обмериванием  покупателей...  Нет...  потребителей...  И  об
обсчетах...  Вернее,  так:  нарушении  розничных  цен  в  торговле.  Нужно
подобрать факты, указать, что это противоречит заботам  партии  о  широком
потребителе. За эти факты наложить взыскания на наркома торговли  Микояна,
на председателя Центросоюза Зеленского, на председателя ВЦСПС  Шверника  -
профсоюзы тоже должны следить, чтобы не обманывали, не обижали трудящихся.
Постановление должно быть жестким. Пусть ЦИК издаст указ: за обвешивание и
обсчет - десять лет!
   - Подбор фактов займет некоторое время.
   - Тогда напишите просто: в  ЦК  поступили...  Нет!  В  распоряжении  ЦК
имеются факты. Так напишите.
   Сталин вернулся на веранду и снова  уселся  в  кресле,  подставив  лицо
солнцу, снова задумался о Кирове. Его  называют  наследником.  А  ведь  ОН
старше Кирова всего на семь лет, о каком  наследовании  может  идти  речь?
Неизвестно, кто раньше умрет, кавказские люди живут долго. Значит, имеется
в виду наследование не после смерти, а до смерти.  Не  дождутся.  Конвент,
пославший на  гильотину  Робеспьера,  ему  не  нужен.  Робеспьер  совершил
раковую ошибку, сохранив конвент. Наполеон разогнал  конвент  и  правильно
поступил, поэтому Наполеон - великий человек, а Робеспьер, несмотря на всю
свою жестокость, не более как болтун адвокат.
   Как-то в один из приездов Кирова в  Москву  собралась  у  Орджоникидзе.
Были ОН, Серго, Киров, Ворошилов, Микоян, Каганович тоже был,  хотя  Серго
его не приглашал. Не выносил. Но ОН сказал: пойдем, Лазарь, Серго на  ужин
приглашает. Не помнится, по какому поводу  Киров  рассказывал,  что  любил
математику, физику, химию, окончил Промышленное училище с наградой,  потом
поступил на подготовительные курсы при Томском технологическом  институте,
готовился стать инженером. Кстати, не там ли он и  познакомился  с  Иваном
Будягиным? Будягин тоже учился на этих курсах, оттуда, наверно, и  тянется
их дружба.
   Киров  -  человек  хоть  с  малым,  но  техническим  образованием,   со
склонностью к технике, вот и прекрасно, ему и  ведать  промышленностью.  И
пусть разукрупнит промышленность на машиностроение, химию, строительство и
так далее. Надо все время разбивать эти сложившиеся аппараты,  эти  обоймы
спевшихся людей, тасовать, тасовать, тасовать. Вот  такой  промышленностью
пусть и управляет товарищ Киров как член Политбюро и секретарь ЦК.  Ничего
зазорного тут нет: в период  индустриализации  страны  руководить  главным
звеном экономики - промышленностью - не зазорно; А вот если товарищ  Киров
не согласится, не захочет переехать в Москву, значит,  он  хочет  остаться
независимым, автономным, хочет продолжать свою особую линию.



6

   Такой тоски Саша не испытывал ни в Бутырке,  ни  на  пересылке,  ни  на
этапе. В Бутырке была надежда - разберутся, выпустят, на этапе была цель -
дойти до места,  обосноваться,  терпеливо  переждать  свой  срок.  Надежда
делала его человеком, цель помогала жить. Здесь нет ни надежды,  ни  цели.
Он-хотел  помочь  людям  пользоваться   сепаратором,   его   обвинили   во
вредительстве. Алферов с железной логикой ему это  доказал.  И  Алферов  в
любую  минуту  может  раздавить  его,  пустив  в   ход   заявление   Ивана
Парфеновича. Разве можно так жить? К  чему  учебники  французского  языка,
которые он ждет из Москвы, книги по политэкономии  и  философии?  Кому  он
будет их излагать, с кем говорить по-французски? С медведями в тайге? Даже
если Алферов его не тронет, то как  и  на  что  ему  тут  жить?  Подшивать
валенки - этому он может научиться. Вот  его  удел.  Забыть,  все  забыть!
Идеей, на которой он вырос, овладели  баулины,  лозгачевы,  столперы,  они
попирают эту идею и топчут людей, ей преданных. Раньше  он  думал,  что  в
этом мире надо иметь сильные руки и  несгибаемую  волю,  иначе  погибнешь,
теперь он понял: погибнешь именно с сильными руками и  несгибаемой  волей,
ибо твоя воля столкнется с волей еще более несгибаемой, твои руки с руками
еще более сильными - в них власть. Для того чтобы выжить, надо подчиниться
чужой воле, чужой силе,  оберегаться,  приспособляться,  жить,  как  заяц,
боясь высунуться из-за куста, только такой ценой он сможет сохранить  себя
физически. Стоит ли так жить?
   Саша сидел дома, пытался читать. Старик что-то чинил  во  дворе,  тюкал
топором, однообразный, монотонный стук навевал еще большую  тоску.  Старик
ушел со двора, но читать Саша все равно уже не мог, бросил  книгу.  Он  не
вынесет такой жизни, не вынесет. Потом он лег на кровать, заснул, но и  во
сне его не покидало ощущение беды, проснулся в испуге, сердце колотилось.
   Что хочет от него Алферов? Его доброжелательность не случайна,  оставил
он его тут не без причины. По логике вещей должен был  пришить  ему  дело,
оправдать свое здесь существование. А он отпустил его обратно  в  Мозгову,
намекнул на перевод в Кежму, на работу в МТС, ничего не потребовал взамен.
Пытается расположить к себе или, наоборот, деморализовать?  Хочет  довести
до точки, держать  в  неведении,  в  напряжении,  в  вечном  страхе,  мол,
материал на тебя лежит, жди, когда опять вызовут, спокойной жизни тебе  не
будет. Тоска, тоска...
   Старуха крикнула ему через дверь:
   - Ись будешь?
   - Зубы болят, не буду, - ответил Саша.
   Два дня он не выходил из дома, сидел во дворе, помогал  старику  что-то
делать. Знал, что Зида ждет его, беспокоится, но и ее видеть не хотел, она
была свидетельницей его позора, станет утешать, будет еще унизительнее. Да
и безразличны ему все и все. Надо  кончать!  Из  этого  круга  он  уже  не
вырвется... Но как же тогда мама? Мама этого не перенесет, такого удара он
ей нанести не может, придется тянуть лямку, только бы мама знала,  что  он
жив, только бы мама не теряла надежду.


   На третий день к нему зашел Всеволод Сергеевич.
   - Что с вами? Почему не появляетесь? Больны?
   - Здоров.
   - Алферов допек?
   - Доказал, что я вредитель и ниспровергатель колхозной власти.  Логично
доказал, убедительно.
   Всеволод Сергеевич засмеялся.
   - Чему  вы  удивляетесь?  Он  по  образованию  философ.  Пусть  вас  не
обманывает его должность. Он фигура, величина, три,  а  то  и  все  четыре
ромба, больше, чем его начальники в Канске, потому и  форму  не  надевает.
Был, между прочим, за границей, а попал сюда. Боюсь, он наш  будущий,  так
сказать, коллега или сотоварищ. А может, и обратно выскочит,  все  зависит
от каких-то высших,  нам  с  вами  неизвестных  обстоятельств.  Во  всяком
случае, он логически доказал вам, что по  заявлению  председателя  колхоза
может стереть вас в порошок. Испортили сепаратор и  обозвали  председателя
дураком. Это он вам инкриминировал?
   - Это.
   - Вот видите. Хочу вас успокоить. В тот же  день  сепаратор  отвезли  в
Кежму, сделали все, что вы  сказали,  привезли  обратно,  и  он  прекрасно
работает. Можете выйти и убедиться в этом.
   - Не имею ни малейшего желания.
   -  Вот  это  правильно,  Саша.  Мой  вам  совет:  больше  к   нему   не
прикасайтесь.  Так  что,  я  думаю,  тема   вредительства   отпадает.   Не
волнуйтесь.
   - Я не волнуюсь. Просто противно.
   - Понижаю. И, если позволите мне быть с вами откровенным, я вам кое-что
скажу. Позволите?
   - Конечно.
   - Вы, Саша, безусловно, человек. Настоящий человек! Советский  человек!
Это не комплимент, а констатация. Это прекрасно - быть настоящим, идейным,
советским человеком. Но вы хотите таковым оставаться даже в  вашем  особом
положении, хотите поступать так, как должен поступать советский человек. А
этого  нельзя,  Саша:  для  окружающих  вы  не   советский   человек,   вы
антисоветский. И только с этой точки зрения здесь рассматривают и  вас,  и
ваши действия. Вы идете по улице и видите -  сепаратор  не  работает,  вы,
зная  устройство  сепаратора,  немедленно  подходите  и  чините   его.   А
председатель колхоза, а уполномоченный, я  имею  в  виду  не  Алферова,  а
другого, обычного, они думают иначе: зачем он  полез  в  сепаратор?  Ясно,
чтобы сломать его. Враг вредит и пакостит, где  только  может  -  надеюсь,
знаете, чьи это слова?
   - Знаю.
   - Вы не хотите быть изгоем, но вы должны считаться со своим положением.
Вы назвали председателя дураком - это ваша  главная  ошибка.  Если  бы  вы
обложили его матом, ничего бы не было. Но _дурак_ - слово  оскорбительное,
унизительное, в нем превосходство, выходит, вы умный, а он дурак.  Алферов
не предлагал вам переехать в другую деревню?
   - Предлагал.
   - Ну и что? Вы отказались? Из-за Нурзиды Газизовны?
   - Я и не отказывался, и не соглашался. Я ему сказал, решайте сами, я не
хочу быть ему обязанным, не хочу быть в долгу.
   Всеволод Сергеевич подумал, потом сказал:
   - Ну что ж, возможно, вы правильно поступили. Хотя в другой деревне вам
было бы спокойнее. Здесь уже был инцидент с сыном  вашей  бывшей  хозяйки,
теперь вот с председателем, репутация  у  вас  здесь  неважная.  Но  будем
надеяться, что все обойдется. Сейчас у вас, Саша, нервный срыв. Ваши нервы
были сжаты, как пружина: арест, тюрьма,  пересылка,  этап,  наша  Мозгова,
квартира, хлопоты. А как все устроилось,  пружина  лопнула  от  первой  же
новой натяжки. Мы все через  это  прошли.  Главное,  чтобы  не  перешло  в
хронику. Но вы парень сильный,  волевой,  вы  должны  с  этим  справиться.
Единственный  вывод:  не  конфликтуйте  с  ними  и  будьте   аккуратны   с
учительницей, теперь за вами будут поглядывать, имеют на вас зуб, могут  и
это припаять.
   Он подошел к Сашиной кровати, похлопал его по плечу.
   - Хватит! Вставайте. Пойдемте поиграем в преферанс.
   - Я плохо играю.
   - Неважно. Карты наше утешение: уголовники - в очко, мы - в  преферанс.
Побрейтесь,  а  то  вон  как  заросли,  оденьтесь,  и  пойдем.  Пора   вам
познакомиться с местной интеллигенцией.
   Идти не хотелась, но Всеволод Сергеевич настаивал и Саша  подумал,  что
полезно посмотреть, как справляются здесь с жизнью другие люди.
   Михаил Михайлович Маслов, человек лет сорока пяти с хмурым,  измученным
лицом, приехал сюда год назад из Соловков. По выправке в  нем  можно  было
предполагать бывшего офицера.
   - А мы уже думали,  вы  не  придете,  -  желчно  заметил  он  Всеволоду
Сергеевичу, когда тот вместе с Сашей явился к нему.
   - Успеете нас обыграть, - добродушно ответил Всеволод Сергеевич.
   Во время  игры  Михаил  Михайлович  не  давал  долго  думать,  торопил,
выговаривая за неудачные ходы. Только Саше не  выговаривал  -  человек  из
другого, враждебного мира, и он отделял Сашу своей сдержанностью.  И  Саше
Михаил Михайлович тоже был антипатичен, не  любил  таких  раздражительных,
придирчивых, на примере своего отца зная, что это не судьба, а характер.
   Четвертым партнером по пульке был  Петр  Кузьмич,  бывший  торговец  из
города Старый Оскол Воронежской области. Начал срок в  Нарыме,  заканчивал
здесь,  на  Ангаре.   Лет   за   шестьдесят,   коренастый,   широкоплечий,
широкогрудый,  с  короткой,  черной  с  проседью  бородой,  в  сапогах   о
заправленными в них брюками и в старом пиджаке,  с  заплатами  на  локтях.
Единственный здесь, он охотно рассказывал о своих злоключениях.
   - Не разрешали - не торговал,  -  говорил  Петр  Кузьмич,  -  позволили
торговать - продавал, что мужику требуется: косы, серпы,  вилы,  москатель
всякую, к чему, в общем, с детства приучен. В селе кооперация, а мужик  ко
мне, все у меня ко времени, знаю, что крестьянину нужно. А потом известно:
фининспектор,  за  ним  другой,  принесут  то  налог,  то  обложение,   то
самообложение. В тюрьме золото  требовали,  а  где  взять?  Мое  золото  -
железо: полосовое, сортовое, шинное, кровельное. Золото я раньше только на
царских десятках и пятирублевках видел.
   Петр Кузьмич рассказывал добродушно - со следователя тоже спрашивают.
   - Ладно, торговец я, лишенец, а дети при чем? Разве выбирали  они  себе
отца-мать? Тоже ведь жить хотят, тянутся за  другими  и  в  пионеры,  и  в
комсомол, а их  гонят  отовсюду.  Младший,  Алешка,  мозговитый,  уехал  в
Москву, устроился на завод,  присылает  газету:  "Я,  такой-то,  порвал  с
отцом, связи с ним не  имею".  Обидно.  Растил,  поил,  кормил,  а  тут  -
отрекаюсь. А что делать, не мог  иначе.  Да  и  перил  он,  что  торговать
вредно, чужим, говорит, трудом живешь... Поворочай в лавке бочки с  олифой
или лемеха, или ящики с гвоздями, узнаешь, какой он,  наш  труд...  Ладно!
Поступил Алешка в  институт,  на  агронома  решил  учиться,  была  у  него
склонность к земле. Живет в Москве, в общежитии, а жена  ночи  не  спит  -
голодует мальчишка. Послал я ему тридцатку, он  ее  обратно  -  идейный...
Ладно, раз идейный, сиди голодный! А у матери  все  равно  сердце  рвется,
послала ему  с  земляками  сала  шматок,  пирогов  домашних,  наказала  не
говорить, что от нее. Земляки пришли в  общежитие,  Алешки  нет,  оставили
посылку на тумбочке, у них возле каждой кровати тумбочка, вчетвером  жили.
Приходит Алешка, видит посылку - кто принес? Земляки принесли,  объясняют.
Нет, отвечает, родителева посылка, обратно отошлю.  А  ребята  ему:  зачем
обратно, поедим кулацкого сала - молодые, здоровые, голодные. Умяли они  и
сало, и пироги. А потом свой же, что пироги Эти уминал, написал в  ячейку,
будто Алексей мой получает Посылки от родителей и, выходит, наврал,  будто
порвал с ними связь. Исключили  Алешку  из  комсомола,  из  института,  на
заводе обратно работает. От своих отрекся, а те, к кому прибился, сами  от
него отреклись...
   - Сто раз слышали, - оборвал его Михаил Михайлович, - в карты смотрите.
   - Почему не  рассказать  молодому  человеку,  -  кротко  возразил  Петр
Кузьмич, - может, и ему интересно. Живы ваши родители?
   - Живы, - ответил Саша.
   - Не тронули их?
   - За что их трогать?
   - Захотят, найдут за что. Да и так разве им легко:  сын  в  ссылке.  Уж
лучше самим в Сибири маяться.
   - Не с той стороны вы своих  детей  жалеете,  -  с  упреком  проговорил
Михаил Михайлович, - послали посылку, испортили  жизнь.  Не  умер  бы  без
вашей  посылки,  другие  студенты  обходятся.  И  правильно  они  от   нас
отрекаются - мы люди конченые. "Революция - локомотив истории", попали под
него, смиритесь!
   - Выходит, сын не сын, отец не отец.
   -  Именно  так,  -  со  все  большим  раздражением   продолжал   Михаил
Михайлович. - "Чти отца своего и мать свою" - это от бога, а бог никому не
нужен. Их  религия  -  равенство.  И  так  будет  всюду,  сделают  мировую
революцию и уравняют всех.
   - Хватили вы с мировой  революцией,  -  вмешался  в  разговор  Всеволод
Сергеевич, - большевики сами от нее отказались. Государство - вот  религия
русского человека, он и чтит бога в государе. И  повинуется.  И  не  хочет
никакой свободы. Свобода вылилась бы во всеобщую резню,  а  народ  требует
порядка. Предпочитаю не Степана Разина, не Емельяна  Пугачева,  а  Ленина,
даже Сталина.
   - Потому-то мы с вами здесь.
   - Да. А при Степке или Емельке висели бы на  осине.  Большевики  спасли
Россию, сохранили великую  державу.  При  так  называемой  свободе  Россия
развалилась бы на части. Новый самодержец укрепляет Россию - честь  ему  и
хвала, а там что бог даст!
   - Государство должно защищать своих граждан, ваше  государство  с  ними
воюет, - сказал Михаил Михайлович, - со мной, с вами, с Петром  Кузьмичом,
воюет с мужиком, на котором государство стоит, даже вот, -  он  кивнул  на
Сашу, - со своими и то воюет. Я русский, я тоже за Россию, но не за такую.
   - Другой не будет, - засмеялся Всеволод Сергеевич.
   Посещение Михаила Михайловича не отвлекло Сашу от  мрачных  мыслей,  не
сняло тяжести и отчаяния.
   Эти сменовеховские  и  антисменовеховские  рассуждения  ему  знакомы  и
неинтересны. Человечен только рассказ Петра Кузьмича, неужели нельзя  было
ликвидировать НЭП без эксцессов...  И  сломать  жизнь  парию  потому,  что
товарищи уговорили его умять присланный матерью кусок сала! Тоска...
   К этой тоске прибавилась тревога за мать - до сих пор он не получил  из
дома ни одного письма.
   По средам ссыльные собирались на берегу Ангары, ждали почтовую лодку  -
главнее событие в их монотонной жизни.  Бабы  полоскали  белье,  ребятишки
купались, вылезали из воды, дрожа от холода, ссыльные  ходили  по  берегу,
вглядывались в туманную даль реки. Наконец  внизу  показывалась  крошечная
точка, волнение усиливалось - почта или нет. Почтальон в брезентовом плаще
с откинутым на спину капюшоном выбрасывал на берег мешок с фанерной биркой
"Мозгова", раздавал почту, принимал письма для отправки.
   Саша тоже выходил на берег, вместе  со  всеми  ждал  почту,  но  письма
получал только от Соловейчика - "Наполеону в ссылке", так и было  написано
на конверте, он все еще шутил,  бедняга  Соловейчик,  опять  был  исполнен
оптимизма, послал ходатайстве о переводе его к Фриде или Фриды к нему.  Из
Москвы от мамы Саша ничего не получал. Он телеграфировал ей  из  Канска  в
мае, тогда же послал первое письмо. Допустим, неделю ответ  шел  в  Канск,
предположим, в Канск письмо пришло, когда  почта  на  Богучаны  уже  ушла,
значит, лежало в Канске еще неделю. Еще  неделю  валялось  в  Богучанах  в
ожидании переадресовки в Кежму. Итого три недели, а он  здесь  уже  больше
месяца. Всеволод Сергеевич его успокаивал:
   - Первого письма всегда ждут подолгу. Вы считаете во-своему, а почтовое
ведомство по-своему. Иногда письма из Москвы идут три недели,  иногда  три
месяца, почему, никто  не  знает.  Бросили  по  ошибке  не  в  тот  мешок,
сломалась телега, скинули почту в сельсовете, половину  растеряли.  Уронит
почтарь мешок в Ангару - всю жизнь прождете. И наш дорогой товарищ Алферов
погибает от скуки, потому с  удовольствием  читает  наши  письма,  а  если
какое-нибудь  особенно  ему  понравится,  скажем,  по  своим  литературным
достоинствам, он продержит его месячишко, может вообще  оставить  у  себя.
Ваш расчет времени неточен, вашу телеграмму  из  Канска  могли  переврать,
ваше первое письмо почему-либо до вашей  матушки  не  дошло,  значит,  она
получила только второе письмо  и  ответ  ждите  еще  через  месяц-полтора.
Наберитесь терпения, мой друг.
   Всеволод Сергеевич прав, и все же, видя, что  другие  получают  письма,
газеты и посылки, а он нет, Саша нервничал. С каждой почтой отправлял маме
два-три письма, писал, что устроился хорошо, квартира у  него  прекрасная,
люди крутом тоже прекрасные, ничего присылать ему не надо, он ни в чем  не
нуждается.
   Грустный возвращался он с берега домой, шел деревенской улицей,  с  ним
здоровались,  будто  ничего  не  произошло,  будто  не  его  обвиняли   во
вредительстве, не его вызывали в Кежму. И  он  понимал,  что  для  деревни
действительно ничего не произошло, никому до него нет дела,  как  пригнали
сюда, так и угонят, таких,  как  он,  тут  перевидали  сотни.  Привыкли  к
мертвым, убитым, пропавшим, детей спецпереселенцев и тех не приютили.
   И председатель колхоза Иван Парфенович не  обращал  внимания  на  Сашу,
глядел равнодушно, сообщил куда надо, там  пусть  и  разбираются,  у  него
своих забот хватает.
   Встречал несколько раз Зиду, она смотрела  на  него  вопросительно,  он
кивал ей головой в  знак  приветствия,  но  не  останавливался,  видел  по
вечерам огонек в ее окне, но не заходил.  Жалел  ее,  но  ничего  с  собой
поделать не мог, не до нее ему теперь, ни до кого, ни до чего.
   Общался только с Федей,  заходил  в  лавку  за  тем,  за  другим.  Федя
относился к нему по-прежнему дружески, попросил как-то починить велосипед.
   - Ну уж нет, - ответил Саша, - ничего я вам теперь чинить не буду, сами
делайте!
   - Из-за сепаратора, что ли? - догадался Федя.
   - А хотя бы.
   - Может, еще и обойдется, - неуверенно проговорил Федя.
   Саша вздрогнул. Значит, в деревне понимают, что дело вовсе не  кончено.
Может, обойдется... А может,  и  "не  обойдется".  Знают,  если  пришивают
вредительство, не отвертишься...
   - Я думаю, обойдется,  -