ритику, говорил по этому поводу вообще
весьма раздраженно. Для него этот случай открыл неописуемое невежество в
том, чем в действительности является церковь. Они что, думают, что всю
церковь составляют кирпичи, доски и стекло? Или форма крыши? Здесь
благочестием выставлял себя пример того самого материализма, против
которого выступала церковь. Само здание, о котором шла речь, не было святой
землей. Над ним совершили ритуал лишения святости. С ней было покончено.
Реклама пива висела над баром, а не над церковью, и те, кто не может
отличить одно от другого, просто проявляют то, что характеризует их самих.
     Федр говорил, что такое же смешение существует и по поводу
Университета, и поэтому потерю аккредитования трудно понять. Настоящий
Университет -- не материальный предмет. Не группа зданий, которые можно
защищать полицией. Он объяснял, что когда колледж теряет свое
аккредитование, никто не приходит и его не закрывает. Нет никаких взысканий
по закону, никаких штрафов, никаких тюремных заключений. Занятия не
прекращаются. Все идет точно так же, как и до этого. Студенты получают то
же самое образование, какое получали бы в школе, если бы она аккредитования
не утратила. Состоится, говорил Федр, просто официальное признание
состояния, уже существовавшего. Похоже на отлучение от церкви. Произойдет
только то, что настоящий Университет, которому никакое законодательство не
может ничего диктовать, и который нельзя определить никаким расположением
кирпичей, досок или стекла, просто объявит, что это место -- больше не
"святая земля". Настоящий Университет просто исчезнет, и останутся только
кирпичи, книги и материальные проявления.
     Должно быть, всем студентам это показалось странной концепцией, и я
могу себе представить, как долго он ждет, пока она до них дойдет, а потом,
вероятно, ждет вопроса: а что вы считаете настоящим Университетом?
     В качестве ответа на этот вопрос его заметки утверждают следующее:
     Настоящий Университет, говорил он, не имеет никакого определенного
месторасположения. Он не владеет никакой собственностью, не выплачивает
жалований и не принимает материальных взносов. Настоящий Университет --
состояние ума. Великое наследие рациональной мысли, донесенное до нас через
века и не существующее ни в каком определенном месте. Состояние ума,
которое возобновляется в веках сообществом людей, традиционно несущих
титулы преподавателей, но даже эти титулы не являются принадлежностью
настоящего Университета. Настоящий Университет -- нечто, не меньшее, чем
непрерывное сообщество самого разума.
     В дополнение к этому состоянию ума, "разуму", существует юридическая
целостность, которая, к несчастью, называется тем же самым словом, но на
деле является совершенно другой штукой. Это некоммерческая корпорация,
ответвление государства с определенным адресом. Этот университет владеет
собственностью, способен платить жалованье, принимать деньги и реагировать
на законодательное давление.
     Но этот второй университет, юридическая корпорация, не может обучать,
не производит нового знания и не оценивает идей. Это вовсе не настоящий
Университет, а просто здание церкви, декорация, место, на котором создали
благоприятные условия для существования подлинной церкви.
     Люди, которые не могут увидеть эту разницу, находятся в постоянном
смятении, говорил он, -- и думают, что контроль над церковными зданиями
подразумевает контроль над церковью. Они видят преподавателей наемными
служащими второго университета: те должны отказаться от разума, когда
раскрывают рот, и беспрекословно исполнять приказы, подобно служащим других
корпораций.
     Они видят второй университет, но не могут увидеть первого.
     Я помню, как читал все это впервые и отметил проявленное здесь
аналитическое мастерство. Он избегал деления Университета на сферы или
отделения и не хотел иметь дела с результатами такого анализа. Он также
избегал традиционного расклада на студентов, факультет и администрацию.
Когда делишь любым из этих способов, получается куча глупостей, которые, на
самом деле, ничего не сообщат, кроме того, что можно прочесть в официальном
школьном бюллетене. Федр же делил Университет на "церковь" и "место" -- а
едва проведена эта граница, как то же самое довольно тупое и несущественное
заведение, возникающее на страницах бюллетеня, внезапно начинает
восприниматься с ясностью, ранее недостижимой. На основе этого разделения
он предложил иные объяснения некоторым озадачивающим, но нормальным
аспектам жизни Университета.
     После этих объяснений он вернулся к аналогии с религиозной церковью.
Граждане, построившие такую церковь и оплачивающие ее содержание, возможно,
мыслят, что делают это для общины. Хорошая проповедь может сообщить
прихожанам верное направление ума на всю следующую неделю. Воскресная школа
поможет детям верно расти. Священник, читающий проповедь и управляющий
воскресной школой, осознает эти задачи и обычно соглашается с ними, но
помимо этого он знает, что его первоочередная задача -- отнюдь не служить
общине. Его первоочередная задача -- всегда служить Богу. Конфликта в этом
обычно нет, но временами он тихонечко возникает: когда опекуны не согласны
с проповедями священника и угрожают сокращением фондов. Такое случается.
     Подлинный священнослужитель в подобных ситуациях должен действовать
так, будто он не слышал никаких угроз. Его цель -- служить не членам
общины, а исключительно Богу.
     Первоочередной задачей Церкви Разума, говорил Федр, всегда является
старая цель Сократа -- истина, в ее постоянно изменяющихся формах, в том
виде, в каком она проявляется процессом рациональности. Все остальное
подчинено ей. Обычно эта задача не противоречит задаче места -- улучшению
общественности, но иногда кое-какие конфликты возникают -- как в случае с
самим Сократом, например. Конфликт вспыхивает, когда опекуны и
законодатели, вложившие в место большие количества времени и денег,
принимают точки зрения, противоположные лекциям или публичным выступлениям
преподавателей. Они могут опираться на администрацию, угрожая сократить
фонды, если преподаватели не будут говорить того, что они хотят услышать.
Такое тоже случается.
     Подлинные служители церкви в таких ситуациях должны действовать так,
будто они этих угроз никогда не слышали. Их цель -- ни в коем случае не
служить общине прежде всего остального. Их первоочередная задача -- служить
посредством разума целям истины.
     Вот то, что он имел в виду под Церковью Разума. Не возникало вопроса,
глубоко ли прочувствована им эта концепция. К нему относились как к
смутьяну, но не осуждали его пропорционально количеству беспокойства,
которое он доставлял. От гнева окружающих его спасало частично нежелание
поддерживать каких бы то ни было врагов колледжа, а частично -- ворчливое
понимание того, что все его смутьянство, в конечном счете, мотивировано
мандатом, от которого все они никогда не могли отъединить себя -- мандатом
на изречение рациональной истины.
     Заметки к лекции объясняют почти полностью, почему он поступал именно
так, но не объясняют одной вещи -- его фантастического напора. Можно верить
в истину, и в процесс разума, направленный на обнаружение ее, и в
сопротивление государственному законодательству, но зачем сжигать себя
из-за нее день за днем?
     Психологические объяснения, которые мне предлагались, неадекватны.
Страх сцены не может поддерживать такие усилия из месяца в месяц. Другое
объяснение тоже звучит как-то не так: мол, он пытался искупить свою прошлую
неудачу. Нигде нет свидетельства тому, что он вообще когда-либо задумывался
о своем изгнании из университета как о неудаче, -- он просто считал его
загадкой. Объяснение, к которому пришел я, возникает из расхождения между
недостатком его веры в научный разум в лабораторных условиях и его
фанатической верой, выраженной в лекции о Церкви Разума. Однажды я думал об
этом расхождении, и меня вдруг осенило: это ведь вовсе не расхождение! Его
недостаток веры в разум и был причиной того, почему он разуму был настолько
фанатически предан.
     Никогда не будешь чему-нибудь предан, если полностью в этом уверен.
Никто фанатически не вопит, что завтра взойдет солнце. Когда люди
фанатически преданы политическим или религиозным верованиям -- или же любым
иным видам догм или целей, -- то это всегда потому, что догмы или цели
ставятся под сомнение.
     Как раз тот случай -- воинственность иезуитов, которых он иногда
напоминал. Исторически их рвение проистекает не из силы католической
церкви, а из ее стабости перед лицом Реформации. Именно недостаток веры
Федра в разум делал его столь фанатичным учителем. Вот так получается
больше смысла. И уж гораздо больше смысла видно в том, что за этим
последовало.
     Вероятно, поэтому он чувствовал свое столь глубокое родство со
столькими неуспевающими студентами на задних скамейках его аудиторий.
Презрительные мины на их лицах отражали те же самые чувства, что имелись у
него самого по отношению ко всему рациональному, интеллектуальному
процессу. Единственная разница заключалась в том, что их полное презрение
проистекало из непонимания. Он же переполнялся презрением потому, что
понимал. Поскольку они не понимали, иного решения у них не было -- кроме
как завалить учебу и всю оставшуюся жизнь вспоминать пережитое с горечью.
Он же, напротив, чувствовал фанатическую обязанность что-то совершить. Вот
почему его лекция о Церкви Разума была так тщательно подготовлена. Он
говорил им, что должна существовать вера в разум, потому что больше просто
ничего нет. Но веры этой не было и у него самого.
     Всегда следует помнить: то были пятидесятые годы, а не семидесятые. Со
стороны битников и ранних хиппи в то время раздавался ропот по поводу
"системы" и квадратного интеллектуализма, поддерживавшего ее, но едва ли
кто-то догадывался, насколько глубоко всю доктрину можно поставить под
сомнение. И вот посреди всего этого находился такой Федр, фанатически
защищавший учреждение, Церковь Разума, в котором никто -- конечно уж, никто
в Бозмене, Монтана -- не имел никакой причины сомневаться.
До-реформационный Лойола. Воинствующий фанатик, уверяющий всех, что завтра
взойдет солнце -- в то время, как никто из-за этого и не волновался. Все
просто удивлялись ему.
     Теперь же, когда между им и нами -- бльшая часть бурного десятилетия
века, десятилетия, на протяжении которого разум атаковали снова и снова,
превзойдя самые дерзкие верования пятидесятых, я думаю, в этом Шатокуа,
основанном на его открытиях, мы немного лучше сможем понять то, о чем он
говорил... решение этого всего... если б оно оказалось истиной... так много
утрачено, что этого не узнать никак.
     Может быть, поэтому я чувствую себя археологом. И так напряжен
поэтому. У меня есть только обрывки воспоминаний и кусочки, которые мне
рассказывают другие, а я продолжаю спрашивать себя по мере того, как мы
приближаемся, не лучше ли некоторым гробницам оставаться закрытыми.
     Внезапно в голову лезет Крис, сидящий позади, и мне становится
интересно, насколько много он знает и насколько хорошо помнит.
     Доезжаем до перекрестка, где дорога из парка соединяется с основным
шоссе, идущим с востока на запад, останавливаемся и сворачиваем на него.
Минуем низкий перевал и въезжаем в сам Бозмен. Дорога теперь идет вверх, на
запад, и внезапно я начинаю с нетерпением ожидать того, что впереди.

                                    14

     Мы выезжаем из горного прохода на небольшую зеленую равнину. Сразу к
югу видны поросшие хвойными лесами горы, на вершинах которых снег лежит с
прошлой зимы. Во всех остальных направлениях -- горы пониже и подальше, но
такие же ясные и четкие. Этот открыточный пейзаж смутно и неопределенно, но
совпадает с воспоминаниями. Широкого шоссе между штатами, по которому мы
сейчас едем, тогда, должно быть, еще не существовало.
     Приходит на ум и остается в голове утверждение о том, что "лучше
ехать, чем приезжать". Ехали-ехали, а теперь вот приедем. У меня всегда
наступает депрессия, когда я достигаю промежуточной цели вроде этой и
должен переориентироваться на другую. Через день-два Джону и Сильвии надо
будет возвращаться, а Крису и мне придется решать, что мы хотим делать
дальше. Все надо реорганизовывать.
     Главная улица городка кажется смутно знакомой, но теперь у меня такое
чувство, что я здесь -- турист, и вывески магазинов, которые я вижу, -- для
меня, туриста, а не для людей, здесь живущих. В действительности городок не
такой уж и маленький. Люди движутся слишком быстро и слишком независимо
друг от друга. Один из тех городков с населением от пятнадцати до тридцати
тысяч, которые не совсем городишки, но и не вполне крупные города -- не
совсем вообще что бы то ни было.
     Мы обедаем в стеклянно-хромированном ресторане, не вызывающем совсем
никаких воспоминаний. Похоже, его построили после того, как Федр здесь жил,
и в нем тоже не видно ничего своего -- как и в главной улице.
     Я беру телефонную книгу и ищу номер Роберта ДеВиза, но не нахожу его.
Набираю справочную, но телефонистка никогда о таком не слыхала и номера
сообщить мне не может. Невероятно! Они что, живут только в его воображении?
От ее фразы начинается паника. Ощущение длится какое-то мгновение, но я
вспоминаю их ответ на мое письмо, где говорилось, что мы приезжаем, и
успокаиваюсь. Воображаемые люди почтой не пользуются.
     Джон предлагает мне позвонить на факультет изящных искусств или
каким-нибудь друзьям. Я немного перекуриваю и пью кофе, а когда
окончательно успокаиваюсь, так и делаю, и узнаю, как до них добраться. Не
технология страшна. Страшно то, что она делает с отношениями между людьми
-- например, между абонентами и операторами.
     Из города до гор по дну долины должно быть, меньше десяти миль, и мы
покрываем это расстояние по грунтовым дорогам, через густую и высокую
зеленую люцерну, готовую к резке -- такую густую, что на вид сквозь эти
заросли трудно даже пробираться. Поля простираются до самых подножий гор,
где внезапно ввысь возносится более темная зелень сосен. Там и живут
ДеВизы. Где встречаются светло-зеленое и темно-зеленое. Ветер напоен
светло-зелеными ароматами свежескошенного сена и запахами скота. В одном
месте мы въезжаем в полосу холодного воздуха, где запах меняется на
хвойный, но потом снова попадаем в тепло. Солнце, луга и близкие горы.
     Чем ближе к соснам, тем глубже гравий на дороге. Переключаемся на
первую скорость, притормаживаем до 15 миль в час, и я снимаю обе ноги с
подножек, чтобы выправлять мотоцикл, если он зароется в гравий и начнет
падать. Мы сворачиваем и неожиданно въезжаем в клинообразное ущелье с очень
высокими откосами, где среди сосен прямо рядом с дорогой стоит большой
серый дом с огромной абстрактной железной скульптурой, приделанной к одной
стене, а под ней, откинувшись на ступени в окружении компании людей сидит
живое изображение самого ДеВиза с банкой пива в руке и машет нам. Прямо со
старых фотографий.
     Я так занят балансированием машины, что не могу оторвать рук от руля и
машу ему в ответ ногой. Живой ДеВиз ухмыляется, видя, как мы подъезжаем.
     -- Нашел-таки, -- говорит он. Успокоенная улыбка. Счастливые глаза.
     -- Много времени прошло, -- отвечаю я. Я тоже счастлив, хотя странно
видеть, как ожившая фотография движется и разговаривает.
     Мы слезаем с мотоциклов, снимаем доходное снаряжение, и я вижу, что
открытая терраса, на которой он сидит со своими гостями, незакончена и
неотделана. Девиз стоит там, где она всего на несколько футов возвышается
над дорогой с нашей стороны, но стены ущелья настолько круты, что под
дальней ее стороной земля опускается футов на пятнадцать. Сама речка -- еще
в пятидесяти футах ниже и в стороне от дома, среди деревьев и высокой
травы, где, полускрытая от глаз, не поднимая головы, пасется лошадь. Теперь
приходится высоко задирать голову, чтобы увидеть небо. Окружает нас тот
самый темно-зеленый лес, который мы видели на подъезде.
     -- Это просто прекрасно! -- говорит Сильвия.
     Ожившая фотография ДеВиза улыбается ей сверху.
     -- Спасибо, -- отвечает он, -- я рад, что вам нравится.
     Вся его интонация -- здесь и сейчас, совершенно спокойная. Я понимаю,
что хотя передо мной и подлинный образ самого ДеВиза, сам он -- абсолютно
новая личность, обновлявшая себя беспрестанно, и мне придется его узнавать
полностью заново.
     Мы поднимаемся на террасу. Между половицами -- щели, как в решетке.
Сквозь них видно землю внизу. Тоном, будто говорящим: "Ну, я не вполне
уверен, как это надо делать", -- и улыбаясь, ДеВиз всех знакомит, но имена
влетают в одно ухо и вылетают из другого. Я никогда не запоминаю имен. У
него в гостях -- школьный преподаватель живописи в очках в роговой оправе и
его жена, которая застенчиво улыбается. Должно быть, они здесь впервые.
     Мы немного болтаем: ДеВиз, в основном, объясняет им, кто я такой, а
потом оттуда, где терраса сворачивает за угол дома, вдруг появляется Джинни
ДеВиз с подносом, полным банок пива. Она тоже художник, и я внезапно
осознаю, что и она все схватывает на лету, -- и вот уже мы обмениваемся
улыбками по поводу художественной экономичности пожатия банки пива вместо
ее руки, пока она говорит:
     -- Сейчас соседи приходили с тазиком форели нам на обед. Так приятно.
     Я раздумываю, что бы сказать приличествующего, но в конце концов
просто киваю. Мы рассаживаемся; я -- на солнце, откуда трудно разглядеть
детали на другой стороне террасы, в тени.
     ДеВиз смотрит на меня, кажется, собирается что-то заметить по поводу
того, как я выгляжу, -- что, без сомнения, намного отличается от того,
каким он меня помнит, -- но что-то его от этой темы отвлекает, и он
поворачивается к Джону и спрашивает, как прошло путешествие.
     Джон рассказывает, что все было просто замечательно, как раз то, что
им с Сильвией было нужно вот уже много лет.
     Сильвия его поддерживает:
     -- Просто побыть на открытом воздухе, на этом просторе.
     -- В Монтане очень просторно, -- немного мечтательно произносит ДеВиз.
Он, Джон и преподаватель погружаются в ознакомительный разговор о различиях
между Монтаной и Миннесотой.
     Лошадь мирно пасется под нами, а сразу за ней в речке искрится вода.
Разговор перешел на землю ДеВиза в этом каньоне, на то, сколько он здесь
прожил, и что из себя представляет преподавание живописи в колледже. Джон
владеет настоящим даром несерьезного разговора -- я так никогда не умел,
поэтому помалкиваю и слушаю.
     Через некоторое время становится так жарко, что я снимаю свитер и
расстегиваю рубашку. Чтобы к тому же не щуриться, я достаю и надеваю темные
очки. Так лучше, но теневой стороны совсем не видно: я едва различаю лица и
чувствую себя как-то визуально отстраненным от всего, кроме солнца и
залитых солнцем склонов ущелья. Прикидываю, как бы нам распаковаться, но
решаю вслух не настаивать. Они знают, что мы остаемся у них, но интуитивно
позволяют всему идти, как идется. Сначала расслабимся, потом распакуемся.
Куда спешить? Пиво и солнце начинают превращать мою голову в зефир. Очень
мило.
     Не знаю, через сколько времени слышу высказывание насчет "этой
кинозвезды вон там" со стороны Джона и понимаю, что он имеет в виду меня и
мои очки. Смотрю поверх них в тень и различаю, что ДеВиз, Джон и
преподаватель живописи мне улыбаются. Должно быть, хотят, чтобы я принял
участие в разговоре: что-то по поводу проблем в пути.
     -- Они хотят знать, что бывает, если что-то сломается в механике, --
говорит Джон.
     Я пересказываю им историю про то, как мы с Крисом попали в грозу, а
двигатель заглох, -- история хорошая, но какая-то бессмысленная, соображаю
я, чтобы служить ответом на его вопрос. Последняя строчка про закончившееся
горючее, как полагается, вызывает стон.
     -- А я ведь даже сказал, чтобы он посмотрел, -- вставляет Крис.
     И ДеВиз, и Джинни отмечают, как Крис вырос. Он смущается и сл