, он филолог... Кто еще? Лена Будягина живет в  Пятом  доме,
тоже почти не видимся.
   - Дочь Ивана Григорьевича? - спросил Березин.
   - Да.
   - У вас есть невеста, подруга?
   Этот вопрос, заданный  сразу  после  того,  как  Шарок  упомянул  Лену,
показал, что о нем осведомлены. Они и  должны  быть  осведомлены.  И  цель
вопросов - не столько узнать о подробностях его жизни,  сколько  проверить
честность.
   - Жениться пока не собираюсь, - улыбнулся Юра.
   - Любите театр, кино, _потанцевать_...
   Знают, что он бывал с Леной в ресторанах.
   - Потанцевать люблю.
   - С хорошенькими девушками?
   - Лучше с хорошенькими.
   Березин помолчал, потом спросил:
   - Вы упомянули Панкратова. Это Панкратов Александр Павлович?
   - Да, мы его звали просто Сашей. Он был у нас секретарем  комсомольской
ячейки. Но он арестован...
   - Что он за человек?
   Шарок опять пожал плечами.
   - Это было давно. Восемь лет прошло, _тогда_ он был хороший  как  будто
парень, честный, - он улыбнулся, - комсомольский вождь. Ну, а  что  с  ним
произошло потом, я не знаю.
   Иначе он ответить не мог. Отрицательная, даже сдержанная характеристика
вызвала бы  вопросы,  на  них  ему  нечего  отвечать  и  незачем.  _Тогда_
Панкратов был хороший парень, тогда Саше  было  пятнадцать  лет,  тогда  и
Шароку было пятнадцать лет, тогда он смотрел на все молодыми _доверчивыми_
глазами. Он и сейчас смотрит доверчивыми глазами, вряд ли им  нужен  такой
открытый, откровенный да еще с братом-уголовником.
   Шарок и не подозревал, что именно этот его хороший, "искренний" отзыв о
Саше Панкратове и решил его судьбу. На него, на  Шарока,  Березин  перенес
свое отношение к Саше, как и  в  Панкратове,  увидел  в  Шароке  хорошего,
честного парня. Жестокая ошибка, она дорого обошлась потом Березину.
   А пока он сказал:
   - Мы обдумаем вашу кандидатуру. Но прежде вы сами должны решить: хотите
вы у нас работать или нет? Это высокая честь, органы  Чека  -  вооруженный
отряд партии. Насильно никого не  заставляем,  откажетесь  -  в  обиде  не
будем.
   Он снова повернулся к Дьякову.
   - Дайте товарищу Шароку свой телефон.
   - Есть, - Дьяков привстал.
   - Вопрос не решен, - сказал Березин, - и разговор остается между нами.
   - Я понимаю, - ответил Шарок.
   Почему именно он? Он _средний_ студент,  не  отличник.  И  общественник
средний - выполняет порученное дело. Видимо, такие средние и нужны.
   Он пытался представить их разговор о себе. Березин  будет  сомневаться.
Почему  брат  уголовник?  Почему  ходит  по  ресторанам?  Наверное,   тот,
уголовник, тоже любил роскошную жизнь, вот и  ограбил  ювелирный  магазин.
Почему именно такого надо брать к  нам?  А  Дьяков  будет  за  Шарока,  он
остановился на его кандидатуре и должен защитить свой выбор. Что-то  такое
промелькнуло между  ними,  взаимное  понимание,  что  ли.  С  ним  бы  Юра
сработался.
   А вот с Березиным...
   - Бываете с отцом на бегах? - спросил Березин.
   - Нет, не бываю.
   Этот вопрос показался Юре самым неприятным. Они знают о  нем  все,  они
знают все обо всех. А он-то  всегда  боялся  Будягина.  Не  Будягина  надо
бояться, Березина. Будягин известен, Березин  нет,  и  все  же  Березин  -
главная сила. Обладая властью тайной, они стоят за спинами тех, чья власть
на виду.
   И Дьяков -  тоже  сила,  хоть  вставал  при  каждом  обращении  к  нему
Березина. Юра вспомнил свой первый разговор с ним, как основательно Дьяков
тогда уселся на стул. Нет, не середнячков он выискивал в институте,  зачем
им середнячки. Выбор Дьякова уже точно сделан - он, Шарок, создан для этой
работы, он, а не простодушный Максим  Костин,  не  мягкотелый  интеллигент
Вадим Марасевич, не чересчур самостоятельный Саша Панкратов. У  Шарока  бы
никто не вывернулся, перед ним никто бы не оправдался, он не  верит  ни  в
чью искренность - невозможно искренне верить во  _все  это_,  и  тот,  кто
утверждает, что верит, врет.
   Все. Решение правильное. Надо довериться судьбе. Согласие  он  даст,  а
там пусть решают. Захотят - возьмут, не захотят - не возьмут.  Именно  там
он будет в безопасности. Там его никто не тронет, они сами всех трогают.
   Юра позвонил Дьякову и сказал, что решает вопрос положительно.
   - Зайдите вечером, - сказал Дьяков.
   С пропуском в руках Юра шел по длинному коридору, вглядываясь в  номера
кабинетов. Неужели он будет здесь работать?
   Дьяков принял его в крохотном кабинете, но  это  был  его  кабинет,  он
сидел здесь, как хозяин. В военной  форме,  с  тремя  шпалами  в  петлицах
гимнастерки. Как ни странно, военная форма шла ему, делала  его  тщедушную
фигуру представительной.
   - Правильно сделал.
   Он обращался к нему на "ты", говорил приветливо, как со своим,  вытащил
из стола папку.
   - Твое дело. Будем оформлять.
   Юра чувствовал, что нравится ему.
   - Слушай, Шарок, - сказал Дьяков, - прошлый раз ты  назвал  Панкратова,
что он за парень?
   - Ну, -  Юра  пожал  плечами,  -  я  уже  рассказывал...  В  школе  был
секретарем комсомольской ячейки. Тогда он производил впечатление  человека
честного. К его недостаткам я бы отнес стремление выглядеть умнее  других,
более знающим, более осведомленным.
   - Может, он и был более осведомленный?
   - Возможно, - согласился Юра. Он все понял в теперь уже знал,  что  ему
говорить. - Его дядя, Рязанов, начальник  строительства.  У  нас  в  школе
вообще учились дети многих ответственных работников. Панкратов бывал у них
дома. Я бы про него сказал так; любил командовать, быть первым.
   - То-то и оно, - серьезно проговорил Дьяков, - вот и натворил.  И  себя
запутал, и хороших, честных ребят.
   - Говорят, выпустил какую-то стенгазету.
   - И это было, и по другой линии связи... Скажи, у кого из ответственных
работников он бывал?
   Интересуется Будягиным, но не называет - слишком большое имя. Юра  тоже
не назовет, _такая_ информация пойдет не от него. В разговоре с  Березиным
он уже упомянул Лену, хватит!
   - У нас учились ребята из Пятого дома, вот у них я бывал.
   Дьяков покосился на Шарока.
   - Заполнишь анкету и напишешь автобиографию... - И добавил весело: -  Я
думаю, мы с тобой сработаемся.
   Юра сразу привился в новых условиях,  подошел  этому  учреждению,  даже
украсил его своей молодостью, приветливой улыбкой, открытым русским лицом,
с возрастом оно  приобрело  некую  скандинавскую  правильность.  Стройный,
ловкий, он был к тому  же  сообразителен,  деловит,  сдержан  -  качества,
оцененные и Дьяковым, и Березиным.
   Покровительство Березина обеспечивало Шароку  быстрое  продвижение,  но
Юра опасался этого покровительства, боялся  Дьякова.  Березин  высоко,  он
неделями не видит Юру и вспоминает о нем тогда, когда тот предстает  перед
его глазами. Дьяков рядом, может в  любую  минуту  воспользоваться  Юриной
неопытностью  и  сломать.  Березин  -  один,  Дьяковых  -  много.   Да   и
крючкотворство Дьякова было Юре ближе прямодушия Березина. Березин  верил,
Юра не верил ни во что. Дьяков притворяется, будто верит.
   Но с Дьяковым надо быть начеку, интриган - Шарок сразу это сообразил  и
был настороже. Дьяков передал ему ряд людей, с которыми  _работал_,  среди
них и Вику Марасевич.
   Вот тебе и на! Вот так новость! И Вика значит...
   Непонятно,  случайно  Дьяков  передает  ее  или  что-то  знает  об   их
отношениях?
   На всякий случай Шарок сказал:
   - Я с этой Викой Марасевич знаком, учились в одной школе. Я с ее братом
в одном классе, она не то на класс старше, не то на класс младше, не помню
уже.
   Но Дьяков ничем не показал, известно ему об этом или  нет,  бесстрастно
пояснил:
   - Эта дамочка засыпалась на иностранцах, посмотришь ее досье,  увидишь.
Но у ее отца, профессора Марасевича, бывает Глинский, вот на эту связь  ее
и надо вывести. Принимать будешь на  Маросейке.  Ее  день  -  вторник.  11
часов. Приходит точно, не опаздывает.
   Вика действительно явилась точно в одиннадцать  часов.  Юра  открыл  ей
дверь. Увидев Шарока, Вика попятилась назад к лифту. Она  знала,  что  Юра
работает в НКВД, но никак не предполагала, что именно он будет ее _вести_.
   - Входи, входи, миленькая, не стесняйся,  -  Юра  широко  улыбнулся,  -
давно не виделись.
   Он провел ее в комнату, любезно подставил стул, стройный и  красивый  в
военной форме. Все на нем  -  ремень,  кубики  на  гимнастерке,  сапоги  -
новенькое, блестящее, сверкающее.  Он  олицетворял  силу,  власть,  успех,
говорил с пей дружелюбно, даже весело, как будто в _этой_ ее  роли  ничего
особенного нет. И в том, что они встретились в такой ситуации, тоже ничего
особенного нет.
   Но, когда на следующую встречу Вика явилась в открытом  летнем  платье,
плотно облегавшем бедра и ловким  движением  опустила  бретельку,  обнажив
белое круглое плечо, Юра скользнул по нему безразличным взглядом, и, прямо
глядя ей в глаза, сказал:
   - Мы с тобой учились  в  одной  школе  и  если  целовались  тайком,  на
переменках, то это никого не интересует. Ничего другого у нас с  тобой  не
было. Ясно?
   Она подняла бретельку и смущенно забормотала:
   - Да, да, конечно.
   В свое время  Дьяков  привлек  к  работе  Вику  потому,  что  появилась
необходимость проникнуть в дом профессора Марасевича,  вызванная,  в  свою
очередь, делом Ломинадзе.
   Глинский, _сообщник_  Ломинадзе,  посещает  дом  Марасевичей  -  не  то
земляк, не то родственник - и встречается там с  иностранцами.  Почему  бы
через них  не  осуществлять  тайную  связь  со  сторонниками  Ломинадзе  в
зарубежных компартиях?
   Такое, на  первый  взгляд  неожиданное  соображение  позволяло  создать
_версию_, придать  устойчивость  зыбким  показаниям  Чера,  подкрепить  их
именами людей, не имеющих прямого отношения к Коминтерну, косвенные  связи
придают делу объемность и убедительность. Любой  факт  весом,  существенны
даже ничтожные показания  Вики,  если  связать  их  с  _версией_,  фамилия
Глинского оказывается рядом с именами людей, о  которых  Чер,  безусловно,
_вспомнит_ как о курьерах Ломинадзе. С другой стороны,  жена  Глинского  -
директор института, где существовало троцкистское подполье,  возглавляемое
ее заместителем Криворучко.
   Шарок еще в школе знал сына Глинского Яна, слышал его отца, он выступал
с воспоминаниями о Ленине, видел его мать, сановную даму, она стала  потом
директором того института, где учился Саша  Панкратов,  и,  между  прочим,
исключила его из института. Не  знала,  дура,  что  дело  Саши  станет  со
временем частью дела ее мужа, а потом и ее собственного.
   Теперь этим занимался он, Шарок.
   Встреча здесь, в этом новом мире, со знакомыми именами связала  прошлое
с настоящим. Впервые Шарок ощутил реальность  возмездия  тем,  кто  в  той
жизни унижал его, третировал. Саша Панкратов уже получил свое, не от него,
но получил. И остальные получат.



13

   Квартира, в которой Юра принимал Вику,  принадлежала  Дьякову,  но  сам
Дьяков жил у жены Ревекки Самойловны,  толстой,  кривобокой,  поразительно
некрасивой, зато политически  образованной  -  преподавала  политэкономию.
Благодаря ей и Дьяков стал политически образованным, хотя, по  наблюдениям
Шарока, читал только одну книгу - "Вопросы ленинизма" Сталина.
   Ревекка не нравилась Шароку. Если говорить правду, он вообще  не  любил
евреев. Во дворе и в школе никто не отличал евреев от неевреев, а вот  Юра
отличал. Отец и мать тоже отличали.
   Антисемитизм Шароков был дремучий, охотнорядский. В их памяти копошился
какой-то еврей еще с  тех  времен,  Когда  отец  и  дед  портняжничали  на
Москворецкой  улице,  а  рядом  в  переулках  Зарядья,  возле  Глебовского
подворья, жили евреи, там же стояла ихняя синагога. Над ними  -  Портными,
шапочниками, скорняками - потешались магазинные  молодцы.  Теперь  они  из
бесправных вдруг выскочили к  начальники.  Свой  брат,  Иван,  неграмотный
мужик, завладел властью - это нестерпимо, еще нестерпимее, что он  поделил
власть с Янкелем. Свой протест против нового строя старый Шарок обращал  в
ненависть к евреям. Протестовать против самого строя было опасно.
   То, что Дьяков женат на Ревекке, Юра относил за  счет  его  собственной
неприглядности. Ничего он Дьякову о евреях не говорил, он вообще о них  не
говорил. Даже  дома,  когда  отец  упражнялся  на  эти  темы,  Юра  только
усмехался.
   Семья теперь представляла для него серьезную проблему. Мать  он  быстро
привел в порядок, запретил болтать во дворе. Да у нее и времени не хватало
там рассиживаться: каждый день ездила в закрытый распределитель,  то  одно
дают, то другое. А во дворе не останавливалась - зачем людям знать, что  у
нее в сумках. С отцом дело  обстояло  сложнее.  Он  продолжал  шить  дома.
Немного, два-три костюма в месяц,  но  это,  скрываемое  от  фининспектора
занятие позволяло старику ездить на бега, играть на тотализаторе. Все  это
компрометировало Юру, могло погубить его карьеру.
   Отказаться от частной практики старик не пожелал ни  под  каким  видом,
это была его форма независимости от треклятой власти. На фабрике он никто,
простой рабочий,  здесь  -  хозяин.  К  нему  пробивались  самые  шикарные
московские дамочки и не могли пробиться, заискивали, не смели торговаться.
Ему нравились красотки, их ножки в ажурных чулочках, их  кокетство,  пусть
даже вызванное желанием подольститься. Он предпочитал заказчиц  молодых  и
красивых, даже красивым еврейкам  соглашался  шить  иногда,  такие  бывают
чернявочки - закачаешься! Лишь бы баба молодая, свежая, ядреная, он  любил
полнотелых, полногрудых, старухам, даже пожилым  женщинам  не  шил,  талии
нет, нет того вида.
   Отец был единственным человеком, которого Юра уважал,  к  которому  был
привязан,  ценил  его  житейскую  мудрость.  И  знал:  он  для  отца  тоже
единственная привязанность. Володьку  отец  бил  нещадно,  Юру  не  тронул
пальцем.  Оба  они,  красивые,  похожие  друг  на  друга,  любящие  жизнь,
противостояли  в  семье  матери,   дворовой   скандалистке,   и   старшему
брату-уголовнику. Своего отношения к новому положению  сына  старый  Шарок
ничем не выказал. Так в свое время не осудил и не одобрил его вступления в
комсомол, в партию, не осудил и не одобрил связь, потом разрыв с Леной. Не
от  равнодушия  это  шло,  а   от   доверия.   Все   служат,   все   нынче
государственное, больше служить некому, а уж как - кто как  сумеет.  Лично
он отстоял свою независимость и не перестанет заниматься  своим  ремеслом.
Заикнуться об этом  значило  бы  нанести  оскорбление,  которого  отец  не
простит.
   Разъехаться? Лишить и себя, и стариков редкого  в  Москве  преимущества
отдельной квартиры? Навсегда рассориться с отцом?
   Юра ничего не мог придумать. Но  скрывать  на  работе  сложности  своей
жизни  тоже  не  смел.  Пусть  лучше  знают  от  него,  а  не  от  кого-то
постороннего.
   - Мы живем в этом доме с довоенных времен, - объяснил он Дьякову, - все
знакомые, все приятели, одному пиджак перелицуй, другому  пальто  укороти,
третьему поставь заплату. И родитель мой не прочь перехватить  четвертинку
- портной, сам понимаешь!
   - Твой отец работает  на  фабрике  -  ответил  Дьяков,  -  поставить  в
нерабочее время пару заплат - не преступление, выпить четвертинку  -  тоже
не преступление.
   Дьяков пренебрегал тем, что подумают  и  скажут  люди.  Они  с  Шароком
вершат здесь судьбы и жизни, они на переднем крае борьбы с врагом,  у  них
особая ответственность и потому особенные права.  Секретна  не  только  их
работа,  но  и  их  личная  жизнь.  Излишнее  любопытство  к   ней   можно
квалифицировать по-разному.
   Юра носил теперь форму сотрудника НКВД.  Домой  возвращался  под  утро,
уходил на работу после  обеда,  во  дворе  почти  никого  не  встречал,  а
встречая, делал вид, что не замечает.
   Заказчики из дома перестали ходить к отцу. Их и раньше было немного,  а
сейчас старик и вовсе отказал им. Юра увидел в этом такт и понимание. Отец
дошел даже до такой деликатности, что  стал  сам  ходить  на  дом  к  двум
главным клиенткам, а уж к ним  приходили  другие  заказчицы.  Это  сделало
Шарока-старшего еще менее доступным, а потому еще более знаменитым.
   Таким образом, эта сторона  _быта_  устроилась,  придав  семье  Шароков
чувство уверенности, которого они были так долго  лишены,  даже  несколько
устранив чувство страха, которому были подвержены. Осталась другая сторона
_быта_ - женщины.
   Юра и раньше вел себя осторожно, опасался алиментов.  На  новой  работе
женщины заглядывались на него, но в своем _коллективе_ шашни  не  заводят.
Новые связи не возникали, старые он не возобновлял.
   Нравилась ему Варька Иванова.  Всегда  в  ней  что-то  было,  а  теперь
мадонна! Но стерва. Как-то встретил ее во дворе, дружески  улыбнулся,  она
ответила ему взглядом, полным ненависти. Сашкина компания, она и Нина,  ее
сестричка-истеричка. Юра не забыл встречу Нового года. Оскорбил его  Саша,
но затеяла историю Нина,  она  подняла  скандал.  С  Сашей  кончено,  Сашу
угнали. И этих могут угнать. Но он к этому руки не приложит,  нет!  Они  с
_одного_  двора.  Такое   чувство   Дьяков   назвал   бы   мелкобуржуазной
псевдопорядочностью. Но здесь его дом, здесь он вырос, здесь отец и  мать,
сюда вернется брат - он не хочет окружать их врагами.
   Воспоминания об одной только женщине волновали Шарока. Лена. Он не  мог
забыть ее любящее, страдающее лицо.  Кроме  отца,  она  была  единственным
человеком, к кому он чувствовал привязанность, в  чью  преданность  верил,
она готова для него на жертву и доказала это. Та страшная ночь,  больница,
и ни словом, ни вздохом не выдала его. Любила.  Он  помнил  тот  последний
горячий горчичный запах, этот запах возбуждал его и сейчас. Мысль, что она
может полюбить другого, сойтись с другим, выйти  замуж,  терзала  его.  Он
чуть не убил ее, бросил, и все же он один имеет на нее  права.  Он  вернет
Лену, заставит забыть все, снова подчинит себе.
   Юра рассчитывал на случайную встречу, но им негде было встретиться.  Он
знал место ее работы, но неудобно идти на работу.  Он  поступил  так,  как
поступал раньше, позвонил ей домой. Пришлось бросить трубку -  к  телефону
подошел Иван Григорьевич.
   На следующий день он позвонил ей на работу.
   Лена не удивилась или  сделала  вид,  что  не  удивилась.  Все  тот  же
медлительный глубокий голос. Здоровье? Повидаться? Что ж, можно. Только  с
работы она уезжает прямо на  дачу.  Надо  созвониться,  может  быть,  всем
собраться?
   Юра удивился:
   - Кого ты имеешь в виду?
   Она рассмеялась.
   - Да, действительно, никого. Я  думала  про  Нину,  но  она  уехала  на
какой-то семинар. Может быть, Вадим, созвонись с ним.
   - Попытаюсь, - ответил Юра, сразу решив не звонить  Вадиму.  -  Как  мы
договоримся?
   - В воскресенье, по-видимому.
   Ответ не слишком уверенный, но она всегда так говорит. Четко произносит
окончания слов, задерживается на ударениях, это придает ее ответам оттенок
неуверенности.
   Лена назвала время отправления автобуса с  Театральной  площади,  номер
линии (так в Серебряном бору назывались улицы), номер  дачи  и  объяснила,
как идти от  круга  -  конечной  остановки,  где  автобус  разворачивается
обратно в Москву.
   Ни  попреков,  ни  обиды,  ни  радости,  ни  злобы,  ни  растерянности.
Несколько оскорбительная деликатность. Превосходство аристократки.  И  все
же это устраивало его.
   Смущала встреча с Иваном Григорьевичем и  Ашхен  Степановной,  но  они,
наверное, ничего не знают. Иван Григорьевич его не  любит,  что  ж,  он  и
раньше его не любил. Да и увидит ли он его? Пойдет  с  Леной  купаться  на
Москву-реку, обедать не останется, ему надо только повидаться с  ней,  все
уладить, восстановить прежние отношения. И не исключено, что Лена одна.
   Родители могли уехать в отпуск, взять с  собой  Владлена.  Может  быть,
поэтому пригласила его на воскресенье и попросила привезти Вадима - боится
остаться вдвоем.
   Мысль о том, что через два дня, в воскресенье  он  ее  увиди