редседатель, профессор
древнегреческой филологии. Колокол ударил: это все и решило.

     С машиной, вроде, покончено, кроме смены масла. Бужу Криса, все
складываем и едем! Он еще сонный, но холодный ветер на дороге освежает его.
     Дорога, обсаженная соснами, забирает выше; движение сегодня не
особенно сильное. Скалы между сосен -- темные и вулканические. Интересно,
это мы что -- в вулканической пыли спали? А вулканическая пыль вообще
существует? Крис говорит, что хочет есть; я тоже.
     В Ла-Пайне останавливаелся. Я говорю, чтобы Крис заказал мне на
завтрак яичницу с ветчиной, пока я на улице и сменю масло.
     На заправочной станции рядом с рестораном беру кварту масла и на
покрытом гравием заднем дворе ресторана вытаскиваю пробку стока, даю маслу
стечь, ставлю пробку на место и заливаю новое; когда заканчиваю, новое
масло в уровнемере сверкает на солнце ясно и бесцветно, почти как вода.
Ахххх!
     Засовываю на место разводной ключ, захожу в ресторан и вижу Криса и на
столе рядом с ним -- свой завтрак. Иду в умывальник, чищусь и возвращаюсь.
     -- Я проголодался! -- говорит он.
     -- Холодная ночь выдалась, -- отвечаю я, -- и мы сожгли много пищи,
только чтобы остаться в живых.
     Яичница хороша. Ветчина -- тоже. Крис говорит про мой сон и про то,
как он испугался, и с темой завязано. Похоже, он хочет что-то спросить,
потом раздумывает, потом некоторое время смотрит в окно на сосны, а потом
все-таки возвращается к нему:
     -- Папа?
     -- Что?
     -- Зачем мы это делаем?
     -- Что?
     -- Все время едем?
     -- Просто страну посмотреть... каникулы.
     Ответ его, видимо, не удовлетворяет. Но он, кажется, не видит, что в
нем не так.
     Бьет внезапная волна отчаянья, как тогда, на рассвете. Я ему лгу. Вот
что здесь не так.
     -- Мы же просто едем и едем дальше, -- говорит он.
     -- Конечно. Что бы ты делал вместо этого?
     У него нет ответа.
     У меня тоже.
     Уже на дороге ответ приходит: мы делаем штуку высочайшего Качества, --
больше ничего в голову не приходит. Но это его удовлетворит не больше, чем
то, что я сказал. Не знаю, что еще можно ему сказать. Рано или поздно,
прежде, чем попрощаться, -- если все идет к этому, -- нам придется кое о
чем поговорить. Вот так отгораживать его от прошлого -- здесь для него
может быть больше вреда, чем пользы. Ему придется услышать про Федра, хотя
многого он никогда так и не узнает. Особенно конца.

     Федр приехал в Чикагский Университет, уже находясь в мире мыслей,
настолько отличном от того, который понимаем мы с тобой, что его было бы
трудно описать, если бы я даже помнил все. Я знаю, что во время отсутствия
Председателя заместитель допустил его на основании его преподавательского
опыта и очевидной способности разумно выражать свои мысли. Что он сказал в
действительности, утрачено. После этого он несколько недель ждал
возвращения Председателя в надежде получить стипендиат, но когда
Председатель, наконец, объявился, то поимело место интервью, состоявшее, в
сущности, из одного вопроса и ни одного ответа.
     Председатель спросил:
     -- Какова ваша субстантивная область?
     Федр ответил:
     -- Творческое письмо.
     Председатель взревел:
     -- Это методологическал область! -- и по всем практическим намерениям
интервью закончилось. После некоторого разговора, все равно ни к чему бы не
приведшему, Федр запнулся, засомневался, извинился и уехал обратно в горы.
Такова была его характерная черта, провалившая его в Университете до этого.
Он застревал на вопросе и не мог думать ни о чем другом в то время, как
класс двигался дальше без него. На этот раз, однако, на раздумья о том,
почему его область должна быть субстантивной или методологической, у него
было целое лето, и все лето он только этим и занимался.
     В горах у границы лесов он ел швейцарский сыр, спал на постели из
сосновых веток, пил воду из горных ручьев и думал о Качестве и о
субстантивной и методологической областях.
     Субстанция не изменяется. Метод не содержит постоянства. Субстанция
относится к форме атома. Метод относится к тому, что этот атом делает. В
техническом письме подобное разграничение проводится между физическим
описанием и функциональным описанием. Сложный узел наилучшим способов
описывается сначала в понятиях своих субстанций: подузлов и деталей. А
дальше уже -- в понятиях своих методов: функций в их последовательности.
Если смешаешь физическое и функциональное описания, субстанцию и метод, то
все запутаешь -- и читателя в том числе.
     Но применить эти классификации к целой области знания -- такой, как
творческое письмо в английском языке, -- казалось произвольным и
непрактичным. Нет ни одной академической дисциплины без как субстантивного,
так и методологического аспектов. А у Качества, насколько он мог видеть, не
было связи ни с тем, ни с другим. Качество -- не субстанция. И не метод
тоже. Оно вне их обоих. Если кто-то строит дом и пользуется методами отвеса
и ватерпаса, то делает так потому, что прямая вертикальная стена менее
склонна упасть и, следовательно, обладает более высоким Качеством, нежели
кривая. Качество -- не метод. Это цель, на которую метод направлен.
     "Субстанция" и "субстантивный", на самом деле, соответствовали
"объекту" и "объективности", что он отрицал для того, чтобы прийти к
недуалистической концепции Качества. Когда все разделено на субстанцию и
метод -- так же, как на субъект и объект, -- в действительности, места для
Качества не остается вообще. Его диссертация не могла стать частью
субстантивной области, поскольку допустить раскол на субстантивное и
методологическое означало бы отрицать существование Качества. Если же
Качество должно остаться, то следует отбросить концепцию субстанции и
метода. Это означало бы ссору с комиссией -- а ссориться ему вовсе не
хотелось. Но злился на то, что им понадобилось полностью уничтожать
значение того, что он говорил, первым же своим вопросом. Субстантивная
область? В какое прокрустово ложе они пытаются его впихнуть?
     Он решил поближе познакомиться с комиссией и с этой целью провел
кое-какие библиотечные раскопки. Он чувствовал: мыслительная структура
комиссии полностью чужда ему. Он не видел, где эта структура и крупная
структура его собственной мысли пересекаются.
     Особенно его тревожило качество объяснений целей комиссии. Они
представлялись очень смутными. Полное описание работы комиссии было
странным узором достаточно ординарных слов, состыкованных вместе самым
неординарным способом -- так, что объяснение казалось гораздо сложнее, чем
то, объяснения чего ему хотелось добиться. Это уже не тот колокол, звон
которого он слышал прежде.
     Он изучил все, что смог найти из написанного самим Председателем, и
здесь опять обнаружил тот странный языковой узор, который заметил в
описании комиссии. Этот стиль озадачивал, поскольку совершенно не походил
на того Председателя, которого видел он сам. Председатель в том коротком
интервью произвел на Федра впечатление своим очень быстрым умом и равно
быстрым нравом. Сейчас же перед ним лежал образец одного из самых
двусмысленных и непостижимых стилей, какие ему приходилось когда-либо
читать. Энциклопедические предложения, ставившие подлежащие намного за
пределы расстояния крика от сказуемого. Вводные элементы совершенно
необъяснимо вводились в другие вводные элементы, столь же необъяснимо
введенные в предложения, чье отношение к предыдущим предложениям в уме
читателя уже умерло, было похоронено и успело разложиться задолго до того,
как наступил этот период.
     Но самым замечательным оказалось удивительное и необъяснимое изобилие
абстрактных категорий, казавшихся тяжело нагруженными особыми значениями,
которые никогда не формулировались, и о чьем содержании можно было только
догадываться; они громоздились одно на другое так быстро и так тесно, что
Федр знал: ему никак не понять, что перед ним находится, и еще меньше
удастся все это оспорить.
     Вначале Федр допустил, что причина трудности -- в том, что это все
выше его понимания. Статьи предполагали наличие у читателя какого-то
основного образования, чего у него не было. Затем, однако, он подметил, что
некоторые статьи написаны для аудитории, такого образования иметь не
могущей, и эта гипотеза развалилась.
     Вторая гипотеза заключалась в том, что Председатель был "техником" --
такое определение он давал писателю, настолько глубоко ушедшему в свою
область знания, что тот терял способность вступать в коммуникацию с людьми
из внешнего мира. Но если так, то почему комиссии дали такое общее, не
техническое название -- "Анализ Идей и Изучение Методов"? К тому же,
Председатель не походил на техническую личность. Так что и эта гипотеза
оказалась слабенькой.
     Со временем Федр оставил усилия по биению головой в риторику
Председателя и попытался отыскать что-то побольше о комиссии, надеясь, что
это объяснит ему, к чему оно все. Как оказалось, это и был правильный
подход. Он начал понимать, в чем все дело.
     Утверждения Председателя тщательно охранялись -- огромными лабиринтами
фортификационных сооружений, которые тянулись и тянулись дальше, настолько
сложные и массивные, что почти невозможно было обнаружить, что за мир
располагался внутри, что за мир они охраняли. Непостижимость всего этого
была сродни той, с которой сталкиваешься, входя в комнату, где только что
закончился яростный спор. Все спокойны. Никто не говорит.
     У меня есть только один крохотный фрагмент: Федр стоит в каменном
коридоре здания, очевидно, где-то внутри Чикагского Университета, говоря
ассистенту Председателя комиссии, словно детектив в конце фильма:
     -- В вашем описании комиссии вы упустили одно важное имя.
     -- Да? -- переспрашивает ассистент Председателя.
     -- Да, -- отвечает всезнающе Федр. -- ...Аристотель...
     Ассистент Председателя на секунду потрясен, а затем -- почти как
преступник, чье преступление открыто, но он не чувствует за собой вины, --
смеется громко и долго.
     -- А-а, я понимаю, -- произносит он. -- Вы не знали... ничего про...
-- Затем передумывает и не говорит больше ничего.

     Мы подъезжаем к повороту на озеро Кратер и поднимаемся по аккуратной
дороге в Национальный Парк -- чистый, прибранный и охраняемый. Он другим и
не должен быть, но это нисколько не говорит в пользу Качества. Он
превращается в музей. Так было до появления белого человека: течет
прекрасная лава, высохшие деревья, нигде не валяются банки из-под пива, --
теперь же, с приходом белого человека, все это выглядит липой. Может,
Службе Национальных Парков следует нагромоздить посреди этой лавы всего
лишь одну груду банок, чтобы все оживить. Отсутствие пивных банок
отвлекает.
     У озера мы останавливаемся, разминаемся и дружелюбно смешиваемся с
небольшой толпой туристов, держащих фотокамеры и детей с криками "Не
подходи слишком близко!", видим машины с номерами разных штатов, видим
озеро с чувством "Ну, вот оно" -- точно такое же, как на картинках. Я
наблюдаю за другими туристами: все они тоже кажутся здесь неуместными. У
меня нет к ним никакого презрения -- просто чувство, что все это нереально,
и что качество озера удушается тем, что на него так обращают внимание.
Стоит обратить внимание на что-то как на имеющее Качество, и Качество
уйдет. Качество видишь уголком глаза, поэтому я гляжу на озеро внизу, но
ощущаю странное качество знобящего, почти холодного солнечного света за
спиной и почти неподвижного ветра.
     -- Зачем мы сюда приехали? -- спрашивает Крис.
     -- Озеро посмотреть.
     Ему это не нравится. Он чувствует фальшь и хмурится, пытаясь отыскать
правильный вопрос, чтобы обнаружить ее.
     -- Я этого терпеть не могу, -- говорит он.
     Дама-туристка смотрит на него с удивлением, потом -- с презрением.
     -- Ну, а что мы можем сделать, Крис? -- спрашиваю я. -- Нам просто
нужно ехать, пока не обнаружим, что здесь не так, или почему мы не знаем,
что именно здесь не так. Ты это понимаешь?
     Он не отвечает. Дама делает вид, что не слушает, но неподвижность
выдает ее. Мы идем к мотоциклу, и я пытаюсь что-то придумать, но ничего не
выходит. Я вижу, что он немножко плачет и смотрит в сторону, чтобы я не
увидел.
     Мы выезжаем из парка на юг.

     Я сказал, что ассистент Председателя Комиссии по Анализу Идей и
Изучению Методов был шокирован. А шокирован он был тем, что Федр, сам того
не зная, попал в эпицентр, вероятно, самой знаменитой академическое
контроверзы этого века, которую президент Калифорнийского Университета
назвал последней попыткой в истории изменения направления всего высшего
образования.
     Чтение Федра принесло плоды в виде краткой истории этого знаменитого
бунта против эмпирического образования, происшедшего в начале тридцатых
годов. Комиссия по Анализу Идей и Изучению Методов была остатком той
попытки. Вождями бунта были Роберт Мэйнард Хатчинс, ставший президентом
Чикагского Университета; Мортимер Адлер, чья работа по психологическим
основам закона очевидности в некоторой степени походила на то, чем в
Йэльском Университете занимался Хатчинс; Скотт Бьюкэнон, философ и
математик; и, наиболее важный для Федра из них всех, нынешний Председатель
Комиссии, в то время бывший специалистом по Спинозе и медиевистом
Колумбийского Университета.
     Адлеровское исследование очевидности, оплодотворенное чтением
классиков западного мира, привело к убеждению, что человеческая мудрость в
последнее время развивалась сравнительно слабо. Адлер последовательно
внимал Св. Фоме Аквинскому, который взял Платона с Аристотелем и сделал их
частью своего средневекового синтеза греческой философии и христианской
веры. Работы Аквинского и греков, интерпретированных Аквинским, были для
Адлера краеугольным камнем западного интеллектуального наследия. Они,
следовательно, служили мерой любому, кто стремился попасть на хороший счет.
     В аристотелевской традиции, как ее переосмысляли средневековые
схоласты, человек считается рациональным животным, способным искать и
определять хорошую жизнь и добиваться ее. Когда этот "первый принцип",
касающийся природы человека, принял президент Чикагского Университета,
неизбежными стали и его последствия в сфере образования. Знаменитая
программа Чикагского Университета "Великие Книги", реорганизация
университетской структуры по Аристотелю и основание "Колледжа", где
классику начинали читать пятнадцатилетним учащимся, -- лишь некоторые
результаты.
     Хатчинс отрицал идею того, что эмпирическое научное образование может
автоматически привести к "хорошему" образованию. Наука "свободна от
ценностей". Неспособность науки уловить Качество как объект исследования
делает для нее невозможным обеспечение шкалы ценностей.
     Адлер и Хатчинс в фундаментальном отношении имели дело с императивами
жизни, с ценностями, с Качеством и с основаниями Качества в теоретической
философии. Таким образом очевидно, что они двигались в том же направлении,
что и Федр, но каким-то образом дошли до Аристотеля и остановились.
     В этом и заключалось столкновение.
     Даже те, кто желал признать озабоченность Хатчинса Качеством, не
хотели отдавать всю власть в определении ценностей аристотелевской
традиции. Они настаивали на том, что никакая ценность не может быть раз и
навсегда закреплена, и что полноценной современной философии не нужно
считаться с идеями в той форме, в какой они выражались в книгах древнего
времени и Средневековья. Многим из них все это дело представлялось просто
ни к чему не обязывающей лапшой на ушах, только на новом и претенциозном
жаргоне.
     Федр не совсем понимал, что делать с этим столкновением. Но оно
определенно казалось близким к той области, в которой он желал работать. Он
тоже чувствовал, что никакие ценности не могут быть закреплены, но это --
не причина для того, чтобы они игнорировались или не существовали как
реальность. Он также испытывал антагонистические чувства к аристотелевской
традиции как определителю ценностей, но вовсе не думал, что с ней не
следует считаться. Ответ на все это был как-то глубоко запутан внутри, а он
хотел узнать больше.
     Из той четверки, которая произвела такой фурор, теперь остался только
нынешний Председатель Комиссии. Может быть, вследствие такого понижения в
звании, а может и по другим причинам, его репутация среди тех, с кем Федр
разговаривал, была не очень сердечной. Его сердечность никем не
подтверждалась, а двоими была даже резко оспорена: один был главой крупного
отделения Университета и назвал его "святым ужасом", а другой, выпускник
Чикагского Университета, защищавшийся по философии, сказал, что
Председатель хорошо известен тем, что выпускает только копии самого себя
под копирку. Никто из советчиков Федра не был мстительным по натуре, и он
чувствовал: все, что ему сказали, -- правда. Это в дальнейшем подтвердилось
открытием, которое он сделал на кафедре отделения. Он хотел узнать про все
это у пары выпускников этой комиссии, и ему сказали, что комиссия за всю
свою историю удостоила докторскими степенями по философии только двоих.
Очевидно, чтобы найти для реальности Качества место под солнцем, ему
придется сражаться и преодолевать главу собственной комиссии, чьи
про-аристотелевские взгляды не давали Федру возможности даже начать, и чей
характер казался крайне нетерпимым к противоположному мнению. Все это
вместе рисовало очень мрачную картину.
     Он тогра сел и написал Председателю Комиссии по Анализу Идей и
Изучению Методов при Чикагском Университете письмо, которое может быть
расценено только как провокация к отчислению; автор в нем отказывается
тихонько красться к задней двери, а вместо этого закатывает сцену таких
размеров, что оппозиция вынуждена вышвырнуть его через парадную дверь,
таким образом придавая провокации вес, которого она раньше не имела. После
чего он встает с тротуара и, убедившись, что дверь плотно закрыта, грозит
ей кулаком, отряхивается и говорит: "Ну что ж, я попытался"; и таким
образом очищает свою совесть.
     Провокация Федра информировала Председателя, что теперь его
субстантивной областью является философия, а не творческое письмо. Тем не
менее, говорилось там, разделение исследования на субстантивную и
методологическую области -- продукт аристотелевой дихотомии формы и
сущности, которая не-дуалистам ни к чему, поскольку они идентичны.
     Он писал, что не уверен, но диссертация по Качеству оказывается
превращенной в анти-аристотелевскую диссертацию. Если это правда, то он
избрал правильное место для ее защиты. Великие Университеты следовали
Гегелю, и любая школа, которая не могла принять диссертацию,
противоречившую ее фундаментальным догматам, шла по проторенной дорожке.
Это, как утверждал Федр, была диссертация, которую только и ждал Чикагский
Университет.
     Он признавал, что его заявка грандиозна, и что для него, в
действительности, не является возможным выносить ценностные суждения,
поскольку ни единый человек не может быть беспристрастным судьей при
слушании собственного дела. Но если бы кто-то другой произвел на свет
диссертацию, которая бы знаменовала собой фундаментальный прорыв на стыках
восточной и западной философий, религиозного мистицизма и научного
позитивизма, он бы расценивал ее как важное историческое событие, способное
продвинуть Университет намного вперед. В любом случае, писал он, в Чикаго
никого, на самом деле, до конца не принимают, пока он кого-нибудь не
уничтожит. Пора Аристотелю получить свое.
     Просто неслыханно.
     И, к тому же, не просто провокация к отчислению. Еще сильнее здесь
выступает на поверхность мегаломания, мания величия, полная утрата
способности понимать воздействие его высказываний на окружающих. Он
настолько запутался в собственном мире метафизики Качества, что уже не мог
ничего увидеть за его пределами, и, поскольку никто больше этого мира не
понимал, то он был обречен.
     Должно быть, он чувствовал в то время, что его