слова были истиной, и
неважно, возмутительна ли его манера презентации или нет. В этом так много
всего заключалось, что у него не оставалось времени ничего подчищать. Если
Чикагский Университет больше интересовала эстетика того, что он говорил, а
не рациональное содержание, то они не отвечали своему принципиальному
назначению Университета.
     Вот оно. Он действительно верил. Это не было для него просто еще одной
интересной идеей, которую надо проверить существующими рациональными
методами. То была модификация самих существующих рациональных методов.
Обычно, когда появляется новая идея, которую надо показать в академическом
окружении, предполагается, что ты должен быть объективным и
незаинтересованным в ней. Но сама идея Качества оспаривала предположение об
объективности и незаинтересованности. Такое манерничанье подходило только
дуалистическому разуму. Дуалистическое превосходство достигается
объективностью, творческое же превосходство -- нет.
     У него была вера в то, что он разрешил громадную загадку вселенной,
разрубил гордиев узел дуалистической мысли одним словом -- Качество, -- и
он не собирался позволять кому бы то ни было связать это слово опять. И,
веря в это, он не мог увидеть, сколь вопиюще мегаломаниакально звучали для
других его слова. Или, если он это и видел, ему было наплевать. То, что он
говорил, -- мегаломания, но предположим, что это -- правда? Если он не
прав, то кому какое дело? Но предположим, что он прав? Быть правым и все
отбросить в угоду предпочтениям своих учителей -- вот что было бы
чудовищно!
     Поэтому он просто плевал на то, как звучали его слова для остальных.
Полный фанатизм. В те дни он жил в одиночной вселенной речи. Никто его не
понимал. И чем больше людей показывало, что они не могут его понять, и что
им не нравится то, что они понимают, тем более фанатичным и неприятным он
становился.
     Его провокация к отчислению встретила ожидаемый прием. Поскольку его
субстантивной областью оказалась философия, ему следовало обращаться на
отделение философии, а не в Комиссию.
     Федр послушно это исполнил, а потом они с семьей погрузили в машину и
прицеп все, чем владели, попрощались с друзьями и уже приготовились
выезжать. Как раз когда он в последний раз запирал двери дома, появился
почтальон с письмом. Из Чикагского Университета. Там говорилось, что он не
допущен. Больше ничего.
     Очевидно, на решение повлиял Председатель Комиссии по Анализу Идей и
Изучению Методов.
     Федр занял у соседей ручку, листок бумаги и конверт и снова написал
Председателю, что, поскольку он уже был допущен Комиссией по Анализу Идей и
Изучению Методов, ему придется там остаться. Довольно буквоедский маневр,
но у Федра к тому времени выработалась какая-то боевая осмотрительность.
Эта хитрость, быстрая перетасовка и подстановка философской двери,
казалось, указывали на неспособность Председателя в силу каких-то причин
вышвырнуть его из парадной двери Комиссии даже с этим возмутительным
письмом в руке, и это придавало Федру уверенности. Никаких черных ходов,
пожалуйста. Они либо вышвырнут его из парадного, либо не вышвырнут вообще.
Может быть, не смогут. Хорошо. Он не хотел этой своей диссертацией быть
кому-то чем-то должным.

     Мы едем по восточному берегу озера Кламат, по трехполосному шоссе, в
котором есть много от двадцатых годов. Все эти трехполоски строились тогда.
Останавливаемся пообедать в ресторанчике, который тоже целиком принадлежит
тому времени. Деревянный каркас уже давно плачет по краске, неоновые
вывески пива в окнах, гравий и пятна от машин на площадке перед входом.
     Внутри унитаз весь в трещинах, раковина в грязных потеках, но на пути
к нашей кабинке я еще раз обращаю внимание на лицо владельца за стойкой
бара. Лицо двадцатых годов. Простое, неприятное и несгибаемое. Это его
крепость. Мы -- его гости. И если нам не нравятся его гамбургеры, то нам
лучше заткнуться.
     Когда их приносят, эти гамбургеры с громадными сырыми луковицами
оказываются вкусными, бутылочное пиво -- прекрасно. Целый обед стоит
гораздо меньше, чем в этих заведениях для пожилых дев с пластмассовыми
цветами на окнах. Пока мы едим, я смотрю по карте, что мы не там повернули
и могли бы добраться до океана гораздо быстрее другим путем. Уже жарко:
липкая жара Западного Побережья, которая оченъ гнетет после жара Западной
Пустыни. Ей-богу, вся эта сцена просто перенесена с Востока; мне бы
хотелось как можно скорее добраться до океана, где прохладно.
     Я думаю об этом всю дорогу вокруг южной части озера Кламат. Липкая
жара и ублюдочность двадцатых годов... Таким было и ощущение от Чикаго тем
летом.

     Когда Федр с семьей приехали в Чикаго, то поселились недалеко от
Университета и, поскольку стипендии ему не платили, он начал на полной
ставке преподавать риторику в Университете Иллинойса, который тогда
находился в центре города на Военном-Морском Пирсе в мусорном и горячем
месте, выступавшем прямо в озеро.
     Уроки отличались от тех, что он давал в Монтане. Все сливки лучших
студентов сняли и разместили в кампусах Шампэйн и Урбана, а почти все
оставшиеся, которых учил он, были твердыми и монотонными троечниками. Когда
в классе их работы оценивались на предмет Качества, то сложно было отличить
одну от другой. В других условиях Федр бы, возможно, придумал что-нибудь,
чтобы такое положение как-то обойти, но теперь этим он просто зарабатывал
на хлеб с маслом и не мог растрачивать свою творческую энергию. Его
интересы располагались южнее, в другом Университете.
     Он встал в очередь на регистрацию в Чикагский Университет, сообщил
свое имя регистратору -- профессору философии -- и заметил, как глаза того
сосредоточились на нем. Профессор философии сказал, что ах, да,
Председатель просил, чтобы его записали на курс "Идеи и Методы", который
вел сам Председатель, и вручил ему расписание курса. Федр отметил, что
расписание перекрывалось с его расписанием на Военно-Морском Пирсе, и
вместо этого выбрал другой курс -- "Идеи и Методы 251, Риторика". Поскольку
риторика была все-таки его областью, так он чувствовал себя немного
увереннее. И лектором там был не Председатель. Лектором там был профессор
философии, который его сейчас записывал. Глаза его, ранее остановившиеся на
Федре, теперь расширились.
     Федр вернулся к преподаванию на Военно-Морском Пирсе и к подготовке
своих первых уроков. Теперь ему было совершенно необходимо заниматься так,
как он никогда не занимался прежде, чтобы изучить мысль Классической Греции
в общем и одного грека-классика в частности -- Аристотеля.
     Весьма сомнительно, чтобы изо всех тысяч студентов, обучавшихся в
Чикагском Университете древней классике, нашелся кто-нибудь более усердный.
Основным пунктом борьбы университетской программы "Великие Книги" было
современное поверье, что классика не имеет, на самом деле, никакого
значения для, скажем, общества двадцатого века. Конечно же, большинство
студентов классических курсов, должно быть, принимало правила игры в
хорошие манеры со своими преподавателями и, в целях понимания, принимало
заранее требуемое верование, что древним было что важного сказать. Федр же,
не игравший вообще ни в какие игры, не просто принял эту идею. Он страстно
и фанатично знал это. Он начал яростно их ненавидеть, обрушиваться на них
со всеми возможными инвективами, какие только мог придумать: не потому, что
они не имели значения, а как раз наоборот. Чем больше он учился, тем более
убеждался, что никто еще не определил тот нанесенный миру ущерб, который
стал результатом бессознательного принятия мысли древних.

     По южному берегу озера Кламат мы проезжаем через какое-то пригородное
строительство, а потом начинаем удаляться от озера в сторону побережья.
Дорога поднимается к лесам с огромными деревьями, совсем не похожим на
истосковавшиеся по дождю леса, через которые едем. Огромные дугласовы ели
по обеим сторонам дороги. Проезжая между ними на мотоцикле, можно смотреть
прямо вверх вдоль стволов на много сотен футов. Крис хочет остановиться и
побродить между ними, поэтому мы останавливаемся.
     Пока он гуляет, я очень осторожно откидываюсь на большой кусок коры
дугласовой ели, смотрю вверх и пытаюсь вспомнить...

     Подробности того, чему он учился, теперь утрачены, но из последовавших
событий я знаю, что он впитал невообразимое количество информации. Он
способен был делать это на почти фотографическом уровне. Чтобы понять, как
он пришел к проклятию классических греков, необходимо кратко обозреть суть
аргумента "мифос над логосом", хорошо известного всем изучающим греческую
философию и часто являющегося причиной очарованности этой сферой знания.
     Термин logos, корневое слово "логики", относится к общей сумме нашего
рационального понимания мира. Mythos -- общая сумма ранних исторических и
доисторических мифов, которые предшествовали логосу. Мифос включает в себя
не только греческие мифы, но и Ветхий Завет, Ведические Гимны и ранние
легенды всех культур, которые внесли вклад в наше нынешнее понимание мира.
Аргумент "мифос над логосом" утверждает, что наша рациональность
сформирована этими легендами, наше знание сегодня находится в таком
отношении к этим легендам, как дерево -- к маленькому ростку, каким оно
когда-то было. Можно замечательно понять общую сложную структуру дерева,
изучая гораздо более простую форму ростка. Между ними не существует
различия в виде или даже в их тождественности -- есть только различия в
размере.
     Таким образом, в культурах, чья родословная включает в себя Древнюю
Грецию, можно неизменно найти сильную дифференциацию субъект-объект,
поскольку грамматика старого греческого мифоса подразумевала резкое
естественное деление на субъекты и предикаты. В таких культурах, как
китайская, где отношения субъект-предикат грамматикой не так строго
определяются, можно отыскать и соответствующее отсутствие строгой философии
субъекта-объекта. В иудео-христианской культуре, где ветхозаветное "Слово"
обладало собственной присущей ему святостью, оказывается, люди желали жить,
жертвовать собой и умирать во имя слов. В этой культуре юридический суд
может просить свидетеля говорить "правду, всю правду и ничего, кроме
правды, и да поможет мне Бог" и ожидать, что правда и будет сказана. Но
можно перенести этот суд в Индию, как это сделали британцы, -- и не
добиться никакого успеха в искоренении лжесвидетельства, поскольку
индийский мифос отличен, и эта святость слов так не воспринимается и не
чувствуется. Сходные проблемы возникали и в этой стране среди малых групп
населения с различной культурной историей. Существует бесконечное множество
примеров того, как различия в мифосе управляют различиями в поведении, -- и
все они очаровательны.
     Аргумент "мифос над логосом" указывает на тот факт, что каждый ребенок
рождается таким же невежественным, как и пещерный человек. А не дает миру
превращаться в Неандерталь с каждым новым поколением продолжающийся,
возрождающийся мифос, трансформированный в логос, но по-прежнему мифос --
огромный объем простого знания, объединяющий наши разумы подобно клеткам,
объединенным в теле человека. Чувствовать, что ты не так уж объединен, что
ты можешь принимать или не принимать этот мифос по своему желанию, -- не
означает понимать, что такое мифос.
     Есть только один тип человека, говорил Федр, который принимает или
отрицает мифос, в котором живет. И определяется такой человек после того,
как он отказался от мифоса, говорил Федр, как "безумный". Выйти за пределы
мифоса -- значит, стать безумцем...
     Боже мой, это только что пришло мне в голову. Прежде я этого никогда
не знал.
     Он знал! Должно быть, он знал, что случится. Все начинает
приоткрываться.
     У тебя есть все эти фрагменты, как кусочки головоломки, и ты можешь
сочетать их в большие группы, но группы не сходятся вместе, как бы ни
старался, а потом вдруг появляется один фрагмент, который подходит к двум
разным группам, и внезапно эти две большие группы становятся одной.
Отношение мифоса к безумию. Вот ключевой фрагмент. Сомневаюсь, чтобы
кто-нибудь говорил об этом прежде. Безумие -- terra incognita(19),
окружающая мифос. А он знал! Он знал, что Качество, о котором говорил,
лежит за пределами мифоса.
     Вот оно! Потому что Качество -- генератор мифоса. Вот так. Вот что он
имел в виду, когда говорил: "Качество -- продолжающийся стимул, понуждающий
нас творить мир, в котором мы живем. Полностью. Каждую мельчайшую часть
его." Религия не изобретена человеком. Человек изобретен религией. Человек
изобретает реакции на Качество, и среди этих реакций -- понимание того, чем
сам человек является. Ты что-то знаешь, а потом бьет стимул Качества, и ты
пытаешься определить этот стимул Качества, но для такой работы у тебя есть
всего лишь то, что ты знаешь. Иначе не может быть. И мифос растет вот таким
образом. Аналогиями к тому, что уже известно. Мифос -- построение аналогий
на аналогиях на аналогии. Они заполняют товарные вагоны поезда сознания.
Мифос -- целый поезд коллективного сознания всего человечества, вступающего
друг с другом в связь. Каждой мельчайшей части человечества. Качество --
путь, направляющий поезд. То, что за пределами поезда, по обе его стороны
-- это и есть terra incognita безумного. Он знал: для того, чтобы понять
Качество, придется оставить мифос. Вот почему он ощущал этот юз. Он знал:
что-то должио случиться.

     Я вижу, как Крис возвращается между деревьев. Он выглядит успокоенным
и счастливым. Показывает мне кусок коры и спрашивает, можно ли его оставить
на память. Мне не очень нравится загружать мотоцикл этой ерундой, которую
он подбирает и, возможно, выбросит по приезде домой, но сейчас все равно с
этим все в порядке!
     Через несколько минут дорога выходит на вершину и круто опускается в
долину, становящуюся все более изысканной по мере нашего продвижения.
Никогда не думал, что буду называть так долину -- изысканной, -- но в этой
прибрежной местности есть что-то такое, от чего она не похожа на все
остальные горные районы Америки и что вызывает именно это слово. Отсюда --
немного южнее -- происходит все хорошее вино. Холмы все в сборках и в
складках как-то по-другому -- изысканно. Дорога, опускаясь, изгибается,
выписывает виражи и завитушки, и мотоцикл гладко катится по ней, следуя
поворотам со своей особой грацией, почти касаясь вощеных листочков
кустарника и спускающихся сверху ветвей. Ели и скалы горной страны остались
за нами, и теперь вокруг -- мягкие холмы, виноградники, пурпурные и красные
цветы, аромат, смешивающийся с древесным дымом снизу, из далекого тумана на
дне долины, и из-за него, невидимый -- смутный запах океана...
     ...Как могу я любить все это так силъно и быть безумным?...
     ...Я не верю этому!
     Мифос. Безумен мифос. Вот во что он верил. Мифос, утверждающий, что
формы этого мира реальны, но Качество этого мира -- нереально, -- вот что
безумно!
     И он верил, что в Аристотеле и древних греках отыскал тех негодяев,
которые сформировали мифос таким, чтобы мы принимали это безумие за
реальность.
     Вот. Вот сейчас. Вот это связывает все вместе. Когда это случается,
оно приносит облегчение. Иногда так трудно вызывать это все в уме, что за
этим наступает какое-то странное изнеможение. Иногда я думаю, что сам все
это просто придумываю. Иногда я не уверен. А иногда знаю, что это не так.
Но мифос и безумие -- как и центральность его, -- я уверен: от него.

     Выехав из складок холмов, мы сразу въезжаем в Медфорд и попадаем прямо
на трассу к Грантс-Пасс, и уже почти наступает вечер. Сильный лобовой ветер
едва позволяет нам держаться вровень с движением на подъемах даже с
открытым дросселем. При въезде в Пасс мы слышим ужасающе громкий лязг,
останавливаемся и обнаруживаем, что кожух цепи как-то попал в саму цепь и
теперь почти совсем оторвался. Не слишком серьезно, но на некоторое время
придется задержаться. Возможно, возиться с этим и глупо, если мотоцикл
через несколько дней будет продан.
     Грантс-Пасс выглядит достаточно большим городком, чтобы в нем на
следующее утро открылась мотомастерская, и я ищу в нем мотель.
     Мы не видели кровати с Бозмена, Монтана.
     Находим мотель с цветным телевизором, бассейном с подогревом, кофейным
автоматом на следующее утро, мылом, белыми полотенцами, полностью кафельным
душем н чистыми постелями.
     Мы валимся на чистые постели, и Крис немного подпрыгивает на своей.
Прыгать на постелях -- помню по собственному детству -- замечательное
средство от депрессии.
     Завтра как-нибудь все это можно будет решить, может быть. Не сейчас.
Крис отправляется поплавать в подогретом бассейне, пока я спокойно лежу на
чистой постели и выкидываю все из головы.

                                    29

     В процессе вытаскивания вещей из седельных сумок и засовывания их
потом обратно, начиная с Бозмена, а также проделывая то же самое с
рюкзаками, мы приобрели исключительно избитое обмундирование. Разложенное
по всему полу в утреннем свете, оно похоже на мусор. Пластиковый мешок с
маслом порвался, и масло попало на рулон туалетной бумаги. Одежда так
сплющилась, что складки на ней кажутся встроенными. Мягкий металлический
тюбик с мазью для загара лопнул, оставив по всем ножнам от мачете беловатую
гадость и провоняв все своим благоуханием. Тюбик со смазкой тоже лопнул.
Какой бардак. В своем блокнотике из нагрудного кармана я записываю: "Купить
коробку для тюбиков", и добавляю: "Постирать". Затем: "Купить маникюрные
ножницы, крем для загара, смазку, кожух для цепи, туалетную бумагу". Это
все надо успеть до выписки из мотеля, поэтому я бужу Криса и говорю ему,
что нам надо постирать.
     В прачечной-автомате я инструктирую его, что делать с сушилкой, как
включать стиральные машины, и ухожу по остальным делам.
     Достаю все, кроме кожуха цепи. Продавец запчастей говорит, что у них
нет и не предвидится. Подумываю о том, чтобы остаток пути ехать без кожуха,
но повсюду будет лететь грязь; к тому же, это может быть опасно. Кроме
этого, мне не хочется ничего делать с таким допущением. Придется быть
последовательным.
     Дальше по улице нахожу вывеску сварщика и вхожу.
     Самая чистая сварочная мастерская, которую я видел. Высоченные деревья
и трава чуть ли не в рост человека обрамляют открытое пространство за
домом, придавая мастерской вид деревенской кузницы. Все инструменты
аккуратно развешаны по стенам, все прибрано, но дома никого нет. Зайду
попозже.
     Еду назад и останавливаюсь подобрать Криса, проверяю белье, которое он
засунул в сушилку, и мы стрекочем по веселеньким улочкам в поисках
ресторана. Движение есть везде, напряженное, по большинству -- хорошо
ухоженные автомобили. Западное Побережье. Рассеянный, чистый солнечный свет
городка за пределами угледобычи.
     На окраине находим ресторан, садимся и ждем за столом, накрытым
красно-белой скатертью. Крис разворачивает номер "Мотоциклетных Новостей",
который я купил в мотомагазине, и вслух читает, кто победил во всех
заездах, и заметку о мотокроссах по пересеченной местности. Официантка
смотрит на него с легким любопытством -- потом на меня, на мои
мотоциклетные башмаки, потом записывает заказ. Уходит обратно на кухню,
снова выходит и смотрит на нас. Наверное, она обращает на нас столько
внимания потому, что мы здесь одни. Пока мы ждем, она закладывает несколько
монет в музыкальный автомат, а потом приходит наш завтрак -- вафли, сироп,
сардельки, ах -- и с ними музыка. Мы с Крисом болтаем про то, что он видит
в "Мотоциклетных Новостях" и голосами перекрываем шум пластинки так
расслабленно, как разговаривают люди, проведшие вместе много дней в пути; а
краем глаза я вижу, что эта сцена безотрывно наблюдается. Через некоторое
время Крису приходится переспрашивать одно и то же дважды, поскольку этот
пристальный взгляд несколько сбивает меня, и трудно обдумывать то, что он
говорит. Пластинка -- с каким-то кантри про водителя