Я знал, что они -- часть какого-то бльшего общего узора,
существовавшего в прошлом, но он далеко выходил за пределы моего понимания.
Сперва я намеренно избегал их, не обращал на них внимания, потому что знал,
что эти камни были причиной какой-то беды, и мне ее следовало избегать. Но
даже тогда я видел, что они -- часть огромной структуры мысли, и мне она
каким-то тайным образом казалась любопытной.
     Позднее, когда во мне развилось больше уверенности в собственной
неуязвимости от этого несчастья, я заинтересовался этим мусором в более
позитивном смысле и начал хаотически кое-что набрасывать -- то есть,
безотносительно формы, в том порядке, в котором эти обрывки ко мне
приходили. Многие из этих аморфных утверждений подбрасывались друзьями.
Теперь же их -- тысячи, и хотя только малая часть подходит для этого
Шатокуа, он, что совершенно ясно, основан на них.
     Вероятно, это очень далеко от того, что он думал. Пытаясь воссоздать
весь узор дедукцией из отрывков, мне суждено совершать ошибки и подавлять
противоречия, за что я должен попросить снисхождения. Во многих случаях эти
фрагменты двусмысленны; из них можно сделать несколько разных заключений.
Если что-то не так, то гораздо более вероятно, что ошибка -- не в том, что
он думал, а в моей реконструкции, и позднее можно будет найти более удачную
версию.

     Раздается шорох, и в деревьях скрывается куропатка.
     -- Ты видел? -- спрашивает Крис.
     -- Да, -- отвечаю я.
     -- Что это было?
     -- Куропатка.
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Они в полете вот так покачиваются вперед-назад. -- Я в этом не
уверен, но звучит нормально. -- К тому же, они держатся близко к земле.
     -- А-а, -- тянет Крис, и мы продолжаем наш турпоход. Лучи пробиваются
сквозь сосны так, точно мы в соборе.

     Так вот, сегодня я хочу начать первую фазу его путешествия в Качество,
неметафизическую фазу, -- и это будет приятно. Хорошо начинать путешествие
приятно, даже когда знаешь, что закончится оно вовсе не так хорошо.
Используя его школьные заметки в качестве справочного материала, я хочу
реконструировать то, как Качество стало для него рабочей концепцией в
преподавании риторики. Его вторая фаза -- метафизическая -- была скупой и
спекулятивной, но эта первая фаза, на которой он просто учил риторике, во
всех отношениях оказалась прочной и прагматичной, и, возможно, о ней
следует судить по ее собственным заслугам, вне зависимости от второй фазы.
     Он активно вводил новшества. Его беспокоили студенты, которым было
нечего сказать. Сначала он думал, что это просто лень, но позже стало
очевидным, что это не так. Они просто не могли придумать, что сказать.
     Одна из таких, девушка в очках с толстыми линзами, хотела написать
эссе в пятьсот слов о Соединенных Штатах. Он уже привык к ощущению, когда
внутри все опускается от подобных утверждений, и предложил ей, ни в чем ее
не принижая, сузить тему до одного Бозмена.
     Когда пришла пора сдавать работу, она ее не сделала и довольно сильно
расстроилась. Она честно пыталась, но не могла придумать, что сказать.
     Он уже справлялся о ней у ее предыдущих преподавателей, и те
подтвердили его впечатления. Очень серьезная, дисциплинированная и
прилежная, но крайне тупая. Ни искры творчества. Ее глаза за толстыми
стеклами очков были глазами ишака. Она не отмазывалась, она действительно
не могла ничего придумать и расстраивалась из-за собственной неспособности
сделать то, что велели.
     Его это просто ошарашило. Теперь уже он сам не мог придумать, что
сказать. Наступило молчание, а за ним последовал неожиданный ответ:
     -- Сократи его до главной улицы Бозмена. -- Какое-то наитие просто.
     Та послушно кивнула и вышла. Но перед следующим занятием она вернулась
-- на этот раз в слезах: беспокойство, повидимому, копилось долго. Она
по-прежнему не могла ничего придумать -- и не могла понять, почему, если
она ничего не может придумать про весь Бозмен, что-то получится с одной его
улицей.
     Он пришел в ярость:
     -- Ты не смотришь! -- сказал он. Всплыло воспоминание о том, как его
самого выгоняли из Университета за то, что у него было слишком много чего
сказать. На каждый факт существует бесконечное число гипотез. Чем больше
смотришь, тем больше видишь. Она даже не смотрела по-настоящему и как-то не
могла этого понять.
     Он сердито сказал ей:
     -- Сократи до фасада одного дома на главной улице Бозмена. До
Опера-Хауза. Начни с верхнего кирпича слева.
     Ее глаза за толстыми линзами расширились.
     Она пришла к нему на следующее занятие с озадаченным видом и протянула
тетрадь с эссе на пять тысяч слов о фасаде Опера-Хауза на главной улице
Бозмена, штат Монтана.
     -- Я села в закусочной через дорогу, -- говорила она, -- и начала
писать о первом кирпиче, о втором кирпиче, а с третьего все пошло само, и я
уже не могла остановиться. Там подумали, что я спятила, прикалывались надо
мной, но я все сделала. Ничего не понимаю.
     Он тоже не понимал, но в своих долгих прогулках по улицам городка
думал об этом и пришел к выводу, что ее, очевидно, останавливала та же
самая блокада, которая парализовала и его в первый день преподавания. В
своем писании она пыталась повторять то, что уже слышала, -- точно так же,
как в первый день занятий он пытался повторять то, что уже решил сказать
заранее. Она не могла придумать, что сказать о Бозмене, поскольку не могла
вспомнить ничего, что стоило бы повторять. Она странным образом не
осознавала того, что сама могла посмотреть и увидеть что-то свежим взглядом
-- и написать безотносительно к тому, что сказано прежде. Сужение темы до
одного кирпича уничтожило блокаду, поскольку оказалось столь очевидно, что
придется немного посмотреть самой -- оригинально и непосредственно.
     Он продолжал экспериментировать дальше. В одном классе заставил всех
целый час писать о тыльной стороне большого пальца. В начале занятия
студенты на него странно посматривали, но работу выполнили все, и не
поступило ни единой жалобы на то, что "нечего писать".
     В другом классе он сменил тему: вместо пальца взял монету и получил от
каждого часовое сочинение. Потом происходило то же самое. Некоторые
спрашивали: "А писать об обеих сторонах?" Как только они врубались в идею
непосредственного самостоятельного видения, то сразу начинали понимать, что
пределов тому, что можно сказать, нет. У этого задания стояла еще одна цель
-- установить доверие, поскольку то, что они писали -- даже самое, казалось
бы, тривиальное -- тем не менее, было их собственным творчеством, а не
подражанием кому-то. Те классы, где он давал это упражнение с монетой,
всегда были менее норовистыми и более заинтересованными.
     В результате своих экспериментов он пришел к заключению, что имитация
-- вот подлинное зло, которое следует сломить прежде, чем начинать
настоящее обучение риторике. Казалось, имитация эта навязывалась извне. У
маленьких детей ее нет. Она появляется позже -- возможно, как результат
самой школы.
     Он считал это заключение правильным и, чем больше об этом думал, тем
более правильным оно казалось. Школы учат подражать. Если не подражаешь
тому, что хочет учитель, тебе ставят плохую оценку. Здесь, в колледже, все
это, конечно, изощреннее: предполагается, что подражаешь учителю так, чтобы
убедить его, что ты не подражаешь, а выбираешь самую суть его наставлений и
продолжаешь самостоятельно. Тогда ставят пятерки. С другой стороны,
оригинальность может принести все, что угодно -- от пятерок до колов. Вся
система перевода из одной категории в другую предупреждает против этого.
     Он поговорил об этом с профессором психологии, жившим по соседству,
очень изобретательным преподавателем. Тот сказал:
     -- Правильно. Уничтожьте целиком систему деления по категориям(12) и
оценивания, и тогда получите настоящее образование.
     Федр размышлял об этом, и, когда несколько недель спустя одна очень
способная студентка не смогла придумать темы для своей семестровой работы,
категории и оценки по-прежнему были у него на уме, поэтому он и задал ей
это в качестве темы. Сначала тема ей не понравилась, но она все же
согласилась ее взять.
     Неделю она разговаривала об этом со всеми, а через две недели
подготовила превосходную работу. Класс, в котором она читала свой доклад,
тем не менее, не имел двух недель на размышление, поэтому к самой идее
уничтожения категорий и оценок отнесся довольно враждебно. Это ничуть ее не
затормозило. В ее голосе появились нотки забытого религиозного рвения. Она
умоляла студентов выслушать ее, понять, что на самом деле это -- правильно.
     -- Я говорю это не для него, -- она взглянула на Федра, -- а для вас.
     Ее умоляющий тон, ее религиозный пыл произвели на него большое
впечатление -- вместе с тем фактом, что по результатам вступительных
экзаменов она попала в верхний один процент класса. В следующей четверти
при изучении темы "Убеждающее письмо" он выбрал эту работу в качестве
"образца" -- небольшого сочинения на тему, которая день за днем
разрабатывается перед классом с его же помощью.
     Он пользовался образцом, чтобы избежать болтовни о принципах
композиции, по поводу которых у него были глубокие сомнения. Он чувствовал,
что сможет давать более честную картину такого письма, показывая ученикам
собственные предложения, со всеми их опасениями, тупиками и подчистками,
нежели тратя время в классе на придирки к законченным студенческим работам
или заставляя студентов вызывать законченные работы мастеров на состязание
по подражательству. На этот раз он развивал аргумент о том, что вся система
категорий и оценки знаний должна быть уничтожена, а для того, чтобы
по-настоящему вовлечь студентов в то, о чем они слышат, он в течение этой
четверти упразднил все оценки.

     Прямо над нами, над вершинами хребта, уже можно увидеть снег. Хотя
если идти пешком, до него -- много дней пути. На скалы под ним так просто
не вскарабкаешься, особенно с таким тяжелым грузом, как у нас, а Крис еще
не дорос до всяких штук с крючьями и веревками. Мы должны перейти через
поросший лесом хребет, к которому сейчас приближаемся, войти в другое
ущелье, дойти до его конца и вернуться к хребту по направленному вверх
углу. Три дня трудного пути к снегу. Четыре дня -- легкого. Если мы не
появимся через девять дней, ДеВиз начнет нас искать.
     Мы останавливаемся отдохнуть и прислоняемся к дереву, чтобы не
опрокинуться назад под тяжестью рюкзаков. Немного погодя я дотягиваюсь,
достаю из-за плеча мачете, лежащий в рюкзаке сверху, и протягиваю его
Крису.
     -- Видишь вон две осины? Прямые такие? На краю? -- показываю я. --
Срежь их примерно в футе от земли.
     -- Зачем?
     -- Потом понадобятся: будут палки для ходьбы и шесты для палатки.
     Крис берет мачете, начинает подниматься с земли, но затем усаживается
снова.
     -- Лучше ты их срежь, -- говорит он.
     Поэтому я беру мачете, иду и вырезаю палки. Обе аккуратно срезаются
одним ударом, остается только последняя полоска коры, которую я рву изгибом
тыльной стороны мачете. Наверху, в скалах, палки нужны поддерживать
равновесие, а сосны, которые там растут, для палок не годятся; последние
осины можно найти только здесь. Меня немного беспокоит, что Крис отлынивает
от работы. Нехороший признак в горах.
     Короткий отдых, и идем дальше. Потребуется время, чтобы привыкнуть к
этому грузу. На всякую нагрузку существует отрицательная реакция. Хотя,
пока будем идти, она для нас станет более естественной...

     Аргументы Федра в пользу отмены категорий и оценок привели к
растерянной или отрицательной реакции со стороны почти большинства
студентов, поскольку с первого взгляда казалось, что это уничтожит всю
Университетскую систему. Одна студентка выложила это с полной искренностью:
     -- Конечно же, вы не сможете уничтожить категории и оценки. В конце
концов, мы здесь -- именно для этого.
     Она говорила абсолютную истину. Мысль о том, что большинство студентов
посещают Университет ради образования, вне зависимости от оценок и
категорий -- маленькое лицемерие, которое никому лучше не разоблачать.
Временами некоторые действительно поступают ради образования, но зубрежка и
механическая природа самог учебного заведения вскоре обращают их к менее
идеалистическому отношению.
     Образец был аргументом в пользу того, что упразднение категорий и
оценок уничтожит это лицемерие. Вместо того, чтобы описывать общие места,
он описывал отдельную судьбу воображаемого студента, более или менее
типичную для всех, кого можно найти в классах, -- студента, полностью
приспособленного для работы на оценку, а не на знание, которое, как
предполагалось, оценка только представляет.
     Такой студент, предполагал образец, пойдет в свой первый класс,
получит первое задание и, возможно, выполнит его по привычке. Так же он
может пойти и во второй, и в третий. Но в конце концов новизна учебы
сотрется, и из-за того, что академическая жизнь -- не единственная для
этого студента, давление других обязательств или желаний создаст
обстоятельства, в которых ему не удастся выполнить очередное задание.
     Поскольку же не будет оценок и перевода из одной категории в другую,
он за это наказания не понесет. Последующие лекции, предполагающие
выполнение задания, могут, тем не менее, оказаться немного труднее для
понимания, и это осложнение, в свою очередь, может ослабить его интерес до
такой степени, что следующее задание окажется довольно трудным и также
будет брошено. И снова -- никакого наказания.
     Со временем его все более слабое понимание предмета лекций приведет ко
все большим трудностям в классе. В конце концов, он увидит, что он не
очень-то многому и учится; и перед лицом непрерывного давления внешних
обстоятельств прекратит учиться, будет испытывать из-за этого чувство вины
и вообще перестанет посещать занятия. И снова не понесет никакого
наказания.
     Но что же в действительности произошло? Студент безо всякой злой воли
с чьей бы то ни было стороны просто сам взял и провалился. Хорошо! Так и
должно было случиться. С самого начала он попал сюда не ради образования; в
действительности ему здесь нечего делать. Большое количество денег и усилий
сохранено, на нем нет клейма неудачи и прогула, преследующего всю
оставшуюся жизнь. Не сожжено никаких мостов. Самая большая проблема
студента -- рабская ментальность, встроенная годами кнуто-пряничной системы
оценок, ментальность мула, говорящая: "Если ты меня не отстегаешь, не буду
работать." Его не отстегали. Он не работал. И телега цивилизации, которую,
как предполагалось, он обучен тянуть, просто скрипела себе дальше --
немного медленнее без него.
     Однако, это -- трагедия только если допустить, что телегу цивилизации,

месту" точка зрения; отношение же Церкви не таково.
     Отношение Церкви заключается в том, что цивилизация, или "система",
или "общество", или как угодно ее назови, лучше всего обслуживается не
мулами, а свободными людьми. Цель упразднения категорий и оценок -- не
наказать мулов, не избавиться от них, а создать среду, в которой мул может
превратиться в свободного человека.
     Гипотетический студент, все еще мул, немного подержится на плаву.
Получит какое-нибудь другое образование, столь же ценное, как и то, которое
бросил, -- в том, что называется "трудной школой жизни". Вместо того, чтобы
тратить деньги и время в качестве мула с высоким статусом, придется
получить работу мула с низким статусом -- может быть, механика. На самом
деле, его подлинный статус повысится. Он будет делать вклад в перемены.
Может, будет заниматься этим всю оставшуюся жизнь. Может, он нашел свой
уровень. Но не стоит на это рассчитывать.
     Со временем -- через шесть месяцев; может, даже через пять лет --
очень легко начнут происходить перемены. Тупая повседневная работа в
мастерской станет удовлетворять его все меньше и меньше. Его творческая
разумность, заглушенная слишком большим количеством теории и слишком
развитой системой оценок в колледже, теперь пробудится от скуки мастерской.
Тысячи часов утомительнейших механических проблем заставят его больше
интересоваться конструкцией машины. Ему понравится конструировать машины
самому. Он начнет думать, что мог бы заниматься чем-нибудь получше. Он
попытается модифицировать несколько машин, добьется успеха, начнет искать
еще большего успеха, но не сможет преодолеть блокаду, поскольку не будет
теоретической информации. Он обнаружит, что если прежде чувствовал себя
дураком из-за отсутствия интереса к теоретической информации, то теперь
нашел сферу теоретической информации, к которой испытывает огромное
уважение, а именно -- инженерную механику.
     И поэтому он вернется в нашу школу без категорий и оценок -- но с
одним отличием. Он больше не будет замотивирован на оценки. Он будет
замотивирован на знание. Чтобы учиться, ему не понадобятся внешние толкачи.
Он будет приводиться в движение изнутри. Он станет свободным человеком. Для
того, чтобы сформироваться, не потребуется много дисциплины. Фактически,
если приданные ему преподаватели в своей работе расслабятся, то, скорее
всего, он будет формировать их, задавая грубые вопросы. Он придет туда для
того, чтобы чему-то научиться, будет платить, чтобы чему-то научиться, и
лучше будет пойти ему навстречу.
     Мотивация такого сорта, как только она пустит прочные корни, --
яростная сила, и в учебном заведении без категорий и оценок, где окажется
наш студент, он не остановится на вызубренной механической информации. В
сферу его интереса войдут физика и математика, поскольку он увидит, что они
ему нужны. В сферу внимания войдут металлургия и электромеханика. И в
процессе интеллектуального созревания, которое будет подхлестываться этими
абстрактными науками, он, скорее всего, вторгнется и в другие области
теории, непосредственно не связанные с машинами, но ставшие необходимыми
как часть какой-то новой, более крупной цели. Эта, бльшая, цель не будет
имитацией образования в сегодняшних Университетах, замазанного и
отлакированного категориями и оценками, производящими поверхностное
впечатление того, что что-то происходит, когда, фактически, не происходит
почти ничего. Она будет подлинной.
     Таков был образец Федра, его непопулярный аргумент, и он работал над
ним всю четверть, выстраивая и усовершенствуя его, споря из-за него,
защищая его. Всю четверть работы возвращались к студентам с комментариями,
но без оценок, хотя в журнале оценки и ставились.
     Как я уже сказал, сначала все пребывали в каком-то замешательстве.
Большинство, вероятно, вычислило, что они связались с каким-то идеалистом,
считавшим, что отмена оценок их осчастливит и заставит работать прилежнее
-- хотя очевидно, что без оценок все будут просто бездельничать. Многие
студенты с пятерками в предыдущих четвертях сначала наполнялись презрением
и злостью, но из-за приобретенной самодисциплины продвигались вперед и все
равно делали работу. Хорошисты и твердые троечники пропускали некоторые
предыдущие задания или сдавали небрежные работы. Многие глухие троечники и
двоечники даже не показывались на занятиях. В это время другой
преподаватель спросил его, что он собирается делать с этим отсутствием
обратной связи.
     -- Пересидеть их, -- ответил он.
     То, что в нем не было жесткости, сначала озадачивало студентов, а
потом разбудило в них подозрительность. Некоторые начали задавать
саркастические вопросы. На них давалась мягкие ответы, а лекции и семинары
давались как обычно, только без оценок.
     Потом стало происходить то, на что он надеялся. На третью или
четвертую неделю кое-кто из отличников начал нервничать и сдавать
превосходные работы, отираться вокруг после занятий и задавать вопросы,
призванные выудить у него хоть какое-нибудь указание на то, как у них идут
дела. Хорошисты и твердые троечники начали это замечать, немного работать и
повышать качество работ до своего более обычного уровня. Глухие троеч