, детские сады именно  для  его  детей,  детей  рабочих.  Рабочие
комбината выполняют план и имеют на это право. Это и есть забота о  людях.
Реально? Реально. Наглядно? Наглядно. Убедительно? Убедительно.
   Он набил трубку, потом спросил:
   - Какова же роль городского комитета партии в этом конфликте? Я не вижу
его роли. Где  он  вообще?  Почему  директор  завода  не  поставил  его  в
известность о комиссии? Почему не посчитался?
   Рязанов сделал попытку ответить, но Сталин движением руки остановил его
и продолжал:
   - Нет авторитета? Почему нет  авторитета?  Если  товарищ  Ломинадзе  не
занимается заводом, тогда, спрашивается, чем он  занимается?  Он  активный
человек, он не может сидеть без дела. Занимается  мировыми  проблемами?  А
почему не выполняет своих прямых функций? Там,  где  партийные  органы  не
выполняют своих прямых функций, хозяйственники и  вынуждены  предпринимать
шаги, которые в _иной_ обстановке могли бы их скомпрометировать. Почему  у
секретаря горкома прямой провод к  наркому?  У  него  должен  быть  прямой
провод к секретарю обкома.
   - Какое дело - прямой провод, - поморщился Орджоникидзе.
   - Мелочь, - согласился Сталин  и  вдруг  добродушно  улыбнулся,  -  по,
понимаешь, отвлекает от работы. Другие секретари горкомов не имеют к  тебе
прямого провода, и ничего, обходятся. Зачем же  нашему  дорогому  товарищу
Ломинадзе создавать особое положение? Это  непедагогично  по  отношению  к
молодому партийному руководителю  Ломинадзе.  Это  создает  в  нем  ложное
представление о собственной личности.  Плохую  услугу  мы  оказываем  этим
товарищу Ломинадзе.


   Марк Александрович не ошибся в Сталине. И Сталин не ошибся в  нем.  Они
стали внутренне  близки,  и  это  высоко  вознесло  Марка  Александровича.
Разделявшие их люди, инстанции, бумаги - все словно ушло, уплыло, потеряло
значение. Теперь Марком Александровичем руководил одна Сталин. К  нему  он
мысленно обращался, с ним советовался,  по  нему  мерил  и  оценивал  свои
поступки.
   Это наполняло Марка Александровича гордым сознанием своей силы и своего
значения. Властный по натуре, он уже не скрывал своей  властности.  Он  не
изменил ни образа жизни, ни привычек,  прежде  чем  подняться  к  наркому,
обходил отделы и сектора, говорил с рядовыми работниками. Они  по-прежнему
с охотой занимались его  делами  и  решали  их  так,  как  того  требовали
интересы завода, то есть как хотел Марк Александрович. И никто не  замечал
то новое, что появилось в Рязанове, - подчеркнутую властность.  Раньше  он
присаживался к столу,  теперь  разговаривал  стоя,  и  сотрудник  вставал.
Разговор  любезный  и  благожелательный,  но  на  _ходу_.   Это   казалось
естественным:  разговаривал  не  только  знаменитый  директор  знаменитого
завода, не только любимец Сталина  и  Орджоникидзе,  но  и,  возможно,  их
будущий нарком. Но он  по-прежнему  приходил  к  ним,  рядовым  работникам
аппарата, не гордится, не чванится.
   Некая сложность возникла у  Марка  Александровича  о  Орджоникидзе.  На
совещании у Сталина Орджоникидзе не возразил Сталину и Ворошилову.  Однако
его истинная точка зрения сводилась к тому, что  Рязанов  мог  вести  себя
дипломатичнее, избежать скандала, в котором Наркомат  выглядел  не  лучшим
образом.
   Марк Александрович видел недовольство Серго, огорчался этим,  но  знал,
что Орджоникидзе не мстителен, не  будет  таить  зла,  тем  более  что  по
существу Марк Александрович прав и не виноват, что у Серго разногласия  со
Сталиным по поводу Ломинадзе.
   Марк Александрович не шел к  Орджоникидзе,  ждал,  когда  тот  сам  его
вызовет, а пока делал свои дела в аппарате, в Госплане, в Госбанке.  Любая
поездка  в   Москву,   даже   по   срочному   правительственному   вызову,
сопровождалась всегда массой дел, которые можно решить  только  там.  И  к
Будягину он должен зайти, хотя тот доживает  в  Наркомате  последние  дни.
Марк Александрович жалел  его  больше,  чем  Ломинадзе:  не  теоретик,  не
оратор, а работник и, хотя не инженер, дело понимает, сразу схватывает. Но
он отошел в сторону, время обогнало его, время - это Сталин, а он не любит
Сталина, противостоит ему, а значит, противостоит стране и партии.
   Марк Александрович разговаривал с Будягиным, как с начальником,  как  с
заместителем наркома, спокойно и деловито, только  вдруг  подумал:  почему
заместителями к Серго назначены Пятаков и Будягин? В окружении Серго много
людей, преданность которых Сталину сомнительна. Сам ли Серго подобрал себе
таких помощников или  ему  их  назначили?  С  какай  целью?  Будягин  тоже
разговаривал с Рязановым сдержанно, даже не спросил  про  комиссию.  Зато,
подписав бумаги и закончив дела, спросил другое:
   - Как с племянником?
   Этого вопроса Марк Александрович не ожидал. Собирался вечером к сестре,
но, к сожалению, получилось так, что вечером он должен уехать.
   - Сидит пока...
   Больше ничего  Будягин  не  спросил,  и  Марк  Александрович  вышел  из
кабинета. Но остался неприятный осадок. О том, что Саша арестован, Будягин
сам знает. Он спрашивал о другом: не воспользовался ли Марк  Александрович
свиданием со Сталиным, чтобы попросить за Сашу? Оскорбительный вопрос.
   Имеет ли он право отнимать ЕГО время для мальчишки,  которого,  видимо,
держат там не без оснований.  Наделал  глупостей  -  бесспорно.  Обращение
Марка Александровича к Березину не могло остаться без внимания, и  все  же
Саша там. Значит, за ним что-то есть.
   Как может Марк Александрович в такой  ситуации  обращаться  к  Сталину?
Сталин ввел его в состав ЦК, несмотря на то, что его племянник  арестован.
Сталин отделил его от Саши, отвел этот вопрос. Теперь он сам поставит  его
перед Сталиным?! Бестактно! Только так Сталин это и расценит. И  тогда  их
внутренняя близость, их взаимное понимание будут  разрушены.  Так  обстоит
дело. Будягин же считает,  что  он  просто  боялся  говорить  об  этом  со
Сталиным. "Примитивный, политически конченный человек", -  с  раздражением
подумал Марк Александрович о Будягине.



26

   Савелий показал Саше, как  надо  перестукиваться:  алфавит  делится  на
шесть рядов, по пять букв в каждом. Первые удары означают  ряд,  вторые  -
место буквы в ряду. Между ударами короткие паузы - это ряд; между  буквами
паузы чуть длиннее, между  словами  еще  длиннее,  царапание  по  стене  -
"кончил!"  или  "стоп!"  или  "повторите!".  Паузы  и   интервалы   совсем
крошечные, у опытных заключенных они измеряются долями секунды. В паузах и
главная трудность - если их не уловить, звуки сливаются, получается не  та
буква и теряется смысл.
   Обгоревшей спичкой  Саша  написал  алфавит  на  картоне  от  папиросной
коробки и начал перестукиваться. Стучал он медленно, с  большими  паузами,
лежа на койке, прикрывшись одеялом, чтобы не  услышал  надзиратель.  Сосед
понимал его, но Саша понимал плохо, путал буквы,  просил  повторить,  хотя
сосед стучал четко, ясно, с длинными паузами.  Спросил  Сашину  фамилию  и
назвал свою - Чернявский, член партии. Спросил, получает ли Саша газеты, и
сообщил, что тоже не получает.
   Но информацию он имел, возможно, от другого соседа. Был  съезд  партии,
ничего особенного на нем не произошло.  Каждый  вечер  он  передавал  Саше
новости. Если к его или к Сашиной камере подходил надзиратель, приходилось
останавливаться и потом все начинать сначала. Два вечера ушло на рассказ о
том,  что  в  водах  Ледовитого   океана   затонул   пароход   "Челюскин",
раздавленный льдами, следующие два вечера на  сообщение,  что  во  Франции
объявлена всеобщая антифашистская забастовка.
   Саша не мог не испытывать благодарности  к  человеку,  который,  рискуя
попасть в карцер, перестукивается с ним, хочет скрасить  его  одиночество.
Страна  кипит,  строится,  а  он  сидит  в  одиночной  камере  и  опасливо
оглядывается на дверь: не дай  бог,  надзиратель  заметит,  что  он,  Саша
Панкратов, интересуется событиями, о которых пишут советские газеты.
   Чувство  примирения  с  неизбежным,  готовность  принять  свою   судьбу
покидали  его.  Нет!  Он  не  хочет  принимать  такую  судьбу.  Не   хочет
примириться, не хочет, не хочет, не хочет... Не хочет _этой дороги_ -  его
дорога с партией, с народом, с  государством.  Что  делать?  Кому  писать?
Прокурору? Прокурор  санкционировал  арест.  Сталину?  Его  письмо  дойдет
только до Дьякова. И на что он будет жаловаться? Он не  причастен  к  делу
Марка? Но ведь он даже не знает, что это за дело и в связи ли  с  ним  его
арестовали.
   И тогда у Саши созрел план. Нереально, но можно попробовать.
   Вечером,  перестукиваясь  с  соседом,  Саша  спросил,  что  пишут   про
строительство, которое возглавлял Марк, и получил ответ: "Узнаю - сообщу".
На другой день сообщил: "Задули домну,  получили  ордена".  Саша  спросил:
"Рязанов?" Сосед ответил: "Орден Ленина".
   Марк на свободе, по-прежнему начальник строительства!.. Дело не в  нем!
Как такое взбрело ему в голову? Дело в институте, только с другого  конца,
не в стенгазете, а в Криворучко. На это упирали и в райкоме. Его последний
разговор с Баулиным и Лозгачевым - вот что сыграло  решающую  роль.  Он  и
тогда это понимал, и  тогда  почувствовал,  что  совершил  ошибку,  теперь
пожинает ее плоды.
   И  Дьяков  настойчиво  спрашивал  о  Криворучко.  "Кто   о   вами   вел
контрреволюционные  разговоры?"  Вот  откуда  все   пошло!   Может   быть,
Криворучко тоже арестован и признался, что разговаривал с Сашей о Сталине,
хотя бы из боязни, что Саша его опередит. Значит, Криворучко честный,  сам
признался, а  он,  Саша,  нечестный,  покрывал  его...  "Кто  вел  с  вами
контрреволюционные разговоры?"
   Дьяков прав, он был неискренним, сам все упустил, сам  подготовил  себе
заслуженное возмездие. Его не вызывают уже три недели, может быть,  совсем
не вызовут, зачем, раз он отпирается, отрицает  факты.  Может  быть,  дело
закончено, уже решено.  Он  ходил  по  камере,  прислушиваясь  к  шагам  в
коридоре, ожидая, что за ним придут и объявят приговор, сознавая, что  все
потеряно по его же вине. Даже если  решения  еще  нет,  даже  если  Дьяков
вызовет его еще раз, все равно признаваться уже поздно.  Расскажи  он  всю
правду на первом  допросе,  такое  признание  выглядело  бы  добровольным,
честным. Теперь это будет признанием вынужденным, то  есть  неискренним  и
нечестным.
   По утрам не хотелось вставать, днем  не  хотелось  дожидаться  вечерней
оправки, и он, как Савелий, стал пользоваться парашей. И в душ не хотелось
вставать по ночам, он отказался раз, отказался другой, конвойный  перестал
приходить за ним. Хотелось только есть, он с нетерпением ждал раздатчиков,
ожидал передачу, мечтал о еде, жалел о записке, где просил  присылать  ему
только белый хлеб и мясо. Колбаску бы  он  сейчас  тоже  ломанул,  хороший
кусище! Он имеет право хотя бы на это. Жизнь кончена, как  там  ни  верти!
Клеймо контрика не смоешь.
   Постучал Чернявский. Но  Саша  не  ответил.  Он  не  знает,  кто  такой
Чернявский, почему он должен с ним перестукиваться? Что общего между ним и
сидящими здесь людьми? Он думал, что здесь Марк и Будягин, честные,  ни  в
чем не повинные коммунисты. Здесь нет ни Марка,  ни  Будягина,  здесь  нет
честных коммунистов, здесь сидят за дело. И Савелий за дело, и Чернявский,
и он, Саша, за дело - пожалел Криворучко, проявил слабость и  платится  за
это. Он не занял четкой, непримиримой  позиции,  и  потому  его  ошибки  с
Азизяном, со стенгазетой не случайны, как не случайны сомнения в  Сталине,
великом  Сталине!  Он  легкомыслен,  самоуверен,  хотел  до  всего   дойти
собственным умом, а есть вещи, до которых дошли уже умы посильнее.
   В мутный кусочек стекла за  железной  решеткой  пробивалось  апрельское
солнце. Первый  настоящий  весенний  день,  Саша  угадывал  его  солнечное
ликование.  Он  встал  на  стол,  открыл  форточку,  хотя   открывать   ее
полагалось, только уходя на прогулку. И  тут  же  раздался  железный  лязг
затвора, в дверях возник надзиратель.
   - Закройте! Отойдите от окна! В карцер захотелось?
   Саша закрыл форточку, спрыгнул со стола.
   - Воздуха захотелось!
   И все же он успел услышать дальние звуки улицы, звонки трамваев,  гудки
автомобилей, детские голоса. Саша представил себе просыхающий  асфальт  на
тротуарах. Девушки  уже  ходят  в  легких  платьях:  открытые  шеи,  руки,
стройные ноги. Неужели его лишат этого? Сейчас, когда он здоров,  молод...
Нет! Он хочет быть там, на весенней улице, хочет жить, как живут все.
   Такой же весной в прошлом году он  проходил  практику  на  автобазе.  В
гараже пахло бензином, выхлопными газами, стоял полумрак -  на  стеклянной
крыше стекла почти не осталось, ее латали железом. Старый гараж,  один  из
старейших в Москве, построенный еще Моссельпромом, в нем сохранились  даже
однотонные машины "Форд-Т", фургоны  для  развозки  хлеба.  Саше  нравился
директор автобазы Антонов, молодой еще, русоволосый,  в  очках,  нравились
его сообразительность, здравый смысл, то, что он круглые сутки  в  гараже.
Этот рабочий, выдвинутый на ответственный пост, олицетворяет то новое  что
принесла революция, люди с самых низов,  призванные  к  творческой  жизни,
истинная рабочая власть, народ! С народом должен быть и он, там его место,
с Антоновым - бывшим шофером, Маловым - бывшим грузчиком, они  не  мудрят,
не рассуждают, они работают и создают. Как прекрасна эта жизнь и как  мало
он ее ценил. Но он вернется к ней, что бы это ему ни стоило!
   Принесли книги. Саша равнодушно их просмотрел.  Без  восторга,  который
испытал в  первый  раз.  Третий  и  четвертый  тома  Гиббона,  обтрепанная
книжонка  в  картонном  переплете  -  "Впечатления  о  поездке  по   СССР"
французского  сенатора   Де-Монзи,   мелкобуржуазного   политика,   левого
радикала. В середине двадцатых годов он приезжал в СССР, написал  об  этом
книжечку, бойкую,  но  поверхностную.  Саша  не  выписывал  ее.  Зачем  же
библиотекарь прислал?
   Де-Монзи писал о Советском Союзе, в общем сочувственно, но  кое  о  чем
критически,  особенно  об  уголовном  и  судебном  законодательстве.  И  в
доказательство приводил пятьдесят восьмую статью. Именно из-за этой статьи
библиотекарь и прислал книгу вместо кодекса, который просил Саша и который
библиотекарь прислать не мог.
   Ничего особенно важного и существенного из этой статьи Саша не узнал. И
не в пятьдесят восьмой статье дело.
   Дело в том, что неизвестный  тюремный  библиотекарь  отозвался  на  его
голос, откликнулся  на  его  мольбу,  показал  Саше  пример  человечности,
бесстрашия и доверия.
   Что им руководило? Нарушил ли он служебный  долг?  Да,  возможно.  Зато
выполнил другой, более высокий долг - человеческий. Законы,  установленные
людьми, не могут противоречить законам  совести.  Долг  нарушают  те,  кто
осуждает невинных, оставляет беззащитных без защиты, лишает последних прав
бесправных.
   Саша не вскочил с койки, не забегал по камере. То, что произошло,  было
таким чистым, ясным, так  соответствовало  всему  тому,  что  было  в  нем
настоящего, человеческого, что он не испытал ни потрясения,  ни  волнения,
ни шока. Он нашел то, что должен был найти. И испытал только стыд  за  то,
что потерял мужество.


   На свой последний допрос Саша шел без надежды, знал, что  ждет  его,  и
ничего не боялся. Человек, сказавший, что  Сталин  будет  готовить  острые
блюда, еще не враг. Дьяков пренебрегает прямым  смыслом  слов,  Дьяков  их
истолковывает, в этом он участвовать не желает. Он хочет  выйти  отсюда  -
да, но хочет выйти чистым и перед партией, и перед своей совестью.
   Дьяков встретил его официально.
   - Завершим институтское дело, - деловито сказал он,  -  ваши  признания
зафиксированы. Теперь вам следует _самому_ дать им политическую оценку.
   - Выпуск стенной газеты я признаю ошибкой, - ответил Саша.
   - Субъективной... - подхватил Дьяков. -  Но  ошибки  имеют  объективные
причины и объективные последствия. Так ведь!
   Начинается _толкование_. Для Дьякова  человек  -  всего  лишь  единица,
нужная для  заполнения  протокола,  протокол  нужен  для  вынесения  этому
человеку приговора.
   - Итак, Панкратов, каковы объективные причины и объективные последствия
ваших ошибок?
   Саша всматривался в  мальчишеское  лицо  Дьякова.  Встреть  он  его  на
Арбате...
   - Разберемся, -  лекторским  тоном  объявил  Дьяков.  -  Будь  в  вашем
институте  здоровая  политическая  обстановка,  выпуск  такой   стенгазеты
оказался бы невозможен.  Но  здоровой  политической  обстановки  не  было.
Криворучко руководил подпольной антипартийной организацией, она  раскрыта,
ее участники разоблачены  и  арестованы.  Они  здесь  у  нас,  и  во  всем
признались...
   На  заводе  такие  окапывались  в  конторе  -  учетчики,  нормировщики,
чего-то-там маракали в отделе кадров. Что Дьяков  ему  сделает?  Он  умеет
таскать на спине барабаны по восемьдесят килограммов,  не  пропадет  и  на
лесоповале, вернется к бригадиру Аверкиеву, к  бывшему  комдиву  Морозову,
они всюду, они народ... А эти Дьяковы и есть истинные враги партии.
   Дьяков некоторое время смотрел на Сашу, надеялся насладиться  эффектом,
который произвели его слова, потом продолжал:
   - Вы  неопытны,  Панкратов,  вы  их  не  знаете.  Криворучко  затягивал
строительство общежитии, чтобы вызвать  недовольство  студентов,  тактика,
рассчитанная на то, чтобы политически дезориентировать студенческие массы.
В этой атмосфере и  стал  возможен  выпуск  такой  стенгазеты,  какую  вы,
Панкратов, выпустили. Хотели вы этого или нет, но объективно вы  оказались
оружием в руках Криворучко и его  банды,  они  использовали  вас  в  своих
контрреволюционных целях. Поэтому-то вы и оказались здесь. Тем  более  что
вы не хотели политически оценить свои ошибки. Но  оценить  их,  Панкратов,
еще не поздно. Верьте нам.
   "Верьте нам..." Хватит, верил! Верил таким вот словам, сколько  раз  их
слышал, сколько  раз  сам  произносил.  Это  не  человеческие  слова,  это
шаманские заклинания. Шаманили Лозгачев и Азизян, шаманил Баулин,  шаманил
Столпер, теперь шаманит Дьяков. И на этом шаманском алтаре жизнь  невинных
людей.
   Дьяков посмотрел на Сашу.
   - Вы меня поняли, Панкратов?
   - Я вас понял.
   - Вот и хорошо, - сказал Дьяков, - так и запишем.
   - Только чтобы было  убедительно,  -  попросил  Саша  с  той  особенной
интонацией, которая не обманула бы любого  арбатского  мальчишку.  А  этот
мозгляк ничего не понял, уверен в своей способности  запугивать  людей,  в
своем праве решать их судьбы, надутый, как индюк, и не знает, что здесь, в
этих же стенах, другие в такой же форме видят эту ложь, шаманство,  знают,
что рано или поздно этому придет конец, и помогают людям, рискуя жизнью.
   - Естественно, - важно ответил Дьяков.
   Заглядывая в бумажку - черновик  Сашиного  признания  Дьяков  заготовил
заранее, - он заполнил форменный бланк, перечитал про себя, затем прочитал
Саше:
   -  "Обдумав  свое  поведение  и  свои  поступки   и   желая   дать   им
чистосердечную и искреннюю оценку, я в  дополнение  к  данным  мною  ранее
показаниям заявляю следующее: я признаю своей политической ошибкой  выпуск
к  шестнадцатой  годовщине  Октябрьской  революции  антипартийного  номера
стенной газеты и  то,  что  вовлек  в  выпуск  этой  стенгазеты  студентов
Руночкина,  Ковалева,  Полужан  и  Позднякову.  Так   же   признаю   своей
политической ошибкой защиту  Криворучко.  Эти  ошибки  явились  следствием
политической обстановки,  созданной  в  институте  заместителем  директора
института Криворучко. Я  признаю,  что  выпуск  к  шестнадцатой  годовщине
Октябрьской революции антипартийного номера стенной газеты  явился  частью
антипартийного курса, который проводил в институте Криворучко".
   Он положил листок перед Сашей.
   - Проверьте, Панкратов, так ли я записал, и подпишите.
   - Я этого никогда не подпишу,  -  сказал  Саша,  глядя  прямо  в  глаза
Дьякову.



27