да  история  этого  незадачливого  парфюмера   показалась   ему
мелодраматичной, а сейчас тронула... "Несчастье  -  ступень  к  возвышению
гения,  очистительная  купель  -  для  христианина,  клад  -  для  ловкого
человека, бездна - для слабого". Он не гений, не христианин, не  ловкий  и
не слабый человек. Но все же почувствовал что-то в этих словах важное  для
себя.
   Неделю он наслаждался книгами, свежим бельем, лакомствами,  присланными
мамой. Он опуская кусочки мяса в суп и, согрев таким образом,  добавлял  к
каше - обед становился съедобным.  Утром  и  вечером  делал  бутерброд  из
булки, масла, колбасы и сыра -  запах  школьного  завтрака  отбивал  запах
тюрьмы. Сытый, разомлевший, укладывался он на койку и читал.  Лежать  днем
запрещалось, но Саша не обращал внимания на замечания  коридорных,  и  они
оставили его в покое, становились настойчивыми, только когда  приближалось
начальство. Неделя сытой, ленивой жизни с книгами, колбасой  и  шоколадом.
Казалось, он привык, пообжился,  притерся...  "Все  успокоились,  все  там
будем, как в этой жизни радей не радей..." Это не убеждало, не убаюкивало.
   Жизнь в книгах и журналах не имела ничего общего о его нынешней жизнью,
да  и  с  прошлой  тоже.  Все,  исполненное  страдания   в   "Детстве"   и
"Отрочестве", было не таким, как в его детстве и юности.
   Он сказал тогда отцу:
   - Я не позволю обижать маму.
   Отец смотрел на пего серыми выпученными глазами, потом  опустил  голову
на руки.
   - Хороший сын... - и заплакал.
   Отец есть отец. Пусть у него холодная  рука,  но  ее  прикосновение  он
запомнил с детства. Хотелось утешить его, попросить прощения.  Отец  отнял
руки от лица. Глаза была злые, сухие.
   - Кто тебе дал право вмешиваться?!
   - Это моя мама.
   Несколько дней отец молча вставал по  утрам,  брился,  долго  умывался,
одевался, разглядывал себя в зеркале, молча садился  за  стол,  молча  ел,
собирал бумаги в портфель, что-то  бормотал,  не  попрощавшись  уходил  на
работу.  Возвращаясь,  он  окидывал  комнату  злым  взглядом,  обедал,  не
произнося ни слова, со стуком отодвигал  тарелки,  не  отвечал  на  робкие
вопросы матери. Только поздно вечером,  когда  он  и  мама  уходили  в  их
комнату, Саша слышал оттуда его  приглушенный  голос,  а  мама  молчала  и
молчала, и Саша боялся, что от этого молчания у нее разорвется сердце.
   Потом он сказал Саше:
   - Мне надо поговорить с тобой.
   Они вышли из дома и пошли по Арбату. Снежинки роились в  свете  уличных
фонарей. Отец; был в высокой меховой шапке, из того же  меха  воротник  на
шубе,  он  шел  рядом  с  Сашей  -  высокий,  красивый,  гладко  выбритый,
категоричный, не терпящий возражений.
   ...Он не хотел вмешивать сына в  их  отношения,  это  _она_  с  детства
внушала ему неприязнь к отцу.  _Она_  виновата  в  их  разладе,  _она_  не
разделяла его стремлений, его интересов, ей  были  ближе  сестры  и  брат.
Ревность - только на это и способна.
   Безысходная тоска охватила Сашу. Что может он возразить отцу здесь,  на
улице, отец плохо слышит, надо кричать.
   И Саша сказал только:
   - Если люди не могут жить вместе, они должны разойтись.
   Через месяц отец уехал на Ефремовский завод синтетического каучука. Так
в шестнадцать лет Саше пришлось взять все на себя.


   Дьяков Сашу не вызывал, и это его  не  волновало.  Первого  допроса  он
ожидал с надеждой, второго - со страхом, теперь не испытывал  ни  надежды,
ни страха. Только мысль о Криворучко не давала ему покоя. Могут арестовать
Криворучко, и тот признается, что сказал Саше эту фразу про  повара.  Таща
Сашу уличат во лжи, а уличенному во  лжи,  ему  уже  не  будет  доверия  в
главном, что касается Марка.
   Ну зачем Криворучко это сказал? В какое глупое положение его  поставил.
Болтун! Как бы Саша поступил, если бы вопрос о  Криворучко  обсуждался  на
партийном бюро? Там бы он не утаил этой фразы... Пусть товарищ  Криворучко
разъяснит, что он имел в виду! Почему же здесь он должен поступать  иначе?
Почему должен _покрывать_ Криворучко?
   Он расскажет все, как было, и снимет с себя тяжесть. Совесть его  будет
чиста, а там пусть решают... "Сибирь так ужасна, Сибирь  далека,  но  люди
живут и в Сибири..." Откуда это?
   Живет же он в тюрьме, лежит,  читает,  лакомится  колбасой,  шоколадом,
поет каждую ночь под горячим душем, думает,  вспоминает.  У  него  отросла
борода, он уже поглаживает ее, хочется посмотреть, каков он с бородой,  но
нет зеркала.


   Опять явился надзиратель с карандашом и  бумагой,  забрал  книги.  Саша
написал  новую  заявку.  Он  выписал  на  этот  раз  десять  книг,   авось
какая-нибудь  из  них  окажется  на  полке.  Повторил  "Войну  и  мир"   и
"Утраченные иллюзии", выписал толстые журналы за  январь,  февраль,  март,
Стендаля, Бабеля, "Историю падения и разрушения Римской империи" Гиббона -
незадолго до ареста он начал ее читать, выписал Гоголя, которого любил,  и
Достоевского, которого не любил - надо все же  одолеть.  И  опять  кодекс,
пусть знают, что он его  требует.  Безусловно,  его  заявки  просматривает
Дьяков. Так вот, пусть Дьякову будет известно, что  он  хочет  знать  свои
права.
   Два дня без книг вернули его в прежнее состояние. Снова  глухие  стены,
гнетущая тишина, следящий за ним глазок, оправки в уборной, снова  тяжелая
пища и изжоги - присланные мамой продукты кончились.
   Он думал о Кате, вспоминал ее горячие руки, сухие обветренные губы.  Он
не мог спать, вставал, ходил. Но надзиратели запрещали  ночью  разгуливать
по камере.
   - Заключенный, ложитесь!
   Он ложился, не мог заснуть, если засыпал,  то  видел  томительные  сны,
изнуряющие видения, как когда-то, в семнадцать лет...
   Когда ему было семнадцать лет, он ездил с мамой в Липецк. К хозяйке,  у
которой они жили, приехала невестка  из  Самары,  муж  ее  служил  там  на
железной дороге. Звали ее  Елизавета  Петровна  -  худенькая  блондинка  в
халатике, едва запахнутом на голом  теле.  Она  смотрела  на  Сашу  узким,
косоватым  взглядом,   двусмысленно   улыбалась,   жеманилась,   маленькая
мещаночка  из  Самары.  И  все  же  ее  двусмысленная  улыбка,  ее   тело,
видневшееся сквозь полураспахнутый халатик, дешевые духи  волновали  Сашу.
Днем она обычно лежала в саду, расстегнув халатик и подставив солнцу белые
стройные ноги. Саша не смотрел в ее сторону, только чувствовал под яблоней
белое пятно подушки, пестроту халатика, голые  стройные  ноги  с  круглыми
коленями, чувствовал на себе ее косой взгляд, ее улыбку.
   - Са-шша... - сказала она однажды, растягивая букву "ш".
   Он подошел, сел рядом.
   - Саш-ш-ша, - тянула она, поворачиваясь к нему, халатик ее распахнулся,
обнажив белое худенькое плечо и маленькую грудь. - Саша... Где вы  гуляете
весь день? С девушками? Расскажите мне...
   Он не мог выговорить ни слова, смотрел на ее  плотно  сжатые  ноги,  на
маленькую белую грудь... Солнце пекло сухо, жужжала оса,  пахло  яблоками,
Саша не мог встать, не мог пошевельнуться, со стыдом чувствовал,  что  она
все видит, все понимает, улыбается своей двусмысленной улыбкой  и  в  душе
посмеивается над ним.
   - Все читаете, читаете, совсем зачитаетесь.
   Она взяла из его рук томик Франса.
   - Не отдам!
   И спрятала книгу за спину. Он потянулся за книгой,  их  руки  сплелись,
его обдало жаром  ее  тела,  она  бросила  вороватый  взгляд  на  калитку,
откинула голову, тяжело задышала, на лице ее появилось что-то  отрешенное,
тайное. Она схватила его шею горячими руками, притянула к себе,  губы  его
коснулись ее губ, и она опустилась на спину.
   Потом она заглядывала ему в глаза и смеялась.
   - Смотри, что наделал... Теперь придется застирывать. А тебе неприятно,
скажи?.. Ничего, миленький, это только в первый раз неприятно, ты  ведь  в
первый раз, ну, скажи правда?
   Ему было стыдно, он избегал ее, но на  следующий  день  за  обедом  она
сказала:
   - Саша, будьте мужчиной, покатайте меня на лодке.
   - Поезжай, Саша, - сказала мама, горевавшая, что в Липецке Саше скучно.
   Они переехали на лодке на другой берег Воронежа - так называется река в
Липецке, - и здесь, на лугу, она рассчитанно и деловито отдалась ему.
   Ночью она пришла к нему, он спал в  столовой  на  диване,  и  приходила
каждую ночь, а днем увозила на другой берег Воронежа.
   - Связался черт с младенцем, у, потаскуха, - шипела свекровь.
   Мама ничего не замечала.
   Приехал муж Елизаветы Петровны, подозрительно смотрел на  Сашу,  видно,
узнал что-то от своей матери. Елизавета Петровна разыгрывала нежную  жену,
а Сашу представляла безнадежно влюбленным мальчиком.  Растягивая  слова  и
посмеиваясь, говорила при муже:
   - А вот и мой кавалер...
   Саше было противно ее жеманство и то, как шептались и  смеялись  они  с
мужем в их комнате. Впрочем, вскоре ему надо было поступать на  завод,  и,
оставив мать в Липецке, он уехал в Москву. И  долго  после  этого  избегал
женщин.
   Как-то на заводе устроили  субботник,  убирали  территорию,  разгружали
дрова, вывозили снег. Аппаратчица из третьего цеха, Поля, высокая красивая
девка,  работала  рядом  с  ним,  шутила,  заигрывала,  а  когда  кончился
субботник, тихо сказала:
   - Пойдем ко мне, погреемся.
   И еще тише добавила:
   - Одна я сегодня.
   Он не пошел тогда, слишком _намеренно_ она предложила  это.  Сейчас  он
жалел, что тогда не пошел.
   Кровь бурлила в нем, не давала покоя, он знал, к чему  иногда  приводит
одиночество, и боялся этого. Он делал  зарядку  утром,  вечером,  днем  не
ложился, ходил из угла в угол, установил  дневную  норму  -  десять  тысяч
шагов, душ принимал совсем холодный, ложился спать возможно позже, вставал
возможно раньте.
   Через два дня принесли книги, и он снова погрузился  в  чтение.  Только
читал не лежа, а сидя, даже стоя, прислонясь к  стене.  Ему  прислали  два
первых тома Гиббона,  "Братьев  Карамазовых"  и  вместо  "Мертвых  душ"  -
"Тараса Бульбу".


   Появился  у  него  сосед  -  худой,  изможденный  парень   в   потертом
демисезонном пальто, рваных ботинках и кепке. Его ввели  в  камеру,  потом
принесли кровать, матрац и одеяло.
   Звали  его  Савелий  Кусков,   студент   третьего   курса   Московского
педагогического института, сидит в Бутырках уже пятый месяц. Пробыл  он  с
Сашей два дня, потом его увели, а кровать оставили.
   На  Сашу  он  произвел  впечатление  человека  если   не   окончательно
свихнувшегося, то уже тронутого. Часами лежал на койке молча,  неподвижно,
потом вдруг вскакивал, ходил, натыкаясь на кровати, тихонько навевал: "Все
васильки, васильки, много мелькает их в поле". И это монотонное бормотание
апухтинското стихотворения усиливало ощущение ненормальности.
   Он не вышел на прогулку, не пошел с Сашей в душ, не  делал  зарядку.  В
Москве у него ни родных, ни  близких,  передач  не  получал,  но  то,  что
приносили раздатчики, съедал не сразу, а когда и без того едва теплая  еда
совсем остывала, ополаскивал  миску  кое-как  и  равнодушно  смотрел,  как
тщательно моет Саша свою. Мама передала тогда вторую  передачу,  Саша  все
выложил на стол, но Савелий почти ни к чему  не  притронулся.  Гиббона  он
подержал в руках и отложил. Про Гоголя  и  Достоевского  сказал,  что  уже
читал. Сашиным делом не интересовался, о своем рассказал равнодушно. Он из
Себежского района, деревня  их  в  пограничной  полосе,  он  собирался  на
каникулы домой, мать написала, что у них плохо с разменной  монетой  -  не
купишь, не продашь, не получишь сдачи. Он стал копить серебро, при  обыске
нашли у него двадцать восемь рублей сорок копеек и  обвинили  в  намерении
бежать за границу, тем более  что  учился  он  на  факультете  иностранных
языков.  В  предъявленном   обвинении   признался,   следствие   по   деду
закончилось, и теперь ждал приговора.
   - Зачем же признался?
   - А как докажешь, - флегматично ответил Савелий.
   - Не ты должен доказывать, они должны доказать.
   - Вот и доказывают: серебро копил.
   Дико, нелепо. Впрочем, если  кому-нибудь  рассказать,  что  его  самого
арестовали из-за стенгазеты или из-за дяди, этому тоже не поверит никто.
   Оживлялся Савелий,  только  рассказывая  тюремные  легенды  о  побегах.
Перепиливают оконную решетку, выбираются на крышу, с нее на другую,  потом
прыгают на ограду, а  с  ограды  на  улицу.  Совсем  недавно  убежали  два
валютчика,  прыгнули  с  четвертого  этажа  на  мостовую.  И  ничего,   не
разбились.
   Как ни мало сидел Саша в тюрьме, он понимал, что убежать невозможно. Но
не спорил. Только удивлялся примитивности Савелия. Пробовал говорить с ним
по-немецки, помнил несколько слов еще со школы. Савелий по-немецки говорил
хорошо, без запинки, устранив тем самым  мелькнувшее  у  Саши  подозрение,
что, быть может, он вовсе и не студент пединститута.
   С неменьшим оживлением рассказывал Савелий о тюремной больнице. Все там
есть, всякие кабинеты, и электролечение, и зубной врач.  Фурункул,  чирей,
прострел - сейчас же назначают синий свет, будут водить каждый день, а  то
и положат в палату, а там белые булки,  молоко.  Говорил  он  о  булках  и
молоке с восторгом, тем более непонятным, что сам ничего не ел.
   Кое-что рассказывал он и важное для Саши. Если в камеру явится  врач  и
спросит: "На что жалуетесь?" - это значит, что приговорили к ссылке,  если
хочешь на юг, в Среднюю Азию или Казахстан, говори, что у тебя туберкулез,
ревматизм, ишиас или радикулит; хочешь  на  север  -  жалуйся  на  больное
сердце. А если врач не придет, значит, лагеря, тут уже куда попадешь.
   Узнал от него Саша, как называется их корпус и другие корпуса и как все
это расположено. Башня внутри дворика называется Пугачевской. Дворик  этот
-  самый  маленький,  есть  побольше,  самый  хороший  тот,  что  рядом  с
мастерскими, где работают уголовники, через них можно передать записку  на
волю.
   На третий день Савелия увели. Уходил он так же равнодушно, как  пришел.
Пришел к незнакомому и ушел от незнакомого.
   Но когда Саша увидел в дверях узкую, сутулую, покорную спину Савелия  и
как он вышел из камеры, не оглядываясь  и  не  прощаясь,  то  почувствовал
бесконечную тюремную _дорогу_. На  этой  дороге  он  встретит  еще  людей.
Савелий был первым.



23

   - Товарищ Будягин, с вами будут говорить.
   Потом хорошо знакомый голос произнес:
   - Здравствуй, Иван!
   Называть Сталина по фамилии Иван Григорьевич не  привык,  по  имени  не
решался. И он ответил:
   - Здравствуйте...
   - Приехал - не заходишь, гордый стал, дорогу забыл.
   - Я готов. Когда?
   - Готов - приходи. Рядом живем.
   Последний раз Будягин был у Сталина два года назад, за месяц до  смерти
Нади. Потом, приезжая в Союз, все дела решал с  наркоминделом  Литвиновым,
который пользовался доверием Сталина.
   Концепция Сталина заключалась в том, что противники Советского Союза  -
это  Англия,  Франция  и  Япония.  Англия  видит  в  СССР   угрозу   своей
колониальной империи. Япония -  владычеству  в  Китае,  Франция  -  своему
влиянию в Европе. В то же  время  Англия  и  Япония  -  главные  соперники
Соединенных Штатов на мировом  рынке.  Побежденная  Германия  противостоит
победительнице - Франции.
   Таким образом, все сложные проблемы просты: Англия, Франция, Япония - с
одной стороны, СССР, США, Германия - с другой. Сводить сложное к  простому
Сталин почитал своим великим талантом.
   Концепцию Сталина, сложившуюся еще во время Веймарской республики, Иван
Григорьевич  считал  устаревшей,  способность  Сталина  все   упрощать   -
катастрофой. Приход  Гитлера  к  власти  меняет  расстановку  сил,  делает
германскую проблему основной.
   Литвинов, по-видимому, разделял точку зрения Будягина, но не  показывал
этого. Надеялся, что  время  изменит  позицию  Сталина.  "Laisser  passer"
[пусть идет, как идет (франц.)], - сказал он Будягину.
   Сталин не знал Европы, презирал партийных интеллигентов  -  эмигрантов,
кичливых всезнаек, сделанных из того же  теста,  что  и  западные  рабочие
лидеры в смокингах и фраках.  Он  вел  в  России  жизнь  подпольщика,  его
ссылали, он бежал, скрывался, а они  жили  за  границей,  в  безопасности,
почитывали, пописывали, становились известными. В Лондоне на Пятом  съезде
партии он хорошо их рассмотрел, с близкого расстояния.
   До этого Сталин был за границей только в Таммерфорсе и  Стокгольме.  Но
те съезды не шли ни в какое сравнение с лондонским,  где  собралось  более
трехсот  делегатов:  большевиков,  меньшевиков,  бундовцев,   польских   и
латышских социал-демократов. В первый и  единственный  раз  Сталин  увидел
столицу мировой  державы,  город,  каких  он  не  знал,  капиталистический
Вавилон,  цитадель  буржуазной  демократии.  Среди   невозмутимых   людей,
выросших в непонятных, чуждых традициях, он, не знающий языка,  чувствовал
свою удручающую незаметность, к тому же  Сталин  потерял  шарф,  апрель  в
Лондоне стоял холодный, пошел с  Литвиновым  покупать  новый,  но  не  мог
подобрать нужный,  жесткая  шерсть  _кусала_  шею.  Купили  самый  мягкий,
дорогой, все равно Сталин капризничал, вертел головой и ругал англичан.  В
районе  доков  Литвинов  отлучился,  а  когда  вернулся,  к  Сталину   уже
приставали докеры: возможно, что-то спросили, а он  не  ответил,  не  знал
языка.  Литвинов,  человек  смелый,  разговаривающий  на  английском,  как
коренной лондонец, прогнал докеров.
   Впоследствии Литвинов рассказал Будягину про шарф, но  про  докеров  не
рассказывал никогда. Сталин такого  рассказа  бы  не  простил:  с  детства
тщедушный и слабый, он был болезненно чувствителен ко всему,  что  ставило
под сомнение его физическую силу и  смелость,  -  душевное  состояние,  из
которого потом выросла подозрительность.
   Еще в ссылке он говорил Будягину: грубости надо  противопоставлять  еще
большую грубость - люди принимают ее за силу.
   Как-то в один из длинных зимних вечеров Сталин сам  рассказал  Будягину
про случай с докерами: мол, приняли  его  за  индуса,  хотели  побить,  но
получили по морде и убежали. Он очень любил выражение "надавать по морде".
   - И это хваленый английский рабочий класс, - сказал Сталин, - такие  же
колонизаторы, как и их хозяева.
   Больше  года  Будягин  добивался  свидания  со  Сталиным,  считал  себя
обязанным сообщить ему свою точку зрения. Он знал, что переубедить Сталина
трудно, этот человек легко отрешался от своих  симпатий,  от  антипатий  -
никогда. Но он знал также, что войны Сталин опасается.
   Теперь Будягин понимал, что его попытка обречена на неудачу.  Время  не
изменило позиции Сталина, время изменило его самого.  Сейчас  больше,  чем
когда-либо, он убежден в своей непогрешимости. Иван Григорьевич  отчетливо
Сознавал, чем все кончится, если он будет ему противоречить.
   В Кремль Будягин пошел не по Воздвиженке, как ходил обычно, а по  улице
Герцена, пересек площадь у Манежа и  вдоль  ограды  Александровского  сада
дошел до Троицких ворот, удлинил путь на несколько минут, хотел тщательней
обдумать предстоящий разговор, а может, оттянуть встречу, которая, как  он
предчувствовал, сыграет роковую роль в его судьбе.
   Иван Григорьевич всегда был далек от внутрипартийных распрей. Но  он  и
не  включился  в  общий  хор,  не  славословил.  Этого  для  Сталина  было
достаточно.
   Будягин пошел в революцию не потому, что хотел добиться  лучшей  жизни,
их семья жила в сравнительном достатке: и отец, и братья, и он сам  -  все
квалифицированные  кузнецы  на  Мотовилихинском  заводе.   Мотовилихинский
завод, _казенный_, государственный, считался одним из мощнейших в  стране,
говорили, что  его  пятидесятитонный  молот  -  крупнейший  в  мире.  Сама
Мотивилиха, расположенная на левом берегу Камы, на магистральной  железной
дороге,  была  промышленным,  торговым   пригородом   Перми,   деятельным,
зажиточным и сравнительно трезвым.
   Способного  молодого  рабочего  заметил  Николай  Гаврилович  Славянов,
создатель дуговой  электросварки,  и  привлек  к  первым  электр