это серьезный и важный способ смотреть на вещи, который только выглядит
несовместимым с разумом, порядком и ответственностью; в действительности
это не так. Вот мы и докопались до самых корней.
     Ноги у меня так онемели, что болят. Я поочередно вытягиваю их и
ворочаю ступнями вправо-влево как можно дальше -- для разминки. Помогает,
но устают другие мышцы, держащие ноги на весу.
     У нас тут -- конфликт видений реальности. Мир, каким видишь его прямо
здесь, прямо сейчас, и является реальностью, независимо от того, чем его
могут назвать ученые. Так его видит Джон. Но тот мир, каким его сделали
научные открытия, -- тоже реальность, независимо от того, каким он может
быть на вид; и людям в измерении Джона приходится больше чем просто
игнорировать его, если они хотят сохранить свое видение реальности. Джон
поймет это, когда сгорят его иголки.
     Вот почему, на самом деле, он так расстроился, когда не смог завести
мотоцикл. То оказалось вторжением в его реальность. Просто во всем его
оттяжном мировосприятии пробило дыру, а у него не хватило смелости принять
это, поскольку под угрозой оказался весь его стиль жизни. В каком-то смысле
-- тот же самый гнев, что иногда возникает у людей науки по отношению к
абстрактному искусству. Или, по крайней мере, раньше возникал. Оно тоже не
соответствовало их стилю жизни.
     На самом же деле, есть две реальности: одна -- непосредственной
художественной видимости, а другая -- лежащего в основе научного
объяснения; они не совпадают, не подходят друг к другу и в действительности
не имеют практически ничего общего одна с другой. Вот так ситуация. Можно
сказать, у нас тут небольшая проблемка.

     На отрезке длинной заброшенной дороги мы видим одинокую бакалейную
лавку. Внутри, в подсобке находим какие-то ящики, устраиваемся на них
посидеть и пьем баночное пиво.
     Усталость и боль в спине начинают сказываться. Я подталкиваю ящик к
столбу и прислоняюсь. По выражению лица Криса я вижу, что ему становится
погано. Позади -- долгий и трудный день. Еще в Миннесоте я сказал Сильвии,
что можно ожидать спада в настроении на второй или третий день -- и вот
пожалуйста. Миннесота... когда это было?
     Женщина, в стельку пьяная, покупает пиво какому-то мужику, который
остался в машине на улице. Она никак не может выбрать марку, и жена хозяина
начинает злиться. Тетка еще размышляет, но видит нас, машет рукой и
спрашивает, не наши ли мотоциклы. Мы киваем, она хочет покататься. Я
устраняюсь и предоставляю заниматься этим Джону.
     Он учтиво отнекивается, но она все лезет и лезет, предлагая за
прогулку доллар. Я отпускаю по этому поводу какие-то шуточки, но все не
смешно, поэтому депрессия усугубляется. Мы выходим, и снова -- бурые холмы
и жара.
     В Леммон мы приезжаем уже совершенно без сил. В баре слышим, что южнее
есть место, где можно разбить лагерь. Джон хочет поставить палатки в парке
посреди города; это заявление звучит странно и очень злит Криса.
     Сейчас я так устал, что не могу даже вспомнить, когда в последний раз
со мной было что-то подобное. Другие -- тоже. Но мы тащимся через
универсам, собираем какую-то бакалею -- что приходит в голову -- и с
некоторыми осложнениями укладываем все на мотоциклы. Солнце уже так низко,
что нам не хватает света. Через час уже стемнеет. Мы, кажется, никак не
можем сдвинуться с места. Не могу понять, мы просто сачкуем, или как?
     -- Давай, Крис, поехали, -- говорю я.
     -- Не ори на меня. Я готов.
     Мы выезжаем из Леммона по грунтовке и, изможденные, едем, наверное,
целую вечность, хотя долго быть не может: солнце -- по-прежнему над
горизонтом. Лагерь пуст. Хорошо. Но осталось меньше получаса дневного
света, а сил никаких больше нет. Теперь -- самое трудное.
     Я пытаюсь распаковаться как можно быстрее, но от усталости так одурел,
что бросаю все прямо возле дороги, не замечая, насколько паршиво это место.
Потом вижу, что здесь слишком ветрено. Это ветер Высоких Равнин. Здесь --
полупустыня, все выжжено и сухо, если не считать озерка, больше похожего на
пруд, под нами. Ветер дует от самого горизонта через озеро и бьет по нам
резкими порывами. Уже прохладно. Ярдах в двадцати от дороги -- какие-то
чахлые сосенки, и я прошу Криса перенести все туда.
     Он не слушается. Бредет куда-то к пруду. Я переношу вещи сам.
     Между ходками я вижу, что Сильвия очень старательно устраивает нам
кухню, хотя устала так же, как и я.
     Солнце заходит.
     Джон собрал валежник, но бревна такие большие, а ветер -- такой
порывистый, что развести костер трудно. Надо порубить на щепки. Я
возвращаюсь к сосенкам и в сумерках роюсь в вещах, пытаясь найти мачете, но
уже так темно, что ни черта не видно. Нужен фонарик. Ищу теперь его, но в
темноте и его кошки съели.
     Я возвращаюсь, завожу мотоцикл и еду обратно, чтобы найти фонарик при
свете фары. Методично перерываю все вещи в его поисках. Проходит достаточно
времени прежде, чем я соображаю, что мне фонарик вовсе не нужен, мне нужен
мачете, который давно лежит у меня под носом. Пока я ходил за мачете, Джон
развел огонь. Я раскалываю несколько больших бревен все равно.
     Появляется Крис. Фонарик -- у него!
     -- Когда мы будем есть? -- хнычет он.
     -- Как только, так сразу, -- отвечаю я. -- Оставь фонарик здесь.
     Он опять исчезает, прихватывая фонарик с собой.
     Ветер задувает пламя -- оно не достает до жарящихся стейков. Из
больших камней, валяющихся у дороги, мы пытаемся соорудить защитную стенку,
но слишком темно. Подводим оба мотоцикла и освещаем стройку перекрестным
светом фар. Странное освещение. Ветер поднимает из костра пепел, который
внезапно вспыхивает белым в лучах, а потом исчезает вовсе.
     БАХ! У нас за спинами раздается громкий взрыв. Потом слышу, как
хихикает Крис.
     Сильвия расстроена.
     -- Я нашел хлопушки, -- говорит Крис.
     Я успеваю сдержаться и говорю ему:
     -- Пора есть.
     -- Мне нужны спички, -- отвечает он.
     -- Сядь и поешь.
     -- Сначала дай мне спички.
     -- Сядь и поешь.
     Он садится, и я пытаюсь разрезать стейк своим армейским столовым
ножом, но мясо слишком жсткое, и я взамен достаю охотничий. На меня падает
свет фары, поэтому когда я кладу нож на место, он попадает в тень, и я не
вижу, куда положил его.
     Крис говорит, что свой он разрезать тоже не может, и я передаю ему
нож. Наклонившись за ним, он вываливает вс из своей тарелки на брезент.
     Никто не произносит ни слова.
     Я не сержусь на то, что он все опрокинул, я сержусь, что весь остаток
поездки брезент будет в жирных пятнах.
     -- Еще есть? -- спрашивает он.
     -- Ешь это, -- отвечаю я. -- Это же брезент, а не земля.
     -- Все равно грязь, -- говорит он.
     -- Значит, больше ничего нет.
     Бьет волна депрессии. Я хочу пойти и просто лечь спать. Но он
сердится, и я жду, когда подкатит одна из его маленьких сцен. Она не
замедляет начаться.
     -- Это невкусно, -- говорит он.
     -- Да, Крис, жестко.
     -- Я ничего не хочу. Мне вообще этот лагерь не нравится.
     -- Это же была твоя мысль, -- напоминает ему Сильвия. -- Ты же хотел
разбивать лагерь.
     Лучше б она этого не говорила, но откуда ж ей знать? Заглатываешь его
приманку, а он подбрасывает еще одну, потом еще и еще, пока, наконец, его
не стукнешь, а это -- то, чего ему, на самом деле, хочется.
     -- Мне наплевать, -- говорит он.
     -- Не смей так говорить, -- отвечает она.
     -- Буду.
     Близится взрыв. Сильвия и Джон смотрят на меня, но я сижу с каменным
лицом. Мне очень жаль, что все идет именно так, но сейчас я не смогу ничего
сделать. Любые споры только усугубят это дело.
     -- Я не хочу есть, -- говорит Крис.
     Никто не отвечает.
     -- У меня болит живот, -- говорит он.
     Взрыва не будет: Крис поворачивается и уходит в темноту.
     Мы заканчиваем ужинать. Я помогаю Сильвии вымыть посуду, а потом мы
немного сидим вокруг костра. Фары выключаем, чтобы сэкономить аккумуляторы
-- и из-за того, что их свет уродлив сам по себе. Ветер подутих, и костер
слабо освещает все вокруг. Через некоторое время глаза привыкают. Еда и
злость несколько сняли усталость. Крис не возвращается.
     -- Ты думаешь, это он просто наказывает? -- спрашивает Сильвия.
     -- Да, -- отвечаю я, -- хотя звучит как-то не так.
     Немного подумав, добавляю:
     -- Это термин из детской психологии, а такой контекст мне не нравится.
Давай лучше просто скажем, что он -- законченный негодяй.
     Джон посмеивается.
     -- Все равно, -- говорю я, -- хороший был ужин. Вы уж меня за него
извините.
     -- Да все в порядке, -- отвечает Джон. -- Только жалко, что он ничего
не поест.
     -- Ему хуже не станет.
     -- Ты не боишься, что он заблудится?
     -- Нет, он тогда начнет орать.
     Теперь, когда он ушел, и нам нечего делать, я начинаю проникаться
пространством вокруг нас. Нигде ни звука. Одинокая прерия.
     Сильвия говорит:
     -- Как ты думаешь, у него на самом деле болит живот?
     -- Да, -- как-то догматично отвечаю я. Мне жаль, что эта тема
продолжается, но они заслуживают лучшего объяснения, чем то, которое я им
предложил. Вероятно, чувствуют, что за этим прячется больше, чем они
услышали.
     -- Я уверен, что болит, -- наконец, произношу я. -- Его уже раз десять
проверяли. Однажды было так плохо, мы думали, что аппендицит... Помню, мы
были в отпуске на севере. Я только закончил составлять техническое
предложение на пятимиллионный контракт -- оно едва меня не прикончило. Это
совсем другой мир. Ни времени, ни терпения -- и шесть сотен страниц
информации, которые надо выжать из себя за неделю. Я уже был почти готов
убить трех совершенно разных людей, -- и вот мы подумали, что лучше на
некоторое время податься в леса.
     Я уже не помню, где именно мы тогда были. Голова кругом шла от
технических данных, а Крис просто криком кричал. Мы не могли до него
дотронуться, пока я, наконец, не понял, что надо быстро его хватать и везти
в больницу; где она находилась, я никогда не вспомню, но там у него ничего
не нашли.
     -- Ничего?
     -- Ничего. Но потом так опять повторялось.
     -- И врачи так ничего и не определили? -- спрашивает Сильвия.
     -- Этой весной они поставили диагноз -- начинающиеся симптомы душевной
болезни.
     -- Что? -- переспрашивает Джон.
     Слишком темно: не видно ни Сильвии, ни Джона, ни очертаний холмов. Я
хочу услышать хоть что-нибудь вдали, но ничего не слышу. Я не знаю, что им
ответить, поэтому не говорю ничего.
     Если вглядеться, можно различить звезды над головой, но из-за костра
перед нами разглядеть их трудно. Ночь вокруг -- темная и густая. Моя
сигарета дотлела до самых пальцев, и я гашу ее.
     -- Я не знала, -- произносит голос Сильвии. Все следы злости растаяли.
-- Мы думали: почему ты взял с собой его, а не жену. Хорошо, что сказал.
     Джон подталкивает неогоревшие концы дров в костер.
     Сильвия спрашивает:
     -- Как ты думаешь, из-за чего это?
     Джон резко выдыхает, словно бы одергивая ее, но я отвечаю:
     -- Не знаю. Причины и следствия, наверное, не применимы. Причины и
следствия -- результат мысли. Мне же кажется, что душевная болезнь
наступает до мысли.
     Для них это не имеет смысла, я уверен. Для меня смысла тоже не
очень-то много, а я слишком устал, чтобы обдумывать это, и я бросаю мысль,
не договорив.
     -- А что думают психиатры? -- спрашивает Джон.
     -- Ничего. Я это прекратил.
     -- Прекратил?
     -- Да.
     -- Так лучше?
     -- Не знаю. Я не могу назвать разумной причины, почему это было бы не
хорошо. Просто у меня самого -- ментальное затмение. Я об этом думаю -- обо
всех "за", планирую визиты и даже ищу номер телефона, -- а потом наступает
затмение, будто дверь захлопнули.
     -- Здесь что-то не так.
     -- Вот-вот, все так считают. Мне кажется, я не смогу держаться вечно.
     -- Но почему? -- спрашивает Сильвия.
     -- Не знаю я, почему... просто... Не знаю... Они не родные...
     Удивительное слово, думаю я про себя. Раньше я его никогда не
употреблял. Не родня... Звучит как-то по-крестьянски... Но крестьяне -- не
такие, как они... Добрые(6)... У них не может быть к нему никакой настоящей
доброты -- они не родня ему... Вот какое чувство, точно, да.
     Старое слово -- такое древнее, что почти ушло на дно. Как все
переменилось в веках! Теперь любой может быть "добрым". И предполагается,
что каждый так и поступает. Вот только тогда, давно, в "доброте" ты уже
рождался -- и не мог без нее жить. А теперь это отчасти всего лишь прикид
-- как учителя в первый день учебного года. Но что действительно знают о
доброте те, кто не родня?
     Мысли возвращаются вновь и вновь... mein Kind -- дитя моЈ. Вот оно --
на другом языке. Mеin Кinder... "Wer reitet so spt durch Nacht und Wind? Es
ist der Vater mit seinem Kind."(7)
     От этого -- странное чувство.
     -- О чем ты думаешь? -- спрашивает Сильвия.
     -- Об одном старом стихотворении. Гте. Ему уже лет двести, наверное.
Мне его как-то давно пришлось выучить. Не знаю, чего ради я его сейчас
вспомнил, если не считать...
     Странное чувство возвращается.
     -- О чем оно? -- спрашивает Сильвия.
     Я пытаюсь припомнить:
     -- Человек едет в бурю по берегу. Это отец; с ним -- его сын, которого
он крепко прижимает к себе. Он спрашивает сына, почему тот так побледнел, а
сын отвечает: "Папа, разве ты не видишь призрака?" Отец пытается успокоить
мальчика: мол, это всего лишь туман над водой, да шелест листьев на ветру,
но сын продолжает повторять, что это призрак, и отец скачет сквозь ночь все
быстрее и быстрее.
     -- А чем заканчивается?
     -- Плохо... ребенок умирает. Призрак победил.
     Ветер раздувает угли в костре, и я вижу, что Сильвия потрясенно
смотрит на меня.
     -- Но то -- другая страна и другое время, -- говорю я. -- Здесь же в
конце -- только жизнь, и призраки не имеют значения. Я в это верю. В это
все я тоже верю, -- продолжаю я, глядя в темную прерию, -- хотя пока не
уверен, что все это значит... Я в последнее время почти ни в чем не уверен.
Может, поэтому так много болтаю.
     Угли медленно умирают. Мы курим по последней сигарете. Крис -- где-то
в темноте, но я не собираюсь бегать за ним по кустам. Джон старательно
молчит, и Сильвия молчит, и внезапно мы все -- порознь, одиноки в своих
личных вселенных, и никакой связи между нами нет. Мы заливаем огонь и
возвращаемся к спальным мешкам среди сосен.
     Я обнаруживаю, что наше единственное крохотное убежище в соснах, куда
я положил спальники, -- еще и приют от ветра для миллионов комаров, живущих
на пруду. Репеллент не останавливает их вообще. Забираюсь поглубже в мешок
и оставляю только дырочку, чтобы дышать. Я уже почти сплю, когда, наконец,
появляется Крис.
     -- Там большая куча песка, -- говорит он, хрустя иголками под ногами.
     -- Да, -- отвечаю я. -- Ложись спать.
     -- Ты должен ее посмотреть. Завтра сходишь и посмотришь, ладно?
     -- У нас не будет времени.
     -- А утром мне можно там поиграть?
     -- Да.

прекращаются. Затем он начинает ворочаться. Потом все затихает, и он
начинает ворочаться опять. Зовет меня:
     -- Пап?
     -- Что?
     -- Как было, когда ты был маленьким?
     -- Да спи же, Крис! -- Тому, что я в силах выслушать, есть предел.
     Чуть позже слышу резкое хлюпанье: он плачет, и я не сплю, хоть и
вымотан до предела. Несколько слов утешили бы его. Он старался быть
дружелюбным. Но слова почему-то не приходят. Слова утешения больше подходят
для незнакомых людей, для больниц -- не для родни. Маленькие эмоциональные
пластыри, вроде этого, -- не для него, не они нужны... Я не знаю, что ему
нужно.
     Из-за сосен медленно поднимается полная луна, и по ее медленной,
терпеливой дуге через все небо я за часом час отмеряю свой полусон. Слишком
устал. И луна, и странные сны, и комариный зуд, и разрозненные фрагменты
воспоминаний беспорядочно мешаются в нереальном утраченном пейзаже, где
сияет луна и в то же время лежит туман, и я скачу на лошади, а Крис со
мной, и лошадь перескакивает через ручей, бегущий где-то по песку к океану.
А потом все ломается... И возникает вновь.
     И в тумане появляется подобие фигуры. Она исчезает, если я смотрю
прямо на нее, но потом я ее снова вижу -- краем глаза. Я хочу что-то
сказать, позвать ее, узнать ее; но останавливаюсь, зная, что признать ее
хоть жестом -- значит, придать ей реальность, которой у нее быть не должно.
Но фигуру эту я узна, хоть и не позволяю себе. Это Федр.
     Злой дух. Безумно. Из мира без жизни и без смерти.
     Фигура тает, и я еле сдерживаю поднимающуюся панику... крепко... не
спеша... пусть просто утонет... ни веря в это, ни не веря... но волосы
медленно шевелятся у меня на затылке... он зовет Криса, что ли?.. Да?..

                                     6

     На моих часах девять. И спать уже слишком жарко. Снаружи солнце уже
высоко. Воздух вокруг чист и сух.
     Я поднимаюсь с помятым лицом и ломотой во всем теле от лежания на
земле.
     Во рту пересохло, губы потрескались, а руки все в комариных укусах.
Болит какой-то вчерашний солнечный ожог.
     За соснами -- выжженная трава, глыбы земли и песок; вс такое яркое,
что трудно смотреть. От жары, тишины, голых холмов и пустого неба возникает
чувство огромного, насыщенного пространства.
     Ни капли влаги в небе. Сегодня будет палево.
     Я выхожу из сосен на участок голого песка среди кое-какой
растительности и долго смотрю, размышляю...

     Я решил, что с сегодняшнего Шатокуа начнется исследование мира Федра.