рт, влез сам. Некоторое время они шли на гребях - лодки и сети  на
берегу мешали идти бечевой. Саша видел скорбную фигуру Бориса. Он  смотрел
им вслед, потом поднял чемодан и начал подыматься по косогору.



20

   Один на пустынной реке, Саша шел навстречу своему будущему. Хорошо  ли,
плохо ли, но все уже определились по местам, а он не знает, что его  ждет,
куда зашлют. Он никогда  больше  не  увидит  Володю,  Ивашкина,  ссыльных,
которых встречал в деревнях, не увидит, наверно, Бориса, хотя и будет жить
с ним в одном районе. Горечь коснулась его сердца,  он  потерял  людей,  с
которыми прошел первые сотни километров своего пути.
   На корме сидел лодочник, неразговорчивый человек лет сорока  с  суровым
фельдфебельским лицом. Саша и кооператорщик шли в лямке попеременно,  а  в
шивере тащили лодку вдвоем.
   Кооператорщика звали Федей, демобилизовавшей красноармеец,  общительный
парень, работает продавцом в Мозгове, деревне возле Кеншы,  величает  себя
заведующим сельмагом, зачислен на  какие-то  курсы  в  Красноярске,  зимой
уедет учиться. Федя с комической  важностью  рассуждал  о  роли  сельского
продавца  как  проводника  государственной  линии  в  деревне.  Новый  тип
сельского активиста, сообразительный, принимающий все на веру,  с  веселой
готовностью, без сомнений и рассуждений, к тому же песенник  и  гармонист.
То обстоятельство, что Саша - ссыльный, не играло для него  никакой  роли.
Так, значит, устроено, есть ссыльные, всегда были, люди, как все. А  служи
сейчас Федя в комендантском взводе и прикажи ему расстрелять Сашу,  он  бы
расстрелял. Опять же потому, что так устроен мир.
   Федя расспрашивал Сашу про Москву,  на  какой  улице  жил,  хорошая  ли
улица, какие еще есть улицы, чем занимаются его родители, был ли он  когда
в Кремле, видел ям товарища Сталина и других руководителей и какие цены  в
магазинах. Всему удивлялся, всем восхищался, Москва  была  конечной  целью
его мечтаний.  Сашей  тоже  восхищался  -  коренной  москвич!  Угощал  его
папиросами "Люкс", предназначенными для районного начальства.
   Иногда он  пел  "Позабыт-позаброшен",  песню,  занесенную  ссыльными  и
популярную на Ангаре. Пел хорошо! "На мою, на  могилку,  знать,  никто  не
придет, только ранней весною соловей пропоет. Пропоет и просвищет и  опять
улетит, одинокая могилка, как стояла, стоит".
   Федя не ходил на золотые прииски, такого обычая теперь нет. Зато  перед
армией служил два месяца в экспедиции профессора Кулика, искали тунгусский
метеорит, только не нашли, ушел, видно, под землю. На том месте  выступили
озера, потом заболотились, заедает гнус, спасения нет, все бегут.  И  Федя
бежал, тем более взяли на  действительную.  В  армию  тут  стали  брать  с
двадцать шестого года, и школа открылась в двадцать шестом году, до  этого
школ не было, из парней он один только и был грамотный, отец выучил,  отец
его на фактории работал, с тунгусами торговал.
   - Народ  необразованный,  дикой,  -  добродушно  рассказывал  Федя  про
тунгусов, - но, чтобы воровать, этого у них нет. Русских  зовут  Петрушка,
Ивашка, Павлушка, Корнилка... "Мука мой давай", "Смотреть мало-мало надо",
"Продай два булка"... Табак любят,  пьют  и  курят  и  мужики  и  бабы,  и
одеваются, что мужик, что баба. Ребят,  тех  отличишь:  у  мальчиков  одна
косичка, у девочек - две. Бисер любят - и на доху нацепят, и на камасины.
   "Камус" по-тунгусски значит чулок с ноги оленя  или  лося,  из  него  и
делают сапоги - камасины. Слово это поразило Сашу  сходством  с  индейским
_мокасины_.  Факт,  подтверждающий,   что   тунгусы   одного   племени   с
североамериканскими индейцами.
   Приехать бы сюда с экспедицией, изучать местные диалекты или  прийти  с
геологами, в этой земле неисчислимые богатства.  А  ему  выпала  ссылка  в
глухой деревне, без права выезда, три года коптить  небо  без  пользы  для
себя, без пользы для других.
   Почему это обрушилось на него? Не  виноват  ли  он  сам?  Расскажи  про
Криворучко, был  бы  на  свободе  теперь.  А  он  не  рассказал,  посчитал
безнравственным. А что такое нравственность?  Ленин  говорил:  нравственно
то, что в интересах пролетариата.
   Но пролетарии - люди и пролетарская мораль  -  человеческая  мораль.  А
оставлять детей в снегу бесчеловечно и, следовательно,  безнравственно.  И
за счет чужой жизни спасать собственную тоже безнравственно.


   Последняя ночевка в деревне Заимка, на острове с неожиданным  названием
Тургенев. Длина его двадцать два километра,  в  нижнем  изголовье  деревня
Алешкино, в верхнем Заимка.
   Изба, куда привели Сашу, была  большая,  просторная  с  пристройками  и
вымощенным досками двором. Хозяйка - дородная, представительная старуха, в
прошлом, видно, красавица, хозяин - скрюченный рыжеватый старичок, сыновья
- жгучие брюнеты, горбоносые, густобровые, настоящие кавказцы, старший лет
под сорок, младший лет тридцати, их жены и дети.
   - Сейчас отец Василий придет, - сказала хозяйка, - с ним и поужинаете.
   Пришел  священник  с  русой  бородкой,  иконописным  добрым  лицом,   в
дождевике и сапогах, переоделся в домашнюю рясу. Хозяйка  подала  на  стол
вяленую рыбу, яишню и молоко. Отец Василий ел и расспрашивал Сашу,  откуда
он и куда следует, где родился и кто его родители. Сказал, что сам он тоже
ссыльный. Но, за что Сашу выслали, не спрашивал и о себе не рассказывал.
   После ужина они пошли в каморку, где  стояла  кровать  отца  Василия  и
маленький столик. Пахло чуть приторно, по-церковному.
   - Раздевайтесь, попарьте ноги, будет легче, - предложил отец Василий  и
принес котел горячей воды, таз, дал мыло и полотенце. Саша опустил ноги  в
горячую воду, ощутил мгновенную слабость и блаженное чувство  освобождения
от усталости.
   Отец Василий стоял, прислонившись к  двери,  смотрел  на  Сашу  добрыми
глазами. Теперь, когда  Саша  присмотрелся  к  нему,  он  выглядел  совсем
молодым, в первую минуту показался старше -  из-за  бородки,  из-за  рясы,
из-за того, что был  священником,  а  в  Сашином  представлении  священник
должен быть стариком. Ему казалось, что все священники  с  дореволюционных
времен.
   - Можно баньку затопить, - сказал отец Василий, - только на берегу она,
пойдете обратно - простудитесь, а у вас дорога.
   - И так замечательно, спасибо, - ответил Саша.
   - Здесь по-черному моются, - продолжал отец Василий, - у вас в  Москве,
наверное, ванна?
   - Да, есть ванна.
   - В моих местах, - сказал отец Василий, -  тоже  черные  баньки,  а  то
просто залезут в печь и моются. Здесь народ куда чистоплотнее.
   - Вы откуда? - спросил Саша.
   - Из Рязанской области, Кораблинского района, слыхали?
   - Рязанскую область знаю, а Кораблинский район - нет.
   - Наши места южные, - улыбаясь, рассказывал отец Василий,  -  яблочные.
Здесь вы не  увидите  ни  яблочка,  ни  груш,  будете  по  ним  тосковать.
Брусника, черника, голубица - вот и вся ягода,  ну,  морошка  еще,  черная
смородина, мелкая, лесная. А фруктов никаких.
   -  Придется  обойтись  без  фруктов,  -  сказал  Саша,  с  наслаждением
перебирая пальцами в горячей воде.
   - Вы их мыльцем, мыльцем, вот я вам намылю, - отец Василий взял мыло  и
мочалку.
   - Что вы, что вы, не надо, я сам! - испугался Саша.
   Но отец Василий уже обмакнул мочалку в воде, намылил ее,  наклонился  и
начал тереть Сашину ногу.
   - Не надо! Что вы, в самом деле! - закричал Саша, пытаясь вырвать  ноги
и боясь в то же время расплескать воду.
   - Ничего, ничего, - ласковым голосом  говорил  отец  Василий,  растирая
Сашину ногу, - вам неудобно, а мне удобно.
   - Нет, нет, спасибо! - Саша наконец отобрал у него мочалку.
   - Ну, мойте, - отец Василий вытер руки полотенцем.
   - Чем вы тут занимаетесь? - спросил Саша.
   -  Работаю,  хозяевам  помогаю,  кормят  -  спасибо.   Народ   хорошие,
отзывчивый народ. Вы к ним  с  добром,  и  они  вас  вознаградят.  Уведут,
наверно, отсюда ссылку.
   - Почему?
   - Из-за колхоза. Личного хозяйства нет, заработать негде,  а  в  колхоз
ссыльных  не  принимают.  Есть  тут  колхозы   из   спецпереселенцев,   из
раскулаченных, и туда не берут...
   - Странные сыновья у хозяев, похожи на черкесов.
   Отец Василий улыбнулся.
   - Согрешила хозяйка  в  молодости.  Жил  у  них  на  квартире  ссыльный
кавказец, красавец, говорят. Ну и случился грех.
   - Не раз, видно, случился, - заметил Саша, - сыновей трое.
   - Он жил у них девять лет, - охотно  объяснил  отец  Василий,  -  потом
уехал. Дети остались. Хозяин их считает на своих, а они его за  отца.  Тут
испокон веку ссылка, перемешался народ. Живут хорошо, ладно,  вот  и  меня
призрели. Веры у них особой нет, в этих местах веры настоящей  никогда  не
было. Сибирь, а все же совесть требует своего.
   - Справляете службу?
   - Церковь закрыта... Так, поговоришь, утешишь.
   Саша вытер ноги, натянул носки.
   - Спать ложитесь, отдыхайте, - сказал отец Василий.
   - Таз вынесу, тогда лягу, - ответил Саша.
   - Я вынесу, - отец Василий поднял таз. - Вы не знаете куда.
   Потом вернулся с тряпкой, затер пол и вынес котел.
   Опять вернулся, разобрал постель.
   - Ложитесь!
   - Как? А вы?
   - Найду, где лечь, я у себя дома, ложитесь.
   - Ни за что! Я лягу на полу.
   - Пол холодный, простудитесь. А я люблю спать на печи.
   - Я тоже люблю спать на печке, - сказал Саша.
   - Хозяева уже легли, придется их беспокоить, - ответил отец Василий - а
я лягу тихонечко, никто не услышит.
   Он мягко убеждал Сашу, но  в  его  мягкости  была  твердость  человека,
которому ничто не помешает исполнить долг. Долг - отдавать другому то, что
у тебя есть, а ничего, кроме таза с водой и узкой жесткой кровати, у  него
нет.
   Саша лег на кровать, почувствовал холодок простыни, давно он не спал на
простыне, давно не  укрывался  теплым  одеялом,  потянулся,  повернулся  к
стенке и заснул.
   В тюрьме сон его стал чуток, утренний  шорох  разбудил  его.  Это  отец
Василий встал с пола, где спал на дохе, покрывшись шубой.
   - Ну вот, - Саша уселся на кровати, - а сказали, ляжете на печке.
   - Сунулся я на печь, - весело ответил отец Василий, -  а  там  уже  все
занято. Я и здесь неплохо устроился, выспался очень прекрасно.
   - Вы не должны уступать свою постель каждому проезжему,  их  много,  вы
один.
   - Где же много? - возразил отец Василий, причесываясь перед висевшим на
стене карманным зеркальцем и завязывая косичку.  -  Три  месяца  вовсе  не
было. И в _дорогу_ бывают не каждый день, и ставят их по домам в  очередь.
В год, может, один или два попадут на нашу квартиру.  Я  на  этой  кровати
сплю каждую ночь, мне безразлично, а вам какой-никакой,  а  отдых.  Спите,
есть еще время.
   Он вышел. Саша повернулся на другой бок и заснул.
   И снова его разбудил отец Василий: вернулся, снял грязные сапоги, надел
домашнюю рясу.
   - Вот теперь вставайте, умывайтесь, будем завтракать.
   На завтрак опять яишня, горячие шаньги и кирпичный  чай.  Все  ушли  на
работу, только старуха хозяйка возилась у печи.
   - Сколько вам лет? - спросил отец Василий.
   - Двадцать два. А вам?
   - Мне? - улыбнулся отец Василий. - Мне двадцать семь.
   - И какой у вас срок?
   Отец Василий снова улыбнулся.
   - Срок небольшой - три года. Два  уже  прожил,  остался  год.  Тянет  в
родные места, и уезжать жалко - привык.
   - И живите, - сказала хозяйка. - Куда вам ехать? Не дадут вам в  России
богу служить.
   - Богу всюду можно служить, - ответил отец Василий.
   Он повернулся к Саше.
   - Будет вам скучно первое время, потом привыкнете. Не падайте духом, не
ожесточайтесь сердцем, за плохим всегда приходит хорошее. Помню,  читал  я
Александра Дюма. Сказано там: невзгоды - это четки,  нанизанные  на  нитку
нашей судьбы, мудрец спокойно перебирает их.  Светский  писатель,  сочинял
авантюрные романы, а как мудро и хорошо выразился.
   В окно постучали, вызывая Сашу в дорогу.
   - Сколько я вам должен? - спросил он у хозяйки.
   - Ничего не должны, - махнула та рукой.
   Отец Василий тронул его за локоть.
   - Не обижайте ее.
   Он проводил Сашу, помог положить  чемодан.  Лодочник  размотал  бечеву,
оттолкнул лодку и сел на кормовое весло. Федя перекинул лямку через  плечо
и, двигаясь вперед, тихонько натянул бечеву, озираясь на  лодку  и  следя,
как лодочник выводит ее. Убедясь, что лодка идет правильно, сказал:
   - Как в самую изголовь выйдем, перейдем на матеру.
   Саша протянул руку отцу Василию.
   - До свидания. Спасибо вам за все.
   Федя весело крикнул:
   - Тронулись!
   Наклоняясь и натягивая бечеву, Саша двинулся вперед.
   - Храни вас господь! - сказал отец Василий.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1

   Местом ссылки Саше определили деревню Мозгову, в двенадцати  километрах
от Кежмы вверх по Ангаре.
   Квартира попалась хорошая. Большой достаточный дом,  хозяйка  -  вдова,
два взрослых сына и сожитель хозяйки - не ангарец, пришлый, из  солдат.  В
свое время сыновья не позволили матери выйти  за  него  замуж,  не  хотели
совладельца в хозяйстве. Теперь  хозяйство  отошло  в  колхоз,  но,  когда
солдат напивался, в нем просыпалась обида за старое, он бегал по  деревне,
красный, со взъерошенными седеющими волосами, грозился убить пасынков, они
его ловили, запирали в чулане, пока не проспится.
   Младший сын,  Василий,  ладный  паренек  с  чеканным  лицом,  переспал,
наверно, со всеми девками в деревне - нравы тут свободные.  Являлся  домой
под утро, а то и вовсе не являлся. Саша его почти не видел, а когда видел,
Василий молча улыбался ему, был неразговорчив, но дружелюбен.
   Старший, Тимофей, девками не интересовался, вечерами _улицей_ не ходил,
ночевал только дома. Не спросясь, заходил в  Сашину  комнату,  разглядывал
Сашины  вещи:  это  зачем,  а  это?..  Смотрел  недоверчиво,  молчал.  Его
бесцеремонность  коробила,  но  Саша  терпеливо  отвечал  на  все  вопросы
Тимофея. Народ! Великий, могучий, но  еще  темный,  невежественный,  перед
которым Саша, как и всякий русский интеллигент, всегда  испытывал  чувство
вины.
   Как-то Саша поехал с Тимофеем на остров на покос. Косить он не умел, но
решил попробовать. Саша сидел в  гребях,  на  веслах,  Тимофей  на  корме,
правил. На дне лодки лежали две косы, брусок для правки, маски  от  гнуса:
грубая, из конского волоса - Тимофея и шелковая сетка - Сашина,  купленная
в Канске по совету Соловейчика. Рассматривая Сашину сетку, Тимофей сказал:
   - Все-то у вас, у городских, есть, а у нас,  у  крестьян,  никого  нет,
никого мы не видали, а ведь на нашей шее сидите.
   В примитивной  форме  Тимофей  излагал  теорию  прибавочной  стоимости:
материальные ценности создает Тимофей, создают крестьяне, а Саша и  такие,
как Саша, ничего не производят.
   Так думал Саша, налегая изо всех сил на весла, чтобы не снесло их  ниже
острова - в протоке течение сильное.
   - Высылают вас на нашу голову, - продолжал Тимофей,  -  нашим  потом  и
кровью живете.
   Саша  не  ответил.  Что  он  мог  ответить?  Если  бы   Тимофей   хотел
разобраться... Он ни в чем не хочет  разбираться.  Перед  ним  _сослатый_,
бесправный, можно поиздеваться.
   - Сжабел? Боишься? - усмехнулся Тимофей. - Шваркну тя  косой,  скину  в
реку-ту, пропадешь с чолком! И  никого  мне  не  будет,  убег,  скажу,  на
матеру. Контры вы, троцкисты, кто за вас спросит? Едак!
   Саша подгреб к берегу, шагнул в воду, подтянул лодку, Тимофей не встал,
не помог, сидел на корме, ухмылялся и, только когда  Саша  совсем  вытянул
лодку и бросил цепь, сошел на берег.
   - Что же ты меня не утопил? - спросил Саша.
   - Гадиться будешь, взаболь утоплю, - пригрозил Тимофей.
   - Зря не утопил.
   - Почему такое?
   - А потому, что убью тебя сейчас, - сказал Саша.
   Тимофей сделал шаг назад.
   - Но, но, не балуй!
   Пустынный остров на краю земли. Где-то в глубине его  работают  косари.
Роится и гудит гнус, и больше ни звука на  реке.  Мира  нет,  человечества
нет, есть только они двое, и вот наконец Авель воздаст Каину за грехи его,
за все преступления его.
   Не спуская с Саши  напряженного  взгляда,  Тимофей  медленно  отступал,
потом повернулся и бросился к лодке,  к  косам.  Саша  настиг  его,  ткнул
кулаком в спину, Тимофей упал в воду,  поднялся,  обернулся,  Саша  сильно
ударил его в лицо, Тимофей опять  упал  и,  расплескивая  воду,  пополз  к
берегу.
   Нет, он не убьет Тимофея, не будет погибать из-за  дерьма.  Тимофей  не
поднимался, лежал на берегу, со страхом смотрел на Сашу. Мерзкая харя!
   Тоска... Тоска...
   Саша пошел к лодке, выкинул косы, брусок, Тимофееву  сетку,  взялся  за
весла и погреб от берега к деревне.


   За ужином Саша объявил, что переезжает на другую квартиру.
   - Плохо тебе у нас? - спросил солдат. - Тимошку проучил, ладно  сделал.
Здряшный он, только бы грозить кому, такой  пакостный,  никакого  от  него
никому пардону. А ты вон экой здрюк дюжой! Иди с Васькой, все  девки  его,
уступит какую.
   - На него учителка заглядывает, - рассмеялся Василий.
   Тимофей молчал, ни на кого не смотрел.
   Дом хороший. Но жить под угрозой чьей-то мстительности противно,  да  и
рискованно в его положении. Утром Саша перенес вещи на новую квартиру.
   В избе кроме  кухни  еще  горенка,  ее  и  сдали.  Хозяева,  старик  со
старухой, победнее прежних, но кормили сносно. В  колхозе  работали  мало,
весь день дома, меж собой не  ссорились,  старуха  называла  старика  "мой
кривенький", был он чуть кособок,  мал  ростом.  В  доме  тихо:  орудовала
ухватом старуха у печи да тюкал топором старик во дворе, чинил  что-то.  В
горнице пахло свежевымытыми  полами,  на  черных  от  времени  бревенчатых
стенах висели портреты Ленина и Калинина  и  рядом  вырезанные  из  "Нивы"
фотографии царской семьи в открытой коляске.
   Иногда старик уходил на целый день, возвращался к  вечеру,  на  вопрос,
что делал в колхозе, отвечал:
   - А что заставят, то и делал.
   Колхоз здесь - понятие условное. Коллективизация началась позже, чем  в
других областях,  а  после  статьи  Сталина  "Головокружение  от  успехов"
колхозы распались начисто, собрали их заново тоже  с  опозданием  года  на
полтора-два. Да  и  что  тут  коллективизировать?  Короткий  вегетационный
период  позволял  выращивать  хлеб  в  количестве  едва  достаточном   для
прокормления семьи. Но если этот хлеб отобрать, то везти  его  по  санному
пути за шестьсот километров или спускать по Ангаре через пороги  и  шивера
нет никакой возможности. Скот? Коров у каждого до десяти, две тысячи голов
на деревню, да лошадей около тысячи.  Обобществили,  загнали  во  дворы  к
выселенным кулакам, переморили более  половины  стада,  зимы  тут  суровы.
Вернули скот по дворам, но не  как  собственный,  как  колхозный,  а  куда
молоко сдавать, кому? Маслобоен нет, молокозаводов нет. Возить в Кежму для
начальства? Оно-то росло не в пример  скоту,  который  убывал  на  глазах.
Оставалось основное - охота. Именно отсюда, из Мозговы, шла главная  тропа
к  тунгусам,   на   Ванараву.   До   коллективизации   белку   сдавали   в
"Заготпушнину", в кооперацию. А  теперь  сдавай  через  колхоз,  а  колхоз
удерживает  половину  стоимости.  Куда  деваться?  Охотники   припрятывали
шкурку, сбывали тунгусам, на факториях им платили полную цену.
   Года через два в центре спохватились - упала заготовка пушнины. А  ведь
валюта!  Послали  комиссию,  судили-рядили  и  наконец  решили:  охотников
отвлекает земледелие, в нем все зло  -  в  земледелии,  не  товарное  оно,
никакой государству от него выгоды, один вред и убыток, а потому  объявить
район не  земледельческим,  специализироваться  ему  на  пушнине,  а  хлеб
доставлять из других земледельческих районов, как доставляют хлеб эвенкам.
   Теперь колхозники продавали шкурки тунгусам уже ради хлеба: свой  сеять
запретили, а привозного не доставили, забыли,  однако.  Перед  начальством
оправдывались тем, что белка, мол, ушла на север,  добирайся  до  нее  три
недели, зимовья надо рубить на новом месте, а  тунгус