цы, изношенные и деревянные. Скрипят под ногой и пахнут сотнями лет
подметания и вощения. На полпути вверх я останавливаюсь и слушаю. Вообще
никаких звуков.
     Крис шепчет:
     -- Зачем мы здесь?
     Я только качаю головой. Слышно, как снаружи проезжает машина.
     Крис шепчет:
     -- Мне здесь не нравится. Здесь жутко.
     -- Тогда выйди на улицу, -- говорю я.
     -- Ты тоже.
     -- Потом.
     -- Нет, сейчас.
     Он смотрит на меня и видит, что я остаюсь. У него -- такой испуганный
взгляд, что я уже почти передумываю, как вдруг выражение его лица ломается,
он разворачивается, сбегает по лестнице и выскакивает на улицу прежде, чем
я успеваю броситься за ним.
     Внизу закрывается большая тяжелая дверь, и я остаюсь совсем один. Жду
какого-то звука... Чьего?.. Его?.. Слушаю долго.
     Половицы мрачно скрипят, когда я иду по коридору; скрип сопровождается
жуткой мыслью, что это идет он. В этом месте он -- реальность, а я --
призрак. Я вижу, как его рука ложится на дверную ручку одного из классов,
задерживается, потом медленно поворачивает ее и толкает дверь.
     Комната внутри ждет точно так же, как в памяти, как если бы он сейчас
был здесь. Он и есть сейчас здесь. Осознает все, что я вижу. Все вспыхивает
и вибрирует воспоминанием.
     Длинные темно-зеленые доски по обеим сторонам облупились и нуждаются в
починке -- как и раньше. Мел -- мела никогда нет, если не считать маленьких
тупых огрызков в ложбинке -- пока есть. За доской -- окна, и сквозь них
видны горы, на которые он смотрел в раздумье в те дни, когда студенты
писли. Он садился у батареи отопления с кусочком мела в одной руке и
смотрел в окно на горы, изредка прерываемый вопросом студента: "А нам
надо...?" И он оборачивался и отвечал на что бы то ни было, и в этом было
единение, которого он прежде никогда не знал. То было место, где его
принимали -- как самого себя. Не как того, кем он мог быть или должен был
быть, а как самого себя. Место, полностью принимавшее его -- слушавшее его.
Он все отдавал ему. Не одна комната -- тысяча, каждый день менявшихся
вместе с бурями, снегами и узорами облаков в горах, с каждым классом и даже
с каждым студентом. Каждая пара всегда непохожа на другую, и для него
всегда было тайной, что принесут следующие...
     Мое ощущение времени утрачено, когда я слышу скрип шагов в холле. Он
все громче, потом замирает у дверей класса. Ручка поворачивается. Дверь
открывается. Внутрь заглядывает женщина.
     У нее агрессивное лицо, словно кого-то собиралась здесь поймать. На
вид около тридцати, не очень симпатичная.
     -- Мне показалось, я кого-то видела, -- говорит она. -- Я думала... --
У нее на лице недоумение: -- О Господи... -- говорит она. -- Это вы?
     Я ее совсем не узнаю. Совсем.
     Она называет меня по имени, и я киваю: да, это я.
     -- Вы вернулись.
     Я качаю головой:
     -- Заглянул на минутку.
     Она продолжает на меня таращиться, пока это не становится неудобным.
Теперь она тоже это понимает и спрашивает:
     -- Можно присесть?
     Робость, с которой она просит, говорит о том, что она могла быть его
студенткой.
     Она садится на стул в первом ряду. Рука, на которой нет обручального
кольца, дрожит. Я действительно призрак.
     Теперь ей самой становится неловко.
     -- Вы надолго?.. Нет, я уже об этом спрашивала...
     Я заполняю паузу:
     -- Я остановился на несколько дней у Боба ДеВиза, а потом еду на
Запад. У меня было время в городе, вот я и решил посмотреть, как выглядит
колледж.
     -- О, я рада, -- говорит она. -- Он изменился... мы все изменились...
так сильно -- с тех пор, как вы уехали...
     Еще одна неловкая пауза.
     -- Мы слышали, вы были в больнице...
     -- Да, -- говорю я.
     Снова молчание. Она не продолжает, очевидно, зная причину. Еще немного
колеблется, ища, что бы сказать. Это трудно выносить.
     -- Где вы преподаете? -- наконец, спрашивает она.
     -- Я больше не преподаю, -- отвечаю я. -- Бросил.
     Она смотрит недоверчиво:
     -- Вы бросили? -- Хмурится и опять смотрит на меня, словно желая
удостовериться, что не ослышалась. -- Этого не может быть.
     -- Может.
     Не веря, она качает головой:
     -- Только не вы!
     -- Да.
     -- Почему?
     -- Хватит уже с меня. Я теперь занимаюсь другими вещами.
     Мне все еще интересно, кто она такая, а она выглядит столь же
озадаченной:
     -- Но это же просто... -- Фраза обрывается. Она пытается начать
заново: -- Вы же просто совершенно... -- Но и эта фраза неудачна.
     Следующее слово -- "сумасшедший". Но оба раза она осеклась. Что-то
представляет себе, закусывает губу и выглядит совсем подавленной. Я бы
сказал что-нибудь, если б смог, но начинать неоткуда.
     Я уже почти собираюсь признаться, что не знаю ее, но она встает и
произносит:
     -- Мне надо идти.
     Наверное, она видит, что я ее не помню.
     Она подходит к двери, торопливо прощается, и, когда дверь закрывается,
ее торопливые, почти бегущие шаги слышны в холле.
     Наружная дверь хлопает, и в классе становится тихо. Как и прежде, если
не считать какого-то психического вихря, который она за собой оставила.
Комната полностью преобразилась. Остался только отголосок ее присутствия, а
то, что я пришел сюда увидеть, исчезло.
     Хорошо, -- думаю я, вставая снова, -- я рад, что зашел сюда, но вряд
ли мне захочется увидеть этот класс еще когда-нибудь. Лучше уж буду чинить
мотоциклы -- один из них как раз сейчас меня ждет.
     Выходя, я считаю своим долгом открыть еще одну дверь. Там на стене я
вижу то, от чего по шее начинают бегать мурашки.
     Это картина. Я ее не помнил, но теперь знаю, что он ее купил и повесил
сюда. И внезапно понимаю, что, на самом деле, это не картина, а
репродукция, которую он заказал из Нью-Йорка, и по поводу которой ДеВиз
нахмурился, поскольку репродукции лишь воспроизводят искусство, сами же
искусством не являются -- этой разницы он в то время не понимал. Но
репродукция "Церкви Миноритов" Фейнингера нравилась ему чем-то, не имеющим
отношения к искусству: сюжет -- какой-то готический собор, воссозданный с
помощью полуабстрактных линий, плоскостей, цветов и оттенков -- казалось,
отражал его мысленный образ Церкви Разума, потому-то он ее и повесил здесь.
Вот все и возвращается. Здесь был его кабинет. Находка. Вот комната,
которую я ищу!
     Я захожу, и лавина памяти, высвобожденная толчком репродукции,
обрушивается на меня. На нее падает свет жалкого узенького окна в
примыкающей стене, откуда он выглядывал на долину, на хребет Мэдисон на
противоположной стороне, наблюдал, как наступают грозы, и сейчас глядя на
долину через вот это окно, вот... все началось, все это безумие, вот оно --
здесь! Вот это самое место!
     А та дверь ведет в кабинет Сары. Сара! Вот оно обрушивается! Она
пробегала между теми двумя дверями со своей лейкой и на бегу сказала: "Я
надеюсь, вы учите своих студентов Качеству." И это все певучим, мелодичным
голосом дамы, которой осталось год до пенсии и которая собирается сейчас
полить свои растения. В этот момент все и началось. То было зерно
кристалла.
     Зерно кристалла. Возвращается мощный фрагмент воспоминания.
Лаборатория. Органическая химия. Он работал с чрезвычайно перенасыщенным
раствором, когда случилось что-то похожее.
     Перенасыщенный раствор -- это когда точка насыщения (то есть, когда
вещество больше не растворяется) уже превзойдена. Такое может случиться,
если точка насыщения стала выше с повышением температуры раствора. Когда
растворяешь вещество при высокой температуре, а потом остужаешь раствор,
вещество иногда не выкристаллизовывается, потому что молекулы не знают,
как. Им требуется что-то для начала -- зерно кристалла или пылинка, или
даже резкое царапанье или постукивание по стеклу сосуда.
     Он пошел к крану, чтобы остудить раствор, но так и не дошел. Перед
самыми его глазами -- пока он шел -- в растворе появилась звездочка
кристаллического вещества, а потом внезапно и игольчато выросла, заполнив
собой весь сосуд. Он увидел, как она растет. Там, где прежде была только
прозрачная жидкость, теперь оказалась масса настолько твердая, что он мог
перевернуть сосуд, и из него ничего бы не вылилось.
     Произнесли одну фразу: "Я надеюсь, вы учите своих студентов Качеству,"
-- и в течение каких-нибудь нескольких месяцев, вырастая с такой скоростью,
что этот рост можно было почти увидеть, появилась огромная, запутанная,
высокоструктурированная масса мысли, образовавшаяся точно по волшебству.
     Я не знаю, что он ответил, когда она это сказала. Вероятно, ничего.
Она сновала туда-сюда за его креслом много раз на дню по пути в свой
кабинет, иногда останавливалась, произнося слово-два извинений за
беспокойство, иногда -- с какой-нибудь новостью, и он привык к этому, как к
части кабинетной жизни. Я помню, что она зашла во второй раз и спросила: "А
вы действительно преподаете Качество в этой четверти?" -- а он кивнул и, на
секунду выглянув из кресла, ответил: "Безусловно!" -- и она потрусила
дальше. Он работал над тезисами лекции в то время и пребывал в полном
унынии по их поводу.
     В уныние приводило то, что текст был одним из самых рациональных
имевшихся текстов по теме "Риторика" -- и все же в нем что-то было не так.
Более того, он имел доступ к авторам, работавшим на отделении. Он
спрашивал, слушал, говорил, соглашался с их ответами разумным путем, но
все-таки они как-то его не удовлетворяли.
     Текст начинался с посылки, что если риторике вообще следует обучать на
уровне Университета, то ей следует обучать как ответвлению разума, а не как
мистическому искусству. Следовательно, подчеркивалось овладение
рациональными основами коммуникации в целях понимания риторики. Вводилась
элементарная логика, привносилась теория элементарных стимулов-реакций, а
из этого выстраивалась прогрессия к пониманию того, как создать эссе.
     Для первого года преподавания Федра эта схема удовлетворяла. Он
чувствовал, что в ней что-то было не так, но, в то же время, неправильность
эта лежала не в сфере применения разума к риторике. Неправильность
заключалась в старом призраке его грез -- в самой рациональности. Он
признавал в ней ту же самую неправильность, что тревожила его много лет,
решений которой у него не было. Он только чувствовал, что ни один писатель
никогда не учился писать, используя этот приквадратненный,
по-порядку-номеров-рассчитайский, объективный, методичный подход. В то же
время, рациональность предлагала только это, и тут ничего нельзя было
поделать, не впадая в иррациональность. Если и существовало то, что он вне
всякого сомнения имел право делать в Церкви Разума, так это -- быть
рациональным; следовательно, вопрос этот пришлось пока оставить.
     Снова пробегая рысью мимо несколько дней спустя, Сара притормозила и
высказалась:
     -- Я так счастлива, что вы даете Качество в этой четверти. Нынче мало
кто делает это.
     -- Ну, вот я и делаю, -- ответил он. -- И совершенно определенно это
подчеркиваю.
     -- Хорошо! -- сказала она и потрусила дальше.
     Он вернулся к своим заметкам, но совсем немного погодя ход его мысли
прервало воспоминание о ее странном замечании. О чем, к чертовой матери,
она вообще говорила? Качество? Конечно же, он преподает Качество. А кто
нет? Он продолжал составлять свои тезисы.
     Еще в уныние его повергала предписывающая риторика, с которой, как
предполагалось, уже покончили, но та по-прежнему отиралась вокруг. Барахло
в духе: "шлепать по пальцам, если тебя поймают с болтающимися в воздухе
определениями". Правильное правописание, правильная пунктуация, правильная
грамматика. Сотни фиговых правил для фиговых людишек. Все равно никто не в
силах помнить всю эту херню, пытаясь что-нибудь написать. Сплошные
застольные манеры, разработанные не из доброты, приличия или гуманности, а
с самого начала -- из эгоистического стремления выглядеть не хуже
джентльменов и леди. Джентльмены и леди хорошо ведут себя за столом,
говорят и пишут грамматично. Это определяло принадлежность к высшим
классам.
     В Монтане, тем не менее, это не действовало. Определялась только
принадлежность к чванливым ослам с Востока Соединенных Штатов. На отделении
существовал минимум требований предписывающей риторики, но, подобно другим
преподавателям, он тщательнейшим образом избегал защищать предписывающую
риторику перед студентами, объясняя ее иначе, нежели "требованием
колледжа".
     Вскоре поток мысли прервался снова. Качество? В этом вопросе что-то
раздражало, даже злило. Он подумал об этом, еще немного подумал, выглянул
из окна, а потом немного подумал снова. Качество?
     Четыре часа спустя он все так же сидел, задрав ноги на подоконник, и
смотрел в уже потемневшее небо. Зазвонил телефон: жена справлялась, не
случилось ли чего. Он ответил, что скоро придет, но забыл и про это, и про
все остальное. И только в три часа ночи устало признался, что у него нет
ключа к тому, что же такое Качество, взял портфель и отправился домой.
     Большинство людей забыло бы тут о Качестве или оставило бы этот вопрос
как есть, поскольку они ни к чему не приходили, и у них были другие дела.
     Но его настолько подавила собственная неспособность обучать тому, во
что сам верил, что в действительности он плевать хотел на какие бы то ни
было требования, и когда он на следующее утро проснулся, Качество уже
уставилось ему в лицо. Три часа сна, а он так устал, что знал: лекцию
читать в этот день он не в состоянии; к тому же, тезисы так и остались
неоконченными, поэтому он написал на доске: "Пишите эссе на 350 слов с
ответом на вопрос: Что такое качество в мысли и утверждении?" После этого
уселся у батареи и, пока они писали, стал думать о Качестве сам.
     К концу часа, кажется, ни один не закончил, поэтому он разрешил взять
работы на дом. В этом классе занятий у него не было два дня, и у него
оставалось еще немного времени подумать. Он встречал некоторых студентов на
переменах, кивал им, а в ответ получал злые и испуганные взгляды. Он
догадался, что у них была та же беда, что и у него.
     Качество... знаешь, что это такое, и в то же время не знаешь. Но ведь
это противоречит самому себе. Однако некоторые вещи действительно лучше
других -- то есть, в них есть больше качества. Только когда пытаешься
сказать, что же такое качество -- если не считать перечисления тех вещей,
которые им обладают, -- все это -- фук! -- лопается. Не о чем говорить. Но
если не можешь сказать, что такое Качество, то откуда ты знаешь, что оно
вообще существует? Если никто не знает, что это такое, то во всех
практических целях его не существует вообще. Но во всех практических целях
оно на самом деле существует. На чем еще основана эта градация? Почему еще
люди платят целые состояния за одни вещи, а другие выбрасывают на помойку?
Очевидно, что некоторые вещи -- лучше, чем другие... но что такое эта
"лучшесть"?.. Вот так -- по кругу, раз за разом -- прокручивая мысленные
колеса и нигде не находя никакого сцепления. Что такое, к дьяволу, это
Качество? Что это такое?..

                                  ЧАСТЬ 3

                                    16

     Мы с Крисом хорошо выспались, а сегодня утром я тщательно уложил
рюкзаки, и вот мы уже около часа поднимаемся по склону горы. Лес здесь, у
дна ущелья, в основном, -- сосновый, есть лишь немного осины и
широколиственного кустарника. Крутые стены ущелья поднимаются высоко над
головой по обеим сторонам. Временами тропа выводит на клочок солнечного
света и травы по берегам горного ручейка, но вскоре вновь заходит в
глубокую тень сосен. Земля на тропе покрыта мягкой и пружинящей подстилкой
из хвойных иголок. Здесь очень спокойно.
     Горы, подобные этим, и путешественников по горам, и события, которые с
ними происходят, можно найти не только в литературе Дзэна, но и в сказках
всех основных религий. Аллегорию физической горы вместо духовной, стоящей
между каждой душой и ее целью, легко и естественно создать. Подобно людям в
долине за нами, большинство стоит в виду у духовных гор всю свою жизнь, и
никогда не восходит на них, довольствуясь рассказами тех, кто там побывал,
и таким вот образом избегая трудностей. Некоторые уходят в горы в
сопровождении опытных экскурсоводов, знающих лучшие и наименее опасные
маршруты, по которым и достигают своего назначения. Другие, неопытные и
недоверчивые, пытаются проложить свои собственные. Немногим это удается, но
иногда некоторые одной лишь волей, удачей и милостью божьей достигают цели.
Попав туда, они больше, чем остальные, начинают осознавать, что не
существует ни единственного маршрута, ни постоянного их числа. Их столько,
сколько есть отдельных душ.
     Теперь я хочу говорить об исследовании Федром термина Качество, об
исследовании, которое он считал маршрутом через горы духа. Насколько я могу
разгадать его, в нем есть две четко различимых фазы.
     Во-первых, он не делал никаких попыток дать строгое, систематическое
определение того, о чем говорил. Счастливая, творческая и плодотворная
фаза. Она продолжалась большую часть того времени, которое он преподавал в
школе там, в долине, у нас за спиной.
     Вторая фаза явилась результатом нормальной интеллектуальной критики
этого отсутствия определения того, о чем он говорил. В этой фазе он сделал
систематические, строгие утверждения касательно того, чем является
Качество, и разработал огромную иерархическую структуру мысли для их
поддержки. Ему буквально пришлось сдвинуть небо и землю для того, чтобы
прийти к этому систематическому пониманию, и когда он совершил это, то
почувствовал, что достиг лучшего объяснения существования и нашего
осознания его, нежели любые существовавшие прежде.
     Если это подлинно новый маршрут через гору, то он, конечно же, был
необходим. Вот уже более трех веков старые маршруты, обычные для этого
полушария, размывались и почти полностью стирались естественной эрозией и
изменением формы горы, производимым научной истиной. Первые скалолазы
проложили свои тропы по твердой земле, доступные и привлекательные для
каждого, но сегодня западные маршруты почти полностью закрылись из-за
догматической негибкости перед лицом перемен. Сомнение в буквальном
значении слов Иисуса или Моисея навлекает враждебность со стороны
большинства людей, но фактом остается то, что, появись Иисус или Моисей
сегодня неопознанными -- с теми же словами, что они произносили много лет
назад, -- их душевную устойчивость поставили бы под сомнение. Это произошло
бы не потому, что их слова -- неправда, и не потому, что современное
общество заблуждается, а потому просто, что маршрут, избранный ими для
того, чтобы проявить его другим людям, утратил свою значимость и
вразумительность. "Небеса наверху" теряют смысл, когда сознание
космического века спрашивает: "А где это -- "наверху"?" Но тот факт, что
из-за окоченения языка старые маршруты склонны терять свое повседневное
значение и почти полностью закрываться, не означает, что горы на месте
больше нет. Она там, и она будет там, пока существует сознание.
     Вторая метафизическая фаза Федра стала полным провалом. До того, как к
его голове подключили электроды, он потерял все ощутимое -- деньги,
собственность, детей; даже его права гражданина отняли у него приказом
суда. У него осталась только его единственная сумасшедшая одинокая мечта о
Качестве, карта маршрута через гору, ради которой он пожертвовал всем.
Потом, после того, как электроды подключили, он и ее утратил.
     Я никогда не буду знать всего, что происходило в то время у него в
голове -- и никто не будет этого знать. Сейчас остались просто фрагменты:
мусор, разрозненные заметки, которые можно сложить вместе, но огромные
районы остаются необъясненными.
     Впервые обнаружив весь этот мусор, я почувствовал себя каким-то
крестьянином в пригородах, скажем, Афин, который случайно и без особого
удивления выпахивает своим плугом камни, на которые нанесены странные
узоры.