это  время
делал _перспективу_ гостиницы для какого-то  высокого  начальства.  Работа
срочная, работал день и ночь.
   Щусев посмотрел чертеж, одобрительно кивнул головой.
   - Очень хорошо, только надо показать окна поуже.
   И вышел.
   Левочка в растерянности опустился на стул.
   - Ты что? - спросила Рина.
   - У меня между окнами кирпичная  кладка.  Если  сузить  окна,  придется
перерисовывать все камни. Еще ночь.
   - Хочешь, я тебе помогу, - предложила Варя.
   Помогать Левочке не пришлось. Игорь Владимирович сказал.
   - Не трогайте. Завтра скажете ему, что сделали.
   На следующий день Щусев опять зашел.
   - Сделали?
   - Да.
   - Вот видите, совсем другое дело.
   Над этим потом долго смеялись.  Над  Щусевым  вообще  подтрунивали.  Он
спроектировал боковой фасад гостиницы, выходящий в сторону Манежа, в  виде
столбов, поддерживающих коробку, где будет ресторан. Эту  коробку  в  Бюро
называли "сундук", насмешливо,  но  любовно.  Все  здесь  была  энтузиасты
стройки, огорчались поправками, радовались успеху, небольшой, но дружный и
сплоченный коллектив.
   Игорь Владимирович никогда не критиковал Щусева и в  своем  присутствии
не позволял этого делать, никогда не оспаривал его указания, хотя и  делал
все по-своему, как в случае с окнами. Это нравилось Варе,  все  же  Щусев!
Если бы Игорь Владимирович  иронизировал  над  ним,  это  унизило  бы  его
самого. А Игорь Владимирович - личность. Просматривая  эскизы  и  наброски
своих подчиненных, он черным углем, здесь  его  называли  "соус",  наносил
несколько  штрихов  -  это  и   были   его   указания,   они   выполнялись
беспрекословно. Корректный, сдержанный, элегантный. Многие девчонки в него
влюблены, но репутация его в этом смысле была здесь безукоризненна.
   Как-то возвращались из столовой  вчетвером:  она,  Игорь  Владимирович,
Рина и Левочка. Рина и Левочка ушли чуть вперед. Игорь Владимирович и Варя
шли рядом. Показав глазами на окна "Националя", Игорь Владимирович сказал:
   - Вам это ничего не напоминает?
   Варя проходила мимо "Националя" два раза в день, когда шла в столовую и
когда возвращалась из нее, и ничего он ей, в  общем,  не  напоминал.  Была
здесь один раз с Викой, давно, весной, и впечатление  от  этого  посещения
вытеснили впечатления от других ресторанов, где она бывала с Костей.
   - Помню, - спокойно ответила Варя, - мы тут  с  вами  познакомились,  я
была тогда с Викой Марасевич.
   - А Александровский сад помните? Вход, загороженный скамейкой,  свисток
сторожа... Ваше бегство... Ваш порванный чулок...
   Видно, эти воспоминания ему дороги.  Варе  они  тоже  щемили  сердце  -
другое  время,  другая  жизнь,  другие  надежды...   Но   в   тоне   Игоря
Владимировича она уловила ожидание... Зачем? У нее есть муж!  Надолго  ли?
Теперь уже, наверное, ненадолго. И все же...
   - Да, - равнодушно ответила Варя, - было дело...


   Игорь Владимирович ей, безусловно, нравится. Но только как  человек.  И
тогда, в "Национале", она сразу поняла, что он не таков,  как  Вика  и  ее
приятели. И сейчас увидела его в работе, среди выдающихся людей.  Приходил
Щусев, приходил известный художник Лансере,  расписавший  залы  Казанского
вокзала, теперь он будет расписывать потолок  в  главном  ресторане  новой
гостиницы, приходил  американец  консультант  по  холодильникам  и  другой
новейшей   кухонной   технике,   приходили   архитекторы    и    инженеры,
согласовывавшие детали проекта. Потом Левочка называл  имена  этих  людей,
сплошь знаменитости.
   Варе не хотелось вечером уходить с  работы,  не  хотелось  возвращаться
домой, жить жизнью Кости она не может, она не любит его, просто жалеет. Он
говорил ей тогда: "Может быть, рядом с тобой и я стану человеком".  Пустые
слова, он не стал человеком и не станет.
   После истории с накидкой он вел себя так, будто  ничего  не  случилось:
такова жизнь игрока, сегодня в выигрыше, завтра в проигрыше,  сегодня  при
деньгах,  завтра  зубы  на  полку,  что  же,  надо  потерпеть,  преодолеть
временные неудачи. Варя молчала, он понимал,  что  она  не  принимает  его
доводов, видел ее  отчужденность,  замкнутость.  И  все  же  упорно  хотел
подчинить своему образу жизни. Как-то принес золотой браслет, надел ей  на
руку, небрежно бросил:
   - Носи!
   Она сняла браслет, положила на стол.
   - Я его носить не буду.
   - Почему?
   - Я никогда не носила золотых вещей и не собираюсь носить.
   Он метнул на нее бешеный взгляд, но сдержал себя.
   - Можешь не носить, браслет твой.
   Он положил браслет в коробочку, аккуратно завернул в бумагу, засунул  в
стол, запер ящик, пошутил:
   - Даме полагается иметь шкатулку для драгоценностей. Но,  пока  у  тебя
шкатулки нет, пусть полежит здесь.
   Она ничего не ответила, знала - этот браслет исчезнет так же  внезапно,
как внезапно появился.
   В тот же день он оставил  в  ящике  стола  и  деньги.  Варя  к  ним  не
притрагивалась, даже не знала, сколько он туда положил.
   - Почему не берешь денег? - спросил он как-то.
   - Зачем? Ты дома не ешь, а я обедаю на работе.
   - За обед тоже надо платить.
   - На это хватает моей зарплаты.
   Вскоре деньги исчезли, исчез и золотой браслет.  Деньги  ей  не  нужны,
браслет тоже не нужен, но о пропаже она должна ему сказать, чтобы не  было
недоразумений.
   - Ляленька, - ответил Костя ласково, -  прости  меня  и  на  этот  раз,
отыграюсь, все будет на месте, не расстраивайся.
   - Я не расстраиваюсь и ничего возвращать  не  надо.  Мне  не  нужны  ни
деньги, ни браслет. Они исчезли, и я сочла нужным поставить тебя об этом в
известность. Хотя понимала, что их взял ты.
   Он повысил голос:
   - А если понимала, что взял, зачем мне же и сообщать?
   - Тебе неприятно получать такие сообщения? Не  приноси  больше  дорогих
вещей и денег, храни их в другом месте.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Здесь не ломбард и не сберкасса. Там это будет сохраннее, а здесь мне
и Софье Александровне приходится за них отвечать.
   - Ты не хочешь понять условий моей жизни.
   - Да, не хочу. Такой жизни я ни понять ни принять не могу.
   - Ты говоришь со мной, как с чужим человеком.
   Она повернулась к нему, посмотрела прямо в глаза.
   - Да, мы чужие люди, и самое правильное нам - разойтись.
   - Ах, так! - Он скривил рот, медленно выговаривая слова: -  Когда  я  в
удаче, я хорош, а пришла неудача, стал не нужен.
   - Ты хорошо знаешь, что это не так. Я тебе не набивалась с  Крымом,  не
просила чернобурок и золотых браслетов. Просто  я  убедилась:  у  нас  нет
общей жизни и не может быть.
   Он по-прежнему презрительно цедил:
   - Начинаешь роман с архитектором?!
   - Дурак ты! - пренебрежительно ответила Варя.  Но  про  себя  отметила:
кто-то насплетничал. Кто же? Левочка или Рина?
   - Конечно,  дурак,  -  он  растягивал  слова,  сдерживая  бешенство,  -
рестораны, видите ли, тебе не нравятся, а где я с тобой познакомился, не в
ресторане разве?
   - Ты хочешь сказать, что подобрал меня в ресторане, что  я  ресторанная
шлюха?
   Он взял себя в руки.
   - Я хочу сказать только одно: мы познакомились в ресторане, и  не  надо
искажать фактов.
   - Мне нечего искажать, и нам нечего  обсуждать.  Мы  должны  разойтись.
Немедленно! Сегодня же освободить эту комнату.
   Он удивленно, даже насмешливо поднял брови.
   - Сегодня?.. Интересно... Куда же мы переедем?
   - Я домой. А у тебя есть квартира, где ты прописан.
   Он опять скривил губы, на этот раз в усмешке.
   - Я же тебе говорил: прописка эта формальная, жить там  я  не  могу.  И
никуда отсюда не выеду. Мне здесь нравится.
   Он улыбался широко, победоносно,  понимал,  какой  удар  наносит  Варе,
торжествовал,  видя  ее  растерянность.  Варя  действительно  растерялась.
Оставить Костю у Софьи Александровны она не может. Софья  Александровна  с
ним не вправится, выселять его через милицию побоится, побоится  скандала,
побоится, что отберут комнату. Господи, как легкомысленно она поступила, в
какую историю втянула Софью Александровну.
   - Софья Александровна сдала эту комнату мне.
   Он перебил ее:
   - Нам! Не "мне", а нам. И я, кстати, ее оплачиваю.
   - Я тебе верну эти деньги.
   - Так вот, слушай меня внимательно, - внушительно проговорил  Костя,  -
когда мы познакомились, еще тогда, в  "Савое",  ты  мне  сказала  об  этой
комнате, обещала поговорить с хозяйкой, значит, для  меня  ее  снимала.  А
теперь, видите ли, я должен выметаться отсюда. Куда?  На  улицу?  Нет,  на
улице я жить не могу, я буду жить здесь. А ты можешь жить, где хочешь.
   Варя сидела, опустив голову... Беспощадный, неразборчивый  в  средствах
человек, ни к кому не знающий  снисхождения.  И  его  она  называла  своим
мужем.  И  самое  ужасное,  вынуждена  все  терпеть,  оставить  его  Софье
Александровне она не имеет права.
   Костя наслаждался ее унижением, ее бессилием.
   - Не хочешь со мной жить - дело твое, мы  не  расписаны,  разойдемся  в
разные стороны. Я тебе не навязываюсь. - В его голосе опять звучали гордые
нотки.  -  Я  вообще  никому  не  навязываюсь,  в  том   числе   и   Софье
Александровне. Я уеду отсюда, освобожу комнату. Но не  раньше,  чем  найду
другую - в центре, с телефоном,  со  всеми  удобствами.  Для  этого  нужно
два-три месяца. Один я тут останусь или останемся мы оба, мне безразлично,
мы друг другу не помешаем. Таковы мои условия:  два-три  месяца.  Впрочем,
если комната найдется раньше, то я выеду раньше, - он опять усмехнулся,  -
если ты в этом очень-очень заинтересована, помоги мне найти новую комнату.
   Хочет выиграть время, надеется наладить отношения, надеется, что она  в
конце концов примирится с его жизнью. Напрасно надеется. Но у него мертвая
хватка, она в капкане, и  деваться  ей  некуда.  Софью  Александровну  она
никогда не подведет.
   - С комнатой я тебе помочь не могу, - сказала Варя,  -  но  я  согласна
подождать два месяца.
   Он перебил ее:
   - Я сказал, два-три месяца.
   - Хорошо, пусть два-три месяца. Но ты обещаешь мне, что  через  два-три
месяца мы комнату освободим.
   Он улыбнулся своей прежней широкой обаятельной улыбкой.
   - Вот и договорились. Зачем ссориться, трепать друг другу нервы?! Итак,
мир! Ура! Может быть, обмоем, посидим где-нибудь?
   - Нигде больше мы с тобой сидеть не будем. Я остаюсь здесь только  ради
Софьи Александровны, для ее спокойствия. Обо всем остальном забудь.  Спать
я буду на этом диванчике.
   - На этом диванчике, - он рассмеялся, - а поместишься?
   - Умещусь, не беспокойся.
   - Твое дело.


   Как же она так обманулась? Не разглядела, не угадала,  что  кроется  за
его показной широтой и независимостью.  Как  поддалась  на  дешевые  слова
"рядом с тобой и я стану человеком", ведь именно себя он считает настоящим
человеком. В своем классе она была самая красивая, самая способная,  самая
успевающая, все остальные девчонки были на голову ниже ее, но ни  одна  из
них не попала в такую историю, ни одну  из  них,  из  этих  интеллигентных
арбатских девочек не обольстил бы бильярдный игрок.
   Ей обязательно надо разобраться в себе, понять наконец, что она из себя
представляет.
   Варя  вновь  перечитала  графологическое  исследование  Зуева-Инсарова,
хранила его в том же конверте, в котором получила, на конверте марка - три
профиля: рабочий в кепке, красноармеец в буденовке, бородатый крестьянин в
картузе.
   "Незаурядный, очень одаренный человек. Ум критический. Сила воли  есть,
но  волевые  акты  носят  импульсивный  характер.  В  поведении  проявляет
самостоятельность и решает все  без  советов  и  помощи  других.  Развитие
высокое, умеет самостоятельно разбираться в вопросах науки.  Склонность  к
творчеству в области науки, возможно,  и  невыявленная  вследствие  слабой
целеустремлен нести. Человек сердечный, способен  на  большие  жертвы,  по
резко меняет отношение к людям после размолвок.  Самолюбивый  и  чуткий  к
обидам человек, не дающий себя отговорить от того,  на  что  уже  решился.
Вспыльчивость и умение говорить колкости. Смелый и  не  всегда  осторожный
человек. В глубоких переживаниях замкнутый. По отношению к  близким  людям
несколько  деспотичный.  Широкий  размах,  не  умеет  отказывать  себе   в
удовольствиях. Любит людей, уверенных в себе, мягкотелости  не  терпит.  В
денежных делах безупречная честность, часто в  ущерб  себе.  Злопамятность
есть, но не мстит, а  подавляет  своих  врагов  презрением.  Обостренность
нервной чувствительности. Глубокие потрясения скрывает и переживает  один.
Характер   раздвоенный   и   непостоянный,   жизнерадостность    сменяется
меланхолией. В интимных отношениях не терпит фамильярности и  однообразия.
Из гордости может порвать все даже  по  незначительному  поводу.  Графолог
Зуев-Инсаров".
   Насчет одаренности и способностей  она  не  знает,  вероятно,  он  всем
отпускает такие комплименты. Впрочем, Зое он  этого  не  написал.  Но  эта
характеристика многое объясняет в ее замужестве... Любит людей,  уверенных
в себе, решает все сама, не выносит, когда ей противоречат, не  осторожна,
не умеет отказывать себе в удовольствиях - на всем этом  она  и  попалась.
Характеристика положительная, она ее никому не показывает  только  потому,
что в ней чересчур много о ней хорошего. Самое правильное -  это  то,  что
глубокие потрясения скрывает и переживает одна. И то, что с ней произошло,
она тоже переживает одна.
   Теперь с Костей они почти не  виделись.  Как  обычно,  он  приходил  за
полночь, Варя спала на диванчике, утром уходила на работу,  когда  он  еще
спал. Он к ней не приставал, держался дружественно, как бы снисходил к  ее
женским капризам, в ящике стола опять появились деньги, как-то в шкафу она
увидела меховые ботинки ее размера. Костя терпеливо ждал. Тягостными могли
бы стать выходные дни, во Варя выходных не использовала, в Бюро, как и  во
всех учреждениях, непрерывная рабочая неделя, скользящий график  выходных,
работы много, и начальство радовалось, когда сотрудники не брали выходного
дня. Этот день потом прибавят к ее отпуску. На дом она  брала  "халтурку",
старалась побольше заработать, чтобы не зависеть от Кости, даже в  кино  с
Зоей почти не бывала.
   В свободные вечера Варя заходила к Михаилу Юрьевичу, в  комнату,  тесно
уставленную шкафами, полками и этажерками с книгами, альбомами, папками. В
нише, образованной книжными полками, стояла узкая кровать, в другой нише -
письменный стол, заставленный баночками,  тюбиками  с  клеем  и  красками,
стаканами с кисточками, ручками, карандашами, тут же ножницы, бритвочки  и
другие инструменты, которыми  работал  Михаил  Юрьевич.  Рядом  со  столом
старое кресло с высокой спинкой и провисшим сиденьем. На это  кресло  Варя
забиралась с ногами.
   Уютно  пахло  красками,  клеем,  уютно  выглядел   Михаил   Юрьевич   -
старомодный холостяк в пенсне. Он где-то служил, уходил рано,  возвращался
со службы ровно  в  шесть,  а  если  задерживался,  то  являлся  со  вновь
приобретенной книгой, гравюрой или репродукцией - в этом была  его  жизнь.
Он сам переплетал книги, подклеивал  страницы,  вел  сложный  каталог,  по
которому быстро находил на бесчисленных полках все нужное.  Варя  брала  в
руки книгу, он ревнивым, настороженным взглядом следил, как она ее держит,
как перелистывает страницы, ставит ли обратно на то место, откуда взяла.
   Книги Михаил Юрьевич приобретал на свое грошовое  жалованье,  отказывал
себе во всем, зимой и летом: ходил в одном и том же костюме, лоснящемся на
локтях и на лацканах.
   - Изо всех изобретений человека, - говорил Михаил Юрьевич, подклеивая к
тонкому прозрачному листу бумаги полуистлевшую страницу, - книга  -  самое
великое, изо всех людей на земле писатель - явление самое удивительное. Мы
знаем Николая Первого и Бенкендорфа только потому,  что  они  имели  честь
жить в одно время с Александром Сергеевичем  Пушкиным.  Что  бы  знали  об
истории  человечества  без  Библии?  О  Франции  без  Бальзака,  Стендаля,
Мопассана? Слово - единственное, что живет вечно.
   - А пирамиды, храмы, -  возражала  Варя,  -  а  памятники  архитектуры,
великие живописцы Возрождения?
   - Чтобы насладиться произведениями Микеланджело и Рафаэля, надо ехать в
Рим, Флоренцию, Дрезден, посетить Лувр или наш Эрмитаж.  Но  к  Данте  или
Гете ездить не надо, они всегда со мной, - Михаил Юрьевич обводил  глазами
полки и шкафы.
   - Эта библиотека - ваша крепость, вы укрываетесь в  ней,  -  улыбнулась
Варя и сказала, что купила Пильняка.
   - Говорят, хороший писатель, -  сдержанно  ответил  Михаил  Юрьевич,  -
сейчас много интересных писателей! Зощенко, Бабель, Тынянов... Но  в  моем
возрасте,  Варенька,  предпочитают  поддерживать  старые  знакомства.   Со
знакомым мне автором я себя чувствую, как с испытанным другом, перечитывая
его, возвращаюсь в юность, детство, путешествую по своей жизни.
   Иногда Михаил Юрьевич вытаскивал  из-под  кровати  или  выдвигал  из-за
стола корзины, закрытые мешковиной, развязывал,  вынимал  пачки  журналов:
"Мир  искусства",  "Весы",  "Аполлон",  "Золотое  руно",  отпечатанные  на
роскошной бумаге, украшенные виньетками и заставками крупнейших мастеров.
   - Это, по-видимому, уже никогда не вернется, - говорил он с грустью,  -
расцвет  символизма,   расцвет   русского   искусства...   Бенуа,   Сомов,
Добужинский, Бакст...
   - А я люблю "передвижников", - сказала Варя, - это  великие  художники,
их работы живут столько лет, а "мирискусников" почти никто уже не знает.
   Михаил Юрьевич покосился на нее из-за стекол пенсне.
   - Их сейчас не признают, не пропагандируют, но у них  есть  безусловные
заслуги:   высокохудожественная    графика    изящная    орнаментальность,
утонченность.
   Зря она сказала, что никто  не  знает  сейчас  "мирискусников".  Михаил
Юрьевич огорчился.
   - Михаил Юрьевич, я готова сидеть у вас часами, вы не устаете от меня?
   - Что вы, Варя, нисколько! Я рад, что вы приходите.
   Он часто вспоминал Сашу.
   - Саша - натура художественная.  Он  простодушен,  созерцателен,  очень
наблюдателен, его суждения о прочитанном свидетельствуют о  тонком  вкусе.
Однако время стимулировало активные стороны его натуры и он  не  пошел  по
пути, предназначенному ему природой. Но моей  библиотекой  он  пользовался
широко, много читал.
   - Какие книги он любил?
   - Он прекрасно знал русскую классику,  особенно  Пушкина.  Пушкина  мог
читать  страницами  наизусть,  хорошо  знал  Толстого,   Гоголя,   Чехова,
Салтыкова-Щедрина. Не любил Достоевского.
   - Я тоже не люблю Достоевского, - сказала Варя, - кишки рвет.
   - Со временем, может, и полюбите... Да, так о Саше. Он любил французов,
особенно Бальзака и Стендаля, он ведь читает по-французски.
   - Да? - удивилась Варя. - В нашей школе был немецкий.
   - Саша кончил школу раньше вас лет, наверно, на пять, а  тогда  были  и
французский, и немецкий. Позже остался только немецкий.  У  меня  неплохая
библиотека на французском, и Саша читал в подлиннике. К сожалению,  он  не
пошел на филологический,  считал,  что  стране  нужны  инженеры.  Впрочем,
ситуация, в которую он попал, может изменить его жизненный путь: страдание
обостряет душевную наблюдательность, - развивает художественное дарование,
да и после ссылки вряд ли он сумеет вернуться к общественной работе.
   - Может быть, его дело пересмотрят, может быть, его освободят, ведь  он
ни в чем не виноват.
   Михаил Юрьевич с сом пением покачал головой.
   - Освободят? Про такое мне не приходилось  слышать.  Хорошо  еще,  если
освободят, когда он кончит срок.
   - То есть как? - изумилась Варя.
   - Я этого не утверждаю, но допускаю, могут  и  не  освободить,  я  знаю
такие случаи  -  политическим  добавляют  срок.  В  нашем  подъезде  живет
Травкина, знаете ее?
   - Видела. Я ее дочь знаю.
   - Вы знаете младшую дочь, а старшая в ссылке, думаю,  года  с  двадцать
второго, то Соловки, то Нарым. Впрочем, она эсерка, не хочет отрекаться от
своих  взглядов,  может  быть,  поэтому.  Во