Намерение было таково: сначала сформулировать еше раз некоторые его идеи
относительно технологии и человеческих ценностей, и при этом не соотносить
их с ним лично, -- но схема мышления и воспоминания, пришедшие вчера ночью,
подсказали, что это не метод. Выпускать сейчас из виду его лично означало
бы бежать от того, от чего бежать не следует.
     То, что Крисс рассказал вчера о бабушке своего индейского друга, в
первом утреннем свете вернулось ко мне, кое-что прояснив. Она сказала, что
привидения появляются, когда кого-нибудь правильно не похоронили. Так и
есть. Его так правильно и не похороиили -- в этом-то как раз и источник
всего беспокойства.
     Немного погодя я оборачиваюсь и вижу, как Джон непонимающе глядит на
меня. Он еще не вполне проснулся и теперь бродит кругами, чтобы очухаться.
Сильвия вскоре тоже поднимается; ее левый глаз полностью заплыл. Я
спрашиваю, что случилось. Она говорит, что комар укусил. Я начинаю собирать
вещи и привязывать их на мотоцикл. Джон делает то же самое.
     Когда все упаковано, мы разводим костер, а Сильвия разворачивает
бекон, яйца и хлеб на завтрак.
     Еда готова, и я иду будить Криса. Он не хочет вставать. Я бужу его еще
раз. Он отказывается. Я хватаю дно спальника, мощно дергаю его, как
скатерть со стола, и Крис вываливается, хлопая глазами, прямо на сосновые
иголки. Некоторое время он соображает, что произошло, а я пока сворачивают
спальник.
     Он приходит завтракать с оскорбленным видом, откусывает один раз,
говорит, что не голоден, и что у него болит живот. Я показываю на озеро
внизу, такое странное посреди полупустыни, но он не проявляет никакого
интереса. Только твердит про свой живот. Я пропускаю его жалобы мимо ушей,
Джон и Сильвия тоже не обращают внимания. Я рад, что они теперь знают про
Криса. Иначе возникли бы трения.
     Мы молча доедаем, и я странно умиротворен. Может быть, оттого, что
решил, что делать с Федром. Но, возможно, еще и потому, что мы -- футах в
ста над озером и смотрим поверх него в какие-то западные просторы. Голые
холмы, нигде ни души, ни звука; а в таких местах что-то как-то поднимает
дух и заставляет думать, что вс, наверное, образуется.
     Загружая остаток вещей на багажную раму, я с удивлением замечаю, что
задняя шина сношена до основания. Должно быть, сказалось вс вместе:
скорость, большая нагрузка, вчерашняя жара на дороге. Цепь тоже провисает,
я достаю инструменты отрегулировать ее и не могу сдержать стона.
     -- Что случилось? -- спрашивает Джон.
     -- В регуляторе цепи резьбу сорвало.
     Я вытаскивают регулирующий винт и осматриваю нарезку:
     -- Сам виноват -- сорвал, когда как-то пытался подтянуть, не ослабив
осевой гайки. А болт еще хороший. -- Я показываю ему. -- Похоже, это
внутренняя резьба в раме сорвана.
     Джон долго глядит на колесо:
     -- Думаешь, доберешься до города?
     -- А? Да, конечно. Оно может работать целую вечность. Просто цепь
подтягивать трудно будет.
     Он внимательное наблюдает за тем, как я выбираю гайку задней оси до
тех пор, пока она едва держится, слегка подстукиваю ее молотком в сторону,
пока не исчезает провис цепи, затягиваю гайку изо всех сил, чтобы ось потом
не соскользнула вперед, и ставлю шплинт на место. В отличие от осевых гаек
автомобиля, эту можно затягивать плотно.
     -- Откуда ты знаешь, как вс это делать? -- спрашивает он.
     -- Это можно просто вычислить.
     -- Я бы не знал, с чего начать.
     Я думаю про себя: да-а, проблема так проблема -- где начать? Чтобы
доехать до Джона, надо сдавать все дальше и дальше назад, и чем дальше
назад сдаешь, тем яснее видишь, что остается еще больше -- пока то, что
сначала казалось небольшой проблемой понимания, не оборачивается огромным
философским исследованием. А посему, как я думаю, и существует Шатокуа.
     Я пакую инструменты, закрываю боковую крышку и думаю: хотя он стоит
того -- чтобы пытаться до него доехать.
     Воздух на дороге сушит испарину от этих цепных дел, и я некоторое
время чувствую себя хорошо. Хотя когда пот высыхает, становится жарко. Уже
под восемьдесят, должно быть.
     На этой дороге нет движения, и мы едем очень неплохо. Хорошо в такой
день путешествовать.

     Теперь я хочу начать обещанное с того, что существовал некто (его
здесь больше нет), которому было что сказать, и который сказал это, но ему
никто не поверил, или его никто по-настоящему не понял. Его забыли. По
причинам, которые станут понятными позже, я бы предпочел, чтобы о нем и не
вспоминали, но другого выбора нет -- только вновь открыть его дело.
     Я не знаю его истории полностью. И никто никогда не будет знать, кроме
самого Федра, а он говорить больше не может. Но из его записей, из того,
что говорили другие, и из фрагментов моих собственных воспоминаний должно
сложиться вместе какое-то подобие того, о чем он говорил. Поскольку
основные идеи, взятые для этого Шатокуа, были заимствованы у него, то
большого отклонения, на самом деле, не произойдет -- будет только
увеличение, от которого Шатокуа станет понятнее, чем если бы я его
представил в чисто абстрактном виде. Цель этого увеличения -- не
агитировать в его пользу и уж конечно не превозносить его. Цель --
похоронить его. Навсегда.
     Когда мы ехали в Миннесоте по болотам, я упоминал о "формах"
технологии, о "силе смерти", от которой, кажется, бегут Сазерленды. Теперь
я хочу двинуться в направлении, противоположном Сазерлендам, навстречу этой
силе -- и в самое ее ядро. Сделав это, мы вступим в мир Федра, единственный
мир, ведомый ему, мир, в котором все понимание заключено в понятия лежащей
в основе всего формы.
     Мир формы, лежащей в основе, -- необычный предмет для обсуждения,
поскольку сам по себе, в сущности, -- способ обсуждения. Вещи описываешь в
понятиях их непосредственного внешнего вида или же в понятиях лежащей в их
основе формы; когда же пытаешься описывать сами эти способы описания, то
втягиваешься в то, что можно назвать проблемой платформы. У тебя нет
платформы, с которой можно их описывать, -- кроме самих этих способов.
     До сих пор я описывал его мир лежащей в основе формы -- или, по
крайней мере, один из аспектов его, называемый технологией, -- лишь с
внешней точки зрения. Теперь, я думаю, правильнее будет говорить об этом
мире с его собственной точки зрения. Я хочу говорить о форме, лежащей в
основе мира самой лежащей в основе формы.
     Чтобы это сделать, для начала необходима дихотомия, но прежде, чем я
смогу честно ею пользоваться, необходимо сдать назад и сказать, чем она
является и что означает, а это, само по себе, -- уже долгая история. Часть
проблемы сдавания назад. Прямо сейчас же я просто хочу воспользоваться этой
дихотомией, а объяснять ее буду потом. Я хочу разделить человеческое
понимание на два вида -- на классическое и романтическое. В понятиях истины
в последней инстанции такая дихотомия мало что означает, но она вполне
законна, когда действуют в рамках классического способа, используемого для
открытия или создания мира лежащей в основе формы. Понятия классический и
романтический в том смысле, в каком их употреблял Федр, означают следующее:
     Классическое понимание видит мир, в первую очередь, как саму форму,
лежащую в основе. Романтическое видит его, в первую очередь, в понятиях его
непосредственной видимости. Если бы пришлось показывать машину,
механический чертеж или электронную схему романтику, то, вероятнее всего,
он не увидел бы в них ничего особо интересного. Это его к себе не
притягивает, поскольку та реальность, которую он видит, -- поверхность.
Скучные сложные списки названий, линии и цифирь. Ничего интересного. Но
если бы пришлось показывать тот же самый чертеж или схему, или давать то же
самое описание классическому человеку, он бы мог взглянуть на него и
проникнуться его очарованием, поскольку видит в тех линиях, формах и
символах потрясающее богатство лежащей в основе формы.
     Романтический способ, в первую голову, ориентирован на вдохновение,
воображение, созидание, интуицию. В большей степени доминируют чувства, а
не факты. Когда "Искусство" противопоставляется "Науке", оно зачастую
романтично. Романтический способ не подчиняется разуму или законам в своем
развитии. Он подчиняется чувству, интуиции и эстетическому сознанию. В
культурах Северной Европы романтический способ обычно ассоциируется с
женским началом, но такая ассоциация, конечно же, не является необходимой.
     Классический способ, напротив, управляется разумом и законами, --
которые сами по себе являются формами, лежащими в основе мысли и поведения.
В европейских культурах это, в первую очередь, мужской способ, и сферы
науки, юриспруденции и медицины, как правило, непривлекательны для женщин
именно по этой причине. Хотя езда на мотоцикле романтична, уход за
мотоциклом -- чисто классичен. Грязь, смазка, требуемое владение основной
формой -- все это сообщает ему столь отрицательное романтическое влечение,
что женщины никогда и близко к нему не подходят.
     Хотя в классическом способе понимания часто можно найти поверхностное
безобразие, оно внутренне не присуще ему. Существует и классическая
эстетика, которую романтики зачастую пропускают мимо из-за ее тонкости.
Классический стиль прямолинеен, неприкрашен, неэмоционален, экономичен и
обладает тщательно выверенными пропорциями. Цель его -- не вдохновлять
эмоционально, а из хаоса извлекать порядок и неизвестное делать известным.
Этот стиль -- отнюдь не эстетически свободный и естественный стиль. Он
эстетически сдержан. Все находится под контролем. Его ценность измеряется
умением, с каким этот контроль поддерживается.
     Романтику этот классический способ часто кажется скучным, неуклюжим и
безобразным -- как и само техническое обслуживание. Все определяется
кусками, частями, компонентами и пропорциями. Ничего не вычисляется, пока
не будет десять раз пропущено через компьютер. Все надо измерять и
доказырать. Подавляет. Тяжко. Бесконечно серо. Сила смерти.
     Тем не менее, из классического способа восприятия романтик тоже
кое-как выглядит. Он фриволен, иррационален, рассеян, ненадежен, прежде
всего заинтересован в поисках удовольствий. Мелок. Нет сути. Зачастую --
паразит, неспособный или не желающий нести свой собственный груз. Настоящий
тормоз общества. Что -- знакомые боевые позиции?
     Тут-то и зарыт источник смуты. Люди склонны думать и чувствовать
только в одном режиме, а посему склонны неверно понимать и недооценивать
сущность противоположного способа. Никто ведь не желает отказываться от той
истины, которую видит, и, насколько я знаю, никто из ныне здравствующих не
смог по-настоящему примирить эти две истины или два способа. Не существует
точки, в которой эти вдения реальности сошлись бы.
     И поэтому в последнее время мы стаях свидетелями того, как между
классической культурой и романтической контркультурой происходит громадный
разлом: два мира все более и более отчуждаются, наполняются ненавистью друг
к другу; а все в это время задаются вопросом: всегда ли так будет -- дом
воюет против самого себя? В действительности никто ведь этого не хочет --
несмотря на то, что может подумать его антагонист в другом измерении.
     Как раз в этом контексте имеет значение то, о чем думал и что говорил
Федр. Но в то время ни один лагерь не слушал его; сначала все считали его
просто эксцентриком, потом -- нежелательным элементом, потом -- слегка
повернутым, а потом -- по-настоящему безумным. Уже, наверное, почти нет
сомнений в том, что он был безумен, но бльшая часть написанного им в то
время указывает на то, что с ума его сводило именно это враждебное мнение.
Необычное поведение склонно отстранять людей, что, в свою очередь,
усугубляет необычное поведение, ведущее к остраненности -- и так далее,
подпитывающими самих себя кругами, до тех пор, пока не дойдет до какой-то
кульминации. У Федра ею стал полицейский арест по распоряжению суда и
постоянное удаление от общества.

     Я вижу слева поворот на шоссе 12, и Джон съезжает с дороги
заправиться. Я подъезжаю к нему.
     Термометр у дверей станцни показывает 92 градуса.
     -- Сегодня опять будет круто, -- говорю я.
     Когда баки наполнены, мы направляемся к ресторану через дорогу выпить
кофе. Крис, конечно, проголодался.
     Я говорю ему, что ждал этого. Что он либо ест со всеми вместе, либо не
ест вообще. Говорю не сердито. Обыденно. Он смотрит с упреком, но понимает,
что так и будет.
     Сильвия бросает мне мимолетный взгляд облегчения. Очевидно, она
считала проблему продолжительной.
     Когда мы заканчиваем кофе и опять выходим наружу, жара -- такая
яростная, что мы чуть ли не бежим к мотоциклам. Снова эта моментальная
прохлада, но она быстро пропадает. Выгоревшая трава и песок так ярки от
солнца, что приходится прищуриваться, чтобы глаза так не резало Это шоссе
12 -- старое и плохое. Разбитый бетон -- весь в пятнах мазута и буграх.
Дорожные знаки предупреждают об объездах впереди. По обеим сторонам дороги
изредка встречаются ветхие сараи, хижины и придорожные ларьки -- они
накапливались здесь годами. Сейчас тут сильное движение. Я просто счастлив,
что думаю о рациональном, аналитическом, классическом мире Федра.
     Его типом рациональности пользовались со времен античности, чтобы
удалить себя от скуки и депрессии непосредственного окружения. Это трудно
увидеть, поскольку там, где он когда-то использовался, чтобы бежать этого
всего, побег оказался таким успешным, что сам теперь стал "этим всем", от
чего пытаются сбежать романтики. Этот мир так трудно ясно увидеть не из-за
его странности, а из-за его обычности. Близкое знакомство тоже может
ослеплять.
     Его способ смотреть на вещи порождает тот вид описания, который можно
назвать "аналитическим". Это еще одно название классической платформы, с
которой обсуждают вещи в понятиях формы, лежащей в их основе. Федр был
абсолютно классическим человеком. А чтобы полностью описать, что это такое,
я хочу развернуть его аналитический подход на само себя и проанализировать
сам анализ. И сделать это, с самого начала приведя его обширный пример, а
затем -- рассекая то, чем он является. Такой подходящий пример -- мотоцикл,
поскольку сам мотоцикл изобрели классические умы. Слушай:
     С целью классического рационального анализма мотоцикл можно разделить
по составным агрегатам и функциям.
     Если делить его по составным агрегатам, то самое основное деление --
на силовой агрегат и двигательный агрегат.
     Силовой агрегат можно разделить на двигатель и систему снабжения.
Сначала возьмем двигатель.
     Двигатель состоит из картера, содержащего передачу, топливно-воздушной
системы, системы зажигания, индукции и системы смазки.
     Передача состоит из цилиндров, поршней, соединительных стержней,
коленчатого вала и маховика.
     Компоненты воздушно-топливной системы, являющейся частью двигателя,
включают бензобак с фильтром, воздушный фильтр, карбюратор, клапаны и
выхлопные трубки.
     Система зажигания состоит из генератора переменного тока, выпрямителя
батареи, высоковольтной обмотки и запальных свечей.
     Система индукции состоит из кулачковой передачи, распределительного
вала, пальцев и распределителя.
     Система смазки состоит из масляного насоса и каналов для распределения
масла, проходящих через картер.
     Система распределения мощности, сопутствующая двигателю, состоит из
сцепления, трансмиссии и цепи.
     Вспомогательный агрегат, сопутствующий силовому агрегату, состоит из
рамы, включая подставки для ног, сиденье и брызговики; рулевого управления;
переднего и заднего амортизаторов; колес; контрольных рычагов и кабелей;
огней и звукового сигнала; указателей скорости и пробега.
     Это -- мотоцикл, разделенный по компонентам. Чтобы знать, для чего
предназначены компоненты, необходимо также разделение по функциям:
     Мотоцикл можно разделить на обычные двигательные функции и особые
функции, контролируемые оператором.
     Обычные двигательные функции могут подразделяться на функции в течение
цикла всасывания, сжатия, силового цикла и цикла выхлопа.
     И так далее. Я мог бы перечислять и дальше, какие функции следуют за
какими в их должной последовательности в течение каждого из циклов, потом
перейти к функциям, контролируемым оператором, и у нас получится очень
общее описание формы, лежащей в основе мотоцикла. Оно будет крайне коротким
и рудиментарным, как и все описания подобного рода. Почти о любом из
упомянутых компонентов можно распространяться до бесконечности. Я прочел
целый технический том по одним контактным иглам -- простой, маленькой, но
жизненно важной детали распределителя. Существуют другие типы двигателей,
отличающиеся от одноцилиндрового двигателя Отто, описанного выше:
двухцикловые, многоцилиндровые, дизельные, двигатели Ванкеля; но и этого
примера достаточно.
     Это описание будет охватывать "что" мотоцикла в понятиях его
компонентов и "как" двигателя в понятиях функций. Ему еще очень понадобится
анализ "где" в форме иллюстраций, а также анализ "почему" в форме
инженерных принципов, которые привели к данной конформации частей. Но цель
наша -- отнюдь не утомительно анализировать мотоцикл. Цель -- задать
начальную точку, способ понимания вещей, который сам станет объектом
анализа.
     Конечно же, в этом описании нет ничего странного на первый взгляд.
Похоже на вводный курс учебника или первый урок профессионального
образования. Необычное начинает проглядывать, когда перестает быть способом
дискурсии и становится объектом дискурсии. В этом случае можно кое-что
отметить.
     Первое замечание настолько очевидно, что его следует придержать, а не
то оно утопит все остальные наблюдения. Это скучнее стоячей воды в канаве.
Бу-бу, бу-бу, бу-бу, бу, карбюратор, передаточное число, сжатие,
бу-бу-бу-бу, поршень, свечи, всасывание, бу-бу, бу, дальше, дальше и
дальше. Это -- романтическое лицо классического способа. Скучно, неуклюже и
безобразно. Очень немногие романтики продвигаются дальше.
     Но если сдержать это, самое очевидное, наблюдение, то можно заметить и
кое-что еще -- то, чего сначала не видно.
     Во-первых, мотоцикл, описанный таким образом, почти невозможно понять,
если еще не знаешь, как он работает. Непосредственных поверхностных
впечатлений, жизненно необходимых для первичного понимания, нет. Остается
только лежащая в основе форма.
     Во-вторых, не хватает наблюдателя. В описании не сказано, что для
того, чтобы увидеть поршень, надо снять головку цилиндра. "Тебя" в этой
картинке нигде нет. Даже "оператор" -- нечто вроде безличностного робота,
чье выполнение функции в этой машине совершенно механистично. В описании
нет настоящих субъектов. Существуют только объекты, независимые от какого
бы то ни было наблюдателя.
     В-третьих, полностью отсутствуют слова "хорошо", "плохо" и все их
синонимы. Нигде не высказывается никаких оценочных суждений, только факты.
     В-четвертых, здесь работает нож. И причем смертоносный:
интеллектуальный скальпель, столь быстрый и острый, что иногда даже не
замечаешь, как он движется. Создается иллюзия, что все эти детали просто
существуют, и их называют так, как они существуют. Однако, их можно
называть совсем иначе и располагать совершенно по-другому -- в зависимости
от того, как движется нож.
     Например, механизм индукции, включающий в себя распредвал, кулачковую
передачу, пальцы и распределитель, существует постольку, поскольку этим
аналитическим ножом проведен необычный разрез. Если же придешь в отдел
запчастей для мотоцикла и спросишь у них индукционный агрегат, то они не
поймут, что это ты, к чертовой матери, там мелешь. Они его таким образом не
разбирают. Не существует двух похожих производителей, разбиравших бы его
совершенно одинаково, и каждый механик знаком с проблемой запчасти, которую
не можешь купить потому, что не можешь ее найти потому, что производитель
считает эту деталь деталью чего-то другого.
     Важно видеть