ники,
двоечники и будущие неуспевающие начали появляться на занятиях, только
чтобы посмотреть, что происходит.
     Во второй половине четверти начало иметь место еще более ожидавшееся
явление. Отличники сбросили свою нервозность и стали активными участниками
всего, что происходило, -- с доброжелательностью, необычной в классе,
разделенном на категории. В этот момент хорошисты и троечники ударились в
панику и начали сдавать работы, выглядевшие так, словно они потратили на
них часы мучительного труда. Двоечники и неуспевающие выполняли задания
удовлетворительно.
     В последние недели четверти -- когда все обычно уже знают свои
четвертные оценки и сидят на уроках в полусне, -- у Федра другие учителя не
могли не отметить всеобщего участия класса в работе. Хорошисты и троечники
объединились с отличниками в свободных товарищеских обсуждениях, делавшими
класс похожим на успешную вечеринку. Только двоечники и отстающие
замороженно сидели в абсолютной внутренней панике.
     Это спокойствие и дружелюбие позже ему объяснила пара студентов:
     -- Многие собирались после занятий вычислить, как перехитрить эту
систему. И все решили, что лучше всего -- допустить, что все равно
провалишься, придется двигаться дальше, и все равно будешь делать, что
сможешь. А потом начинаешь успокаиваться. Иначе просто крыша поедет!
     Студенты прибавили, что стоит только привыкнуть, и все не так уж
плохо: больше интересуешься предметом, -- но повторили, что привыкнуть было
нелегко.
     В конце четверти студентов попросили написать эссе с оценкой
нововведений. Никто еще не знал, какой будет его или ее категория.
Пятьдесят четыре процента были против. Тридцать семь -- за. Девять
процентов -- нейтральны.
     На основании принципа "один человек -- один голос" система оказалась
очень непопулярна. Большинство студентов определенно хотели назад свои
оценки и категории. Но когда Федр разложил мнения по категориям, уже бывшим
в журнале (а они никак не отличались от тех, что были предсказаны
предыдущими классами и отметками на вступительных экзаменах), то получилась
совсем другая картина. Отличники высказались в пользу реформы в соотношении
2 к 1. Хорошисты и троечники разделились поровну. А двоечники и
неуспевающие единодушно выступили против!
     Этот удивительный результат поддерживал подозрение, которое у него
существовало уже давно: более способные, более серьезные студенты меньше
всего хотят получать категории и оценки, вероятно, потому, что более
заинтересованы в самом предмете курса, в то время как тупые или ленивые
студенты больше всего желают категорий, скорее всего поскольку те
подсказывают им, идут ли они дальше.

     Как сказал ДеВиз, семьдесят пять миль отсюда на юг можно идти сквозь
одни леса и снега, не встречая дорог, хотя к западу и востоку дороги есть.
Я организовал все так, что если к концу второго дня пойдет плохо, мы
окажемся вблизи дороги, по которой можно будет быстро добраться обратно.
Крис об этом не знает, но если сказать, то это больно заденет его
бойскаутское лагерное ощущение приключения; хотя после достаточного
количества путешествий по диким местам бойскаутская жажда приключений
сходит на нет, и появляются более существенные выгоды от сокращения риска
до минимального. Эта местность может быть опасна. Сделаешь один неверный
шаг из миллиона, подвернешь лодыжку и поймешь, насколько далеко, на самом
деле, ты от цивилизации.
     Так далеко вверх по этому ущелью, очевидно, редко забираются. Еще
через час ходьбы мы видим, что тропа почти исчезла.

     Федр считал, что отказ от категорий -- это хорошо, если судить по его
заметкам, но не придавал ему научной ценности. В настоящем эксперименте все
условия, которые можешь придумать, сохраняешь постоянными, кроме
какого-нибудь одного, а потом смотришь, каковы последствия изменения этого
одного условия. В классе так сделать невозможно. Знание студентов,
отношение студентов, отношение учителя -- все изменяется от всяких причин,
неконтролируемых и, по большей части, неизвестных вообще. К тому же,
наблюдатель в данном случае -- сам одна из причин, и никогда не сможет
оценить собственное действие, не изменяя его. Поэтому он и не пытался
прийти ни к каким жестким выводам из всего этого, а просто шел вперед и
делал то, что ему нравилось.
     Движение к его исследованию Качества началось из-за одного зловещего
аспекта системы оценок, который ее отмена проявила. Оценки, на самом деле,
скрывают неумение обучать. Плохой преподаватель может за всю четверть не
оставить ничего запоминающегося в головах своего класса, подвести итог по
результатам ничего не значащей контрольной работы и оставить впечатление
того, что некоторые чему-то научились, а некоторые -- нет. Но если оценки
отменить, то класс волей-неволей начинает каждый день задаваться вопросом:
а что они учат на самом деле? Вопросы типа: чему нас учат? какова цель?
насколько лекции и задания отвечают этой цели? -- становятся угрожающими.
Упразднение оценок обнаруживает огромную и пугающую пустоту.
     И все равно -- что же Федр пытался сделать? Этот вопрос становился все
более насущным по мере продвижения. Ответ, казавшийся правильным, когда он
начинал, все больше терял смысл. Он хотел, чтобы его студенты стали
творцами, самостоятельно решая, что такое хорошее письмо, вместо того,
чтобы все время спрашивать его. Истинной целью отмены оценок было заставить
их заглянуть в себя -- в единственное место, где они вообще могли бы найти
истинный ответ.
     Теперь же все это больше не имело смысла. Если они уже знают, что
хорошо и что плохо, то с самого начала у них нет причин браться за этот
курс. Тот факт, что они сидят у него в качестве студентов, сам по себе
предполагает, что они не знают, что хорошо и что плохо. Это его работа как
преподавателя -- рассказать им, что хорошо и что плохо. Всякая мысль об
индивидуальном творчестве и выражении в стенах класса, в действительности,
глубоко противна всей идее Университета.
     Для многих студентов упразднение оценок создало кафкианскую ситуацию,
в которой они понимали, что их непременно накажут, если они чего-то не
смогут сделать, но никто не хочет говорить, что именно от них требуется.
Они смотрели внутрь себя и ничего не видели; смотрели на Федра и ничего не
видели; и просто беспомощно сидели, не зная, что делать. Пустота была
смертоносной. У одной девушки случился нервный срыв. Нельзя упразднить
оценки и просто сидеть, создавая бесцельную пустоту. Придется задавать
классу какую-то цель, ради которой нужно работать, и которая заполнит эту
пустоту. А он этого не сделал.
     Не мог. Он не мог придумать ни одного возможного способа сказать им, к
чему они должны стремиться в своей работе, без того, чтобы попасть обратно
в ловушку авторитарного, дидактического преподавания. Но как нарисовать
мелом на доске таинственную внутреннюю цель каждой творческой личности?
     В следующей четверти он оставил все мысли об этом и вернулся к
нормальной системе оценок и категорий, обескураженный, в смятении чувствуя,
что прав, но у него почему-то ничего не вышло. Когда в классе возникало
нечто спонтанное, индивидуальное и действительно оригинальное, это
происходило вопреки инструкции, а не согласно ей. Казалось, в этом имелся
какой-то смысл. Он был готов уйти в отставку. Преподавать тупую
конформность студентам, полным ненависти, -- не этим ему хотелось
заниматься.
     Он услышал, что в Ридском колледже в Орегоне отменили категории вплоть
до самого выпуска, и на летних каникулах съездил туда, но ему сказали, что
мнения по поводу ценности этой реформы на факультете резко разделились, и
никто поэтому чрезмерно счастлив не был. За оставшуюся часть лета его
настроение упало до глубокой депрессии и лени. Они с женой часто уходили в
походы по этим горам. Та постоянно спрашивала, почему он все время молчит,
а он не мог ответить, почему. Его просто остановили. Он ждал. Ждал того
недостающего зерна кристалла мысли, которое внезапно сделает все твердым.

                                    17

     Крису, похоже, худо. Некоторое время он держался далеко впереди, а
теперь сидит под деревом и отдыхает. На меня не смотрит, и поэтому я знаю,
что ему худо.
     Я сажусь рядом; его лицо отстраненно. На щеках румянец, и я вижу, что
он выдохся. Мы сидим и слушаем ветер в соснах.
     Я знаю, что в конце концов он поднимется и пойдет дальше, но он этого
не знает и боится той возможности, которую ему подсказывает страх: он может
не суметь вскарабкаться на гору вообще.
     Я вспоминаю кое-что из написанного Федром об этих горах и рассказываю
Крису.
     -- Много лет назад, -- рассказываю я, -- мы с твоей мамой дошли до
границы лесов недалеко отсюда; разбили лагерь у озера, а с одной стороны
там было болото.
     Он не поднимает глаз, но слушает.
     -- Где-то перед рассветом мы услышали, как падают камни, и подумали,
что это, должно быть, какое-то животное, -- только животные обычно так не
гремят. Потом я услышал всплеск в болоте, и мы проснулись окончательно. Я
медленно вылез из спального мешка, достал из куртки револьвер и присел за
деревом.
     Теперь Крис отвлекся от своих проблем.
     -- Еще один всплеск, -- продолжаю я. -- Я подумал, что это могут быть
лошади с какими-нибудь упакованными до ушей горожанами -- но не в такой же
час. Еще раз -- плюх! А потом как бухнет! Никакая это не лошадь! Еще --
БУХ! и потом снова -- БУ-БУХ!.. И вот я вижу, как в этом предрассретном
сумраке ко мне через болотную грязь бредет огромнейший лось, которого я
когда-нибудь видел. Рога широкие -- в рост человека. Самое опасное животное
в горах после гризли. А некоторые говорят -- и вообще самое опасное.
     Глаза Криса снова загораются.
     -- БУX! Я взвел курок, думая, что тридцать восьмой особый -- это не
очень много для лося. БУ-БУХ! Он меня не ВИДЕЛ! БУБУX! Я не мог уйти у него
с дороги. Твоя мама лежала в спальном мешке прямо у него на тропе. БУ-БУX!
Какой ГИГАНТСКИЙ! БУБУХ! Он уже -- в десяти ярдаx! БУБУX! Я встаю и
прицеливаюсь. БУ-БУX!.. БУБУX!.. БУБУX!.. Он останавливается В ТРЕХ ЯРДАХ
от меня... Мушка -- прямо у него между глаз... Мы неподвижны.
     Я тянусь к рюкзаку и достаю оттуда сыр.
     -- А что было потом? -- спрашивает Крис.
     -- Подожди, сыру отрежу.
     Я вытаскиваю охотничий нож и беру сыр так, чтобы пальцы держали
обертку и не залезали на сам кусок. Отрезаю пласт в четверть дюйма и
протягиваю ему.
     Он берет.
     -- А потом что?
     Я смотрю, пока он не откусит.
     -- Тот лось смотрел на меня, должно быть, секунд пять. Потом посмотрел
вниз, на твою маму. Потом -- снова на меня и на револьвер, практически
лежавший на его большой круглой морде. А потом улыбнулся и медленно ушел
прочь.
     -- А-а, -- тянет Крис. Он разочарован.
     -- Обычно, когда им вот так противоречат, они нападают, -- говорю я,
-- но он просто подумал: мол, такое хорошее утро, мы там оказались раньше
него, поэтому к чему устраивать неприятности? Вот почему он улыбался.
     -- А разве они умеют улыбаться?
     -- Нет, но было похоже.
     Я убираю сыр и прибавляю:
     -- Позже в тот день мы прыгали с валуна на валун по склону горы. Я уже
собирался приземлиться на один такой, огромный и коричневый, как вдруг этот
огромный и коричневый валун подпрыгнул в воздух и убежал в лес. Тот же
самый лось... Думаю, в тот день мы его сильно достали.
     Я помогаю Крису подняться на ноги.
     -- Ты шел немного быстрее, чем нужно, -- говорю я. -- Теперь склон
становится круче, и надо идти медленнее. Если идешь слишком быстро, то
сбиваешь дыхание, а когда сбиваешь дыхание, кружится голова, а это
ослабляет дух, и ты думаешь: больше не могу. Поэтому некоторое время иди
медленно.
     -- Я пойду за тобой, -- говорит он.
     -- Хорошо.
     Мы уходим от ручья, вдоль которого шли, вверх по склону ущелья, по
самому тупому углу, который я могу выбрать.
     По горам следует ходить с как можно меньшими усилиями и безо всякого
желания. Скорость должна определяться действительностью твоей собственной
природы. Если ощущаешь беспокойство, иди быстрее. В горы карабкаешься в
состоянии равновесия между беспокойством и измождением. Затем, когда больше
не думаешь о том, что будет дальше, каждый шаг становится не просто
средством приближения конца, а уникальном событием в себе. У этого листка
края в зубцах. Этот камень ненадежен. С этого места снег видно хуже, хотя
оно и ближе. Такие вещи все равно следует замечать. Жить ради какой-то
будущей цели -- мелко. Жизнь поддерживают склоны горы, а не ее вершина.
Именно на склонах все растет.
     Но, разумеется, без вершины никаких склонов не будет. Вершина
определяет стороны. Вот мы и идем... идти еще долго... некуда спешить...
шаг за шагом... а для развлечения -- небольшой Шатокуа... Размышления про
себя -- гораздо интереснее телевизора; так жалко, что на них не
переключается больше людей. Вероятно, они считают, что то, что они слышат,
-- не важно, но не важно оно никогда не бывает.

     Есть большой отрывок о первом занятии Федра -- после того, как он дал
то задание: "Что такое качество в мысли и утверждении?" Атмосфера была
взрывоопасной. Почти все злились: их раздражал этим вопросом -- как и его
самого.
     -- Откуда мы можем знать, что такое качество? -- говорили они. -- Вы
должны нам рассказать!
     Тогда он сказал им, что тоже не может этого вычислить и действительно
хочет узнать. Он и задал эту тему в надежде, что у кого-нибудь найдется
хороший ответ.
     Это все и решило. Рев негодования потряс комнату. Прежде, чем шум
улегся, какой-то учитель просунул голову в дверь посмотреть, в чем дело.
     -- Все в порядке, -- сказал Федр. -- Мы просто случайно споткнулись о
настоящий вопрос, и от шока пока трудно оправиться.
     Некоторые студенты с любопытством прислушались к тому, что он сказал,
и шум постепенно стих.
     Тогда он воспользовался моментом для краткого возвращения к своей теме
"Разложение и Загнивание в Церкви Разума". Вот мера этого разложения,
сказал он: студенты негодуют, если кто-то пытается их использовать для
поисков истины. Предполагалось, что вы будете симулировать этот поиск
истины, имитировать его. Действительно искать ее -- значило бы навлечь на
себя проклятье.
     Правда в том, говорил он, что сам он искренне хочет знать, что они
думают -- не для того, чтобы поставить им оценку, а потому, что он
действительно хочет это знать.
     Они удивленно смотрели на него.
     -- Я просидел всю ночь, -- сказал один.
     -- Я уже готова была заплакать от злости, -- призналась девушка,
сидевшая у окна.
     -- Вам надо было предупредить нас, -- сказал кто-то третий.
     -- Как я мог вас предупредить, -- спросил он, -- когда не имел ни
малейшего представления, какой будет ваша реакция?
     Некоторые из удивленных начали кое-что понимать. Он их не разыгрывал.
Он действительно хотел знать.
     Очень странная личность.
     Потом кто-то произнес:
     -- А что вы думаете?
     -- Я не знаю, -- ответил он.
     -- Но что вы думаете?
     Наступила долгая пауза.
     -- Я думаю, такая вещь, как Качество, существует, но только
попытаешься ее определить, что-то сразу слетает с катушек. И ты не можешь
этого сделать.
     Одобрительное бормотание.
     Он продолжал:
     -- Почему так происходит, я не знаю. Я рассчитывал, может быть, найти
какие-то идеи в ваших работах. Я просто не знаю.
     На этот раз класс молчал.
     На последующих занятиях в тот день немного так же шумели, но по
нескольку студентов в каждом классе дали благожелательные ответы: очевидно,
что в обеденный перерыв первое занятие широко обсуждалось.
     Несколько дней спустя он разработал собственное определение и написал
его на доске, чтобы можно было скопировать для потомства. Определение было
таким: "Качество -- характеристика мысли и утверждения, признаваемая
не-мыслительном процессом. Поскольку определения являются продуктом жестко
ограниченного, формального мышления, качество не может быть определено".
     Тот факт, что это "определение", на самом деле, было отказом
определять, не вызвал никаких комментариев. Студенты не обладали формальным
образованием, которое подсказало бы им, что это утверждение в формальном
смысле -- иррационально. Если не можешь что-либо определить, то не можешь и
формально, рационально знать, что оно существует. Рассказать кому-нибудь
другому о том, что это такое, тоже не можешь. Фактически, не существует
никакой формальной разницы между неспособностью дать определение и
глупостью. Когда я говорю: "Качество не может быть определено", то на самом
деле я формально утверждаю: "Я глуп относительно Качества".
     К счастью, студенты этого не знали. Если бы они выступили с такого
рода возражениями, он бы в то время просто не смог им отвечать.
     Тогда же под определением на доске он написал: "Но даже если Качество
нельзя определить, вы знаете, что это такое!" -- и буря поднялась снова.
     -- Нет, не знаем!
     -- Нет, знаете!
     -- Нет, не знаем!
     -- Нет, знаете, -- сказал он: у него под рукой имелся материал, чтоб
им это показать.
     В качестве примера он выбрал два студенческих сочинения. Первое было
хаотичным и бессвязным, с интересными идеями, которые ни к чему не
приводили. Второе было великолепной работой студента, которого самого
озадачило, почему получилось так хорошо. Федр прочитал оба, а затем
попросил поднять руки тех, кто считал первое лучшим. Поднялось две руки. Он
спросил, кому больше понравилось второе. Поднялось двадцать восемь рук.
     -- В любом случае, -- сказал он, -- то, что заставило подавляющее
большинство поднять руки за второе сочинение, -- его я и называю Качеством.
Поэтому вы знаете, что это такое.
     Наступило долгое глубокомысленное молчание, и он его не нарушал.
     В интеллектуальном смысле это было возмутительно, и он это знал. Он
больше не учил -- он индоктринировал. Он воздвиг воображаемую сущность;
определил ее как не способную быть определенной; несмотря на протесты
студентов, сказал им, что они знают, что это такое; и продемонстрировал это
способом, настолько же логически запутанным, как и сам этот термин. Ему
сошло с рук потому, что логическое опровержение требовало большего таланта,
чем таланты всех его студентов вместе взятых. После этого он постоянно
поощрял такие опровержения, но их не последовало ни разу. Он импровизировал
дальше.
     Чтобы укрепить мысль о том, что они уже знают, что такое Качество, он
разработал порядок, по которому в классе зачитывались четыре студенческие
работы, а он заставлял всех выстраивать их сообразно Качеству на листке
бумаги. То же самое проделывал сам. Собирал листки, подбивал итог на доске
и выводил среднее значение мнения всего класса. После этого объявлял
собственные оценки, и почти всегда они оказывались близки к средним
классным, если не совпадали полностью. Если где-то и возникали расхождения,
то потому, что работы по своему качеству были близки.
     Сначала его классы увлеклись таким упражнением, но с течением времени
им стало скучно. Что он имел в виду под Качеством, было ясно. Они тоже
вполне очевидно знали, что это такое, поэтому потеряли к слушанию работ
всякий интерес. Теперь их вопрос звучал так: "Хорошо, мы знаем, что такое
Качество. Как нам его получить?"
     Вот, наконец, и в их работы вошли стандартные тексты по риторике.
Принципы, толковавшиеся там, больше не казались правилами, против которых
нужно бунтовать, были не конечными истинами в себе, а просто навыками,
трюками для производства того, что действительно принималось в расчет и не
зависело от этих технических навыков, -- Качества. То, что началось как
ересь от традиционной риторики, обратилось в прекрасное введение в нее.
     Он вычленял аспекты Качества -- такие, как единство, наглядность,
авторитетность, экономия, чувствительность, ясность, ударение, течение
речи, создание напряжения, отточенность, тонкость, пропорция,