несколько  более  уверенным  тоном  продолжал
размышлять Федя, - сепаратор, работает, его в МТС свезли, а  там  сказали,
резьба сошла, выходит по-твоему. Да он мужик невредный.
   - Кто?
   - Иван Парфенович, председатель  наш,  невредный  мужик,  хозяин,  тоже
понимать надо. Белка ушла, коровы пали, хлеб не везут, мужики  на  стройки
вербуются, управься тут с бабами. А бабы  за  сепаратор  глотки  перервут,
требуют. Ну, сказал он слово, тебе бы стерпеть, а ты гоноришься.
   - Ладно, - оборвал его Саша, - давай папирос, спичек, керосину налей  -
пойду!
   - Ну, Сашка, будь человеком, там  цепь  соскочила,  натянуть  не  могу,
потом выпьем по рюмке, харюз копченый есть, я-то тебе что плохого  сделал?
Я и Ивану Парфеновичу сказал: зря, говорю, вы, Иван Парфенович, парень  он
городской, московский, хотел  по-хорошему,  говорил  бабам,  а  бабы  что,
чурки! Сладится все, Саша...
   - Ладно, - согласился Саша, - показывай свой велосипед.
   Через лавку Федя провел его во двор, вынес из избы велосипед.  Разбирая
его,  перебирая  втулку,  шестерни,  звенья  цепи,  гайки,  Саша  вспомнил
велосипед, который  у  пего  был  в  детстве,  старый  дамский  велосипед,
собранный из частей разных марок. Он хорошо ездил тогда, стоял  на  седле,
ехал спиной к рулю,  соскакивал  назад,  пропуская  велосипед  под  собой.
Максим Костин бегал за ним по двору, по улице, Саша давал ему прокатиться,
а иногда и возил: Макс сидел в седле, а Саша, стоя,  вертел  педали  -  на
дамских велосипедах нет продольной рамы.
   Велосипед напомнил Саше дачу на Клязьме. У многих мальчиков  и  девочек
были велосипеды, и не сборные, как у него, а  "Дукс",  "Эйнфильд".  Стоили
они дорого, но люди здесь жили  не  бедные  -  "спецы",  врачи,  адвокаты.
Ребята ездили купаться на Клязьму, чаще на Учу - она шире. Тропинка вилась
вдоль железной дороги, то  спускаясь  в  овраг,  то  поднимаясь  к  самому
полотну, щебенка брызгала из-под колес, ветер бил в лицо.
   К вечеру дачники  собирались  на  платформе,  прогуливались,  дожидаясь
московского поезда, холеные женщины  в  легких  летних  платьях  с  низким
вырезом на груди встречали мужей, солидных мужчин в чесучовых костюмах,  с
тяжелыми портфелями.
   Саша появлялся на платформе,  ведя  в  руках  велосипед,  черноволосый,
обнаженный до  пояса,  широкоплечий,  загорелый  ровным  молодым  загаром.
Женщины смотрели на него,  улыбались,  спрашивали:  "Чей  этот  шоколадный
мальчик?" Саше это было  приятно,  сладостно,  тревожно.  Задевало  только
слово "мальчик".
   Вечерами играли в прятки на опушке  леса.  Девочка,  он  не  помнит  ее
имени, худенькая, высокая, голенастая, пряталась вместе с ним, прижималась
к нему как бы нечаянно. Саша чувствовал ее сухое  горячее  тело,  хотелось
теснее прижать к себе, но он не осмеливался,  грубо  говорил:  "Не  ерзай,
места тебе мало?"
   Желание проснулось в нем рано,  но  он  подавлял  его  -  эта  слабость
недостойна мужчины, так он думал тогда, в свои тринадцать  лет.  Мальчишки
во дворе цинично говорили о девчонках, врали,  хвастались,  эти  разговоры
были Саше противны, он не играл в фанты с поцелуями - пошлость, мещанство,
у человека должны быть другие,  более  высокие  интересы.  Он  был  гордый
мальчик, не хотел выглядеть слабым,  трусливым.  В  школе,  во  дворе  его
считали сильным, отважным, никто не знал,  чего  это  ему  стоит,  что  он
преодолевает в себе.
   Он отверг голенастую девчонку, и она прилипла к Яше  Рашковскому,  Саша
до сих пор помнит его  имя,  стройный  мальчик  из  знаменитой  московской
балетной семьи. Он тоже учился в балетной школе Большого  театра,  был  на
год или два старше Саши, обладал гоночным  "Дуксом",  им  выделялся  в  их
велосипедной компании и как-то предложил поехать купаться не на Учу, а  на
Клязьму, там он нашел место, с которого хорошо прыгать в воду.
   Они подъехали к  Клязьме,  сошли  с  велосипедов,  разделись,  мальчики
остались в плавках, девочки в купальниках, но прыгнул один только  Яшка  -
обрыв действительно был удобный,  крутой,  нависал  над  водой,  но  очень
высокий, метров двенадцать, девочки даже боялись там стоять, заглядывали в
воду, лежа на краю обрыва. Мальчики прыгать не решались, уж больно высоко.
Яшка прыгнул "солдатиком",  ушел  в  воду,  затем  вынырнул,  размашистыми
саженками подплыл к берегу там, где он был  отлог,  и  по  косой  тропинке
поднялся на обрыв. Девчонки с восхищением смотрели на него,  и  голенастая
тоже смотрела с восхищением. Яшка Рашковский был воспитанный  мальчик,  не
хвастал своим прыжком, не задавался, никого не подначивал прыгнуть, лег на
песок, подставил спину солнцу.
   Саша прыгал в воду с мостков, с лодки, а с вышки или с высокого  обрыва
никогда. Но ведь Яшка прыгнул, почему не может  он?  Надо  прыгнуть,  надо
преодолеть страх. Он хорошо плавает, хорошо ныряет,  главное  -  держаться
прямо, вытянуться в струнку, не упасть на живот или спину,  войти  в  воду
носками. В нем говорил не дух соперничества, а стремление преодолеть  свою
робость. Если он не прыгнет, то будет мучиться и рано  или  поздно  придет
сюда, прыгнет. Так уж лучше сейчас.
   Он встал, потянулся...
   - Надо окунуться...
   Шагнул к обрыву и прыгнул,  глубоко  вошел  в  воду,  сделал  несколько
быстрых, торопливых движений, чтобы вынырнуть,  очутился  на  поверхности,
лег на спину, отдышался... Сверху, с  обрыва  на  него  смотрели,  и  Яшка
смотрел, и голенастая...


   Эти детские воспоминания еще больше травили душу: для  чего  воспитывал
волю, для чего ковал характер?
   Его окликнули, он сразу узнал голос  Зиды,  оглянулся,  она  стояла  на
крыльце.
   - Заходила к Фединой матери, привезла ей лекарство.
   Саша  знал,  что  Зида  привозит  из   Кежмы   лекарства,   подлечивает
деревенских, помогает, чем  может,  знал  также,  что  ученики  пропускают
занятия или вовсе бросают школу, а в самой  школе  не  хватает  учебников,
тетрадей, даже карандашей. Зида пыталась чего-то добиться в Кежме, а  если
не добивалась, обходилась тем, что есть, ходила к  родителям,  уговаривала
вернуть ребенка в школу, иногда ей это  удавалось,  иногда  нет.  Конечно,
молодец, стойкая, безропотная, но к чему  это  ей  все,  для  чего  мается
добровольно в этой глуши?
   - Почему не приходишь? - тихо спросила Зида.
   - Настроение хреновое.
   - Зайди, Сашенька, я соскучилась...
   - Увидят - несдобровать тебе. Думаешь, не понимают, для кого ты керосин
ночью жжешь?
   - Я не буду зажигать  света.  Как  стемнеет,  приходи.  Я  рыбы  свежей
нажарю, шаньги испеку.
   Ее близость, ее голос, знакомый запах ее дешевых духов волновали Сашу.
   - Выпью с Федей, как я пьяный приду?
   - Какой будешь, такой и приходи.


   - Не думай об этой глупой истории, не трави себя, - говорила Зида, -  в
МТС приходил Алферов, сказал, чтобы сепаратор отремонтировали, они  в  тот
же день и сделали. Он сам не хочет никакого дела.
   - Откуда ты знаешь?
   - Мне рассказал директор МТС, я дружу с его женой.
   Придумала  для  его  утешения.  Возможно,  Алферов  и  заходил  в  МТС,
интересовался сепаратором, но побыстрее отремонтировать просила директора,
наверно, она сама. Заде он сказал:
   - Кончится эта история, придумают другую. Найдут.
   - Все, что с тобой произошло,  случайность,  такого  здесь  никогда  не
бывало.
   - Слушай, - сказал вдруг Саша, - а  твой  знакомый  директор  не  может
затребовать меня в МТС? Люди-то им, наверно, нужны.
   Она поднялась на локте, посмотрела на него, лицо ее было совсем близко,
в  свете  луны,  доходившем   через   маленькие   окошки,   оно   казалось
неестественно белым.
   - Ты хочешь перевестись в Кежму?
   - Миленькая моя, - сказал Саша, -  мне  ведь  надо  что-то  делать,  на
что-то жить.
   Она опустилась на подушку, молчала.  Не  хочет,  чтобы  он  переехал  в
Кежму, боится потерять его. Глупенькая, все равно потеряет. Даже  если  он
благополучно отбудет срок, то и там, на свободе, он не имеет  права  ни  с
кем связывать свое будущее. На нем будет  висеть  судимость,  он  навсегда
останется  в  поле  зрения  дьяковых,  может   ли   он   взять   на   себя
ответственность еще за одну судьбу, еще за  одну  жизнь,  обречь  Зиду  на
мытарства и скитания.  Ему  придется  затеряться,  раствориться,  скрыться
бесследно, порвать все связи, он меченый. Он должен быть один.  Не  знает,
удастся ли ему отстоять собственную жизнь,  но  две  жизни  он  не  сможет
отстоять наверняка.
   - Я пошутил, - сказал Саша, - не надо просить за меня.  На  работу  все
равно  не  возьмут.  Да  и  в  Кежме  у  меня  больше  шансов  влипнуть  в
какую-нибудь историю. Там на меня все будут валить.
   - В темноте Зида протянула руку, нащупала его голову, погладила.
   - Не огорчайся, ты молодой, все у тебя впереди. Сколько тебе  осталось?
Два года.
   - Два года четыре месяца, - уточнил Саша.
   - Они пролетят быстро, Сашенька. Освободишься, уедешь.
   - Куда? - спросил Саша. -  В  Москву  меня  не  пустят.  Значит,  опять
скитаться, да еще с пятьдесят восьмой за плечами.
   - Может быть, тебе  уехать  куда-нибудь,  например,  к  нам  в  Томскую
область...
   Он почувствовал в ее словах что-то недосказанное.
   - И что это даст?
   - Там тебя не  знают...  -  ответила  Зида,  и  опять  он  почувствовал
недосказанность: не решается сразу сказать то, что хочет.
   - Видишь ли, в паспорте моя фамилия  будет  обозначена  четко  и  будет
проставлена отметка о судимости. Делается это так; в паспорте в графе  "На
основании  каких  документов  выдан"  пишется:  "На  основании  пункта  II
Постановления СНК СССР от такого-то числа..."  -  а  это  постановление  о
паспортной системе и ее ограничениях. Таким образом, куда бы я ни  поехал,
в Томск или Омск, я уже судимый, тебе это понятно?
   - Понятно, но паспорт можно потерять.
   Он рассмеялся.
   - Если бы это было так просто, все судимые давно  избавились  бы  и  от
паспортов, и от судимостей. Пока, я думаю, этого никому не удавалось.  При
выдаче нового паспорта делают запрос куда следует и все выясняется.
   - У меня там знакомые, все могут сделать.
   - Жить по незаконному, подложному паспорту я не намерен.
   - Все будет по закону, но придется изменить фамилию.
   - Как это? Интересно?
   Зида снова приподнялась на локте, наклонилась к нему.
   - Если после ссылки мы с тобой отсюда уедем и там зарегистрируемся,  то
ты по закону можешь взять мою фамилию и тебе выдадут новый  паспорт.  И  в
графе,  о  которой  ты  говоришь,  будет  написано:  "Выдан  на  основании
свидетельства о браке". Будешь не Панкратовым, а Исхаковым, тоже неплохо.
   - Значит, стану мусульманином, - засмеялся Саша, -  обрезание  меня  не
заставят делать?
   - Я тебе говорю серьезно. У меня там надежные люди.
   - Ты сейчас это придумала?
   - Я всю жизнь прожила в  Сибири  и  я  знаю,  так  делают.  Я  тебе  не
навязываюсь, просто думаю, как лучше выйти из  положения.  А  потом,  если
хочешь, можем разойтись, ты останешься Исхаковым, но с  чистым  паспортом.
Сделаешь мне _талак_.
   - Что значит _талак_?
   - По-татарски - развод. Когда муж выгоняет жену, он три раза произносит
слово _талак_.
   Бедная Зида, думает, ее ждет счастье, но счастья не  будет  ни  ей,  ни
ему. Она предлагает ему вариант _заячьей_ жизни,  под  чужой  фамилией,  с
чужим паспортом. И если он где-нибудь когда-нибудь встретит знакомого,  то
должен будет объяснять ему, что он уже не Панкратов, а Исхаков, он, видите
ли, _вышел замуж_. И если дьяковы все  же  доберутся  до  него,  то  будут
злорадствовать и торжествовать: попытался укрыться за жениной спиной, нет,
дружок, от нас ни за чьей спиной не спрячешься. И не случайно ты живешь  с
фальшивым паспортом,  честному  советскому  человеку  не  нужен  фальшивый
паспорт, честный советский человек не меняет фамилию.
   Но объяснять все это Зиде он не хотел. Зачем обижать ее.
   - Видишь ли, Зида, - сказал Саша, -  при  поступления  на  работу  надо
заполнять анкету, писать  автобиографию,  где  родился,  где  учился,  кто
родители и кто родители родителей. Скрыть  Панкратова  не  удастся  никак.
Пойдут запросы, и все выяснится.
   Она настаивала:
   -  Уедем  в  какой-нибудь  дальний  район,  поработаешь   шофером   или
механиком, на них анкет не заводят, запросов не делают.
   - Хватит, - сказал Саша, - разговор становится  бессмысленным.  С  этой
фамилией я родился, с ней и умру. Перемен не будет.



7

   Фининспектор обвинил Костю  в  сокрытии  доходов  и  обложил  громадным
налогом, неуплата грозила тюрьмой. А пока у Кости описали имущество  -  по
месту  жительства,  в  Сокольниках,  хотя  имущество,  как  он  утверждал,
принадлежало не ему, а  его  бывшей  жене  Клавдии  Лукьяновне.  Так  Варя
узнала, что он не разведен.
   Если бы с самого начала Костя сказал ей, что он с кем-то  расписан,  но
не успел оформить развод, Варя не придала бы этому значения. Но он  скрыл,
потому и не показывал своего паспорта, такие  уловки  унизительны.  Первый
сигнал из другой, неизвестной ей Костиной жизни.
   - Ляленька, - убеждал ее Костя, - иначе я поступить не мог. С  Клавдией
Лукьяновной я зарегистрировался только ради прописки в Москве и за большие
деньги. Я тебе об этом не говорил, боялся, что ты  не  поймешь.  Но  таких
сделок тысячи, иначе  люди  не  смогли  бы  прописаться  в  Москве.  Чтобы
выписаться от Клавдии Лукьяновны, я  должен  где-то  прописаться.  Где?  У
кого? Кто меня пропишет? Софья Александровна? Кто ей разрешит? Прописаться
у тебя? Нина этого не допустит, она меня не признает.
   - Какой же выход? - спросила Варя. - Клавдия Лукьяновна останется твоей
официальной женой, а я фактической?
   Он с достоинством ответил:
   -  Я  оборудую  сложную  электрику  в  одном   научно-исследовательском
институте при Академии наук.  Она  строят  для  сотрудников  жилой  дом  и
обещали мне комнату.
   Как всегда, у Кости прозвучало внушительно:  институт,  Академия  наук,
сложная техника... Но Варе достоверным не показалось.
   - Если хотят дать комнату, должны зачислить в штат.
   Растягивая губы и медленно выговаривая слова, Костя ответил:
   - Хорошо... Не хотел говорить, но приходится...  Ты  как  думаешь:  мне
заказы дают за красивые глаза? Нет, Ляленька! Половину я отдаю  тому,  кто
заказывает. И, чтобы получить  свою  долю,  они  должны  держать  меня  на
договоре, на крупном договоре, но он крупный только в бумаге - половину  я
отдаю им. А налог плачу со всей суммы - что же остается мне? Ни-че-го!  Ни
копейки! А ведь нам с тобой надо на что-то жить. Вот  я  и  не  записал  в
декларации  две  мелкие  суммы  по  каким-то  больницам.  "Фин"  к   этому
придрался. Поверь мне! Я давно послал бы все эти дела к  чертовой  матери!
Тянул только из-за этого института, надеялся на комнату. И слава богу, что
мы с тобой не расписались, не то описывать имущество пришли бы к тебе.
   - А Клавдия Лукьяновна?
   - Что Клавдия Лукьяновна?
   - У нее за что описали имущество?
   - За Клавдию Лукьяновну не беспокойся. Она себя в обиду не даст, бывала
и не в таких переплетах. Ни о чем и ни о ком не беспокойся, все  уладится,
все пройдет. Если я что-то не договариваю, то лишь для твоего спокойствия,
твое спокойствие для меня главное!
   Он говорил долго, когда ему надо было кого-нибудь в чем-нибудь убедить,
у него находились тысячи слов, сотни доводов.
   Верила ли ему Варя? Она хотела верить, иначе как же жить с ним. Но  она
с горечью думала о том, что независимости нет ни у кого, нет ее и у Кости,
и, может быть, он лишен ее в большей степени, чем другие. Левочка  зависит
от своей службы, пусть ничтожной, но легальной, от своей  зарплаты,  пусть
мизерной, но законной. Костя зависит  от  сотни  обстоятельств,  опасность
подстерегает его на каждом шагу. Сегодня он богат,  завтра  станет  беднее
всех, сегодня на гребне жизни, завтра, может быть  низринут  на  самое  ее
дно.
   Каким образом выкрутился Костя из этой  истории,  Варя  не  знала.  Но,
по-видимому, выкрутился. Две недели он почти не бывал  дома,  не  бывал  в
ресторанах,  в  бильярдных,  две  недели  лихорадочной,   неведомой   Варе
деятельности, пока наконец он сказал ей, что выплатил весь налог. Однако с
артелью кончено навсегда. Каковы теперь Костины планы, Варя не  знала,  он
ее в них не посвящал, а она не спрашивала.
   Костя сказал лишь, что поступил  на  работу  в  мастерскую  по  ремонту
пишущих машин на улице Герцена, в пишущих машинах он  разбирался.  Дал  ей
телефон мастерской, но предупредил, что застать его там трудно:  в  десять
утра он уезжает  в  разные  учреждения  ремонтировать  пишущие  машины,  а
иногда, если получает наряды накануне, то уезжает по заказчикам  прямо  из
дома. Очень быстро Варя догадалась, а потом  и  убедилась  в  том,  что  в
мастерской Костя только числился, его наряды выполняли другие мастера, они
и получали за него зарплату. Косте  это  давало  официальное  положение  -
сотрудник  мастерской  по  ремонту  пишущих  машин.  Единственным  же  его
занятием и  единственным  источником  дохода  стал  бильярд,  один  только
бильярд.
   И тогда Варя твердо решила: все! Хватит! Пора идти работать!
   Левочка  и  Рина  обещали  Варе  помочь.  Они  работали   в   бюро   по
проектированию гостиницы "Москва", там же, где и Зоя. Вообще говоря,  Варя
могла устроиться без чьей-либо  помощи:  чертежники-копировщики  требуются
всюду, объявления висят на всех  досках.  Но  лучше  работать  со  своими.
Левочка и Рина говорят, что гостиница "Москва" - самое  крупное  и  важное
строительство  столицы,  подчиняется  непосредственно  Моссовету,   ставки
повышенные,   столовая   очень   хорошая.   Новое   здание   соединят    с
"Гранд-отелем", и тогда это будет одна из самых больших гостиниц в Европе.
В Бюро собрались лучшие архитекторы,  художники,  инженеры  и  техники.  В
частности, Левочка и Рина очень хвалили своего руководителя, они  называли
его странным именем ИгОр - молодой талантливый архитектор, один из авторов
проекта,  внимательный,  добрый,  отзывчивый.  И  если  Варя  хорошо  себя
покажет, то во власти ИгОра продвинуть ее, как он продвинул Левочку -  тот
уже техник. И Рине предстоит такое же назначение. Бюро помещается на пятом
этаже гостиницы "Гранд-отель", в Охотном ряду, от их дома  на  Арбате  это
всего лишь седьмая остановка, и трамваев два: четвертый и семнадцатый. Это
обстоятельство особенно подчеркивала Зоя. Она работала в том же Бюро, но в
другом отделе.
   В назначенный Левочкой день Варя приехала в "Гранд-отель".
   Лабазы Охотного ряда, церквушку и другие строения между  "Гранд-отелем"
и Манежем снесли, стройку обнесли забором. Варя вошла в подъезд гостиницы.
Швейцар в ливрее проводил ее взглядом, но, куда идет, не  спросил.  Ничего
не спросил и лифтер, поднявший ее на пятый этаж.
   Выйдя из лифта, Варя, как ей объяснил Левочка, повернула налево и пошла
длинным  коридором,  разглядывая  номера,  оставшиеся  на  дверях  с  того
времени, когда этаж еще принадлежал гостинице. Увидев номер  526,  открыла
дверь.
   В точно такой же комнате они жили с Костей в Ялте в гостинице "Орианда"
- высокие потолки,  высокие  узковатые  окна.  Только  вместо  гостиничной
мебели здесь стояли три простых стола, на них на  скошенных  подставках  -
чертежные доски.
   У окна  работал  Левочка,  оглянулся  на  Варю,  приветливо  улыбнулся,
обнажив косой зуб, положил рейсфедер.
   - Пришла? Молодец!
   - А где Рина?
   - Вышла. Скоро вернется. Диплом принесла?
   Он пробежал глазами Варино свидетельство об окончании школы.
   - Порядок! Пойдем!
   Открыл дверь в соседнюю комнату.
   - Можно, Игорь Владимирович?
   И, не дожидаясь ответа, вошел, ведя за собой Варю.
   Как только Варя услышала это имя, она мгновенно все сообразила. Как она
не догадалась раньше? ИгОр - так они  переиначили  имя  "Игорь".  Даже  не
подумала, что это тот самый Игорь Владимирович, с которым Вика познакомила
ее в "Национале". Сообрази она