олько,  какое
отношение это имеет к нему лично.
   Столпер взял Сашино дело,  перелистал.  Все  молчали.  Только  слышался
быстрый шелест раздраженно перекидываемых страниц.
   - Что у тебя творится, Баулин?
   Баулин встал, резко проговорил:
   - Криворучко исключен нами из партии.
   - Общежития не построил, - подхватил Столпер, - а эта его работа, -  он
ударил ладонью по папке, - проглядели? Спохватились, когда  они  выпустили
антипартийный листок.
   - У нас нет данных о связи Панкратова с Криворучко.
   - У него нет данных! - Столпер  скривил  губы.  -  Панкратов  выступает
против марксизма в науке, и _после этого_ ему доверяют выпуск праздничного
номера газеты, он и  превращает  его  в  антипартийный  листок.  Панкратов
защищает Криворучко, этот декан, как его?..
   - Янсон,  -  быстро  подсказала  Зайцева,  показывая,  как  хорошо  она
_выучила_ дело.
   - Янсон защищает Панкратова. Ведь это _клубок_!  Где  его  политическая
оценка? Объясните: почему _именно_ Панкратов защищал Криворучко?
   - Панкратов за это тоже исключен, - отрезал Баулин.
   - Нет, не за это! - закричал Столпер. - Его  исключили,  когда  он  уже
выступил с открытым забралом. А то, что  он  защищал  Криворучко,  вас  не
насторожило? Члены бюро предлагали принять решение, а вы, товарищ  Баулин,
не захотели. Товарищ Лозгачев предлагал. А вы,  Баулин,  отложили  дело  и
дали возможность Панкратову выпустить  антипартийный  листок.  У  вас  под
носом Криворучко разлагал студентов. Или вы думаете, что Панкратов _сам по
себе_ выпустил газету, сам по себе выступал против марксизма в науке?  Кто
за его спиной? Не хотите разобраться! Кого боитесь?
   - Мы никого не боимся, - грубо  ответил  Баулин,  имея  в  виду  самого
Столпера. И Столпер это  понял.  Он  пристально  посмотрел  на  Баулина  и
неожиданно спокойно сказал:
   - Придется разобраться в обстановке института.
   - Пожалуйста, - сказал Баулин.
   - Что значит "пожалуйста"? - опять взорвался Столпер. - Мы у вас на это
разрешения не спрашиваем, товарищ Баулин. Почему Янсон не явился на разбор
дела?
   - Болен.
   - Болен... А где директор института?
   Баулин пожал плечами.
   - Не пришла.
   - Ничего себе организация, - усмехнулся  Столпер,  -  не  случайно  вас
обводят  вокруг  пальца.  Вот  еще  товарищ  Малой  раздобрился,   раздает
хвалебные  характеристики.  Ты   знал,   Малов,   зачем   Панкратову   она
понадобилась?
   Малов поднялся со своего места,  высокий,  широкий,  сутулый,  борец  в
пиджачной паре. Он сидел у стены, почти рядом  с  Сашей,  но  Саша  только
сейчас его заметил.
   - Знал.
   - Он тебе рассказал, за что исключен?
   - Рассказал.
   - Так рассказал, как ты здесь слышал?
   - Именно так.
   - И после этого ты выдал характеристику?
   - После этого и выдал.
   - Как это понимать, товарищ Малов?
   - Я написал, что было четыре года назад.
   - А может быть, он и тогда обманывал партию?
   - Он тогда партию не обманывал, он тогда краску на спине таскал.
   - Какую краску?
   - А вот, - Малов показал на стол, - которой ваше сукно красят.
   - Что значит "ваше"? - побагровел Столпер.
   - А что на вашем столе лежит.
   - И что из этого следует?
   - Парнишка, комсомолец, работал, завод строил. Что я  должен  написать?
Что было, то было.
   - Было одно, стало другое, - сказал Столпер примирительно, по-отечески,
- если бы Панкратов обратился _только_ к тебе - это одно, а когда  человек
бегает по наркомам, использует родственные связи - это другое. Вот чего вы
не учли, товарищ Малов.
   - Может, и не учел, - упрямо возразил Малов, - только я его  на  работе
видел. И трудно мне поверить, что он враг партии.
   - Не такие  люди  становились  врагами  партии,  -  сказал  Столпер.  -
Послушаем Панкратова...
   Саша встал. Его исключат, это ясно. Все, что здесь говорилось,  нелепо,
но чем дальше катится дело, тем больше обрастает обвинениями, и  он  никак
не может выбраться из этого рокового круга. Он не сумеет  их  переубедить.
Нелепые эпиграммы, инцидент с Азизяном, Криворучко - вот факты.  Действует
неумолимая сила. И все-таки надо защищаться.
   - Что касается Криворучко, - сказал Саша, - то на бюро я рассказал  про
случай с лопатами.
   - Какие лопаты? - перебил его Столпер.
   - Лопаты на стройке, кладовщика не было...
   - Не крутите вола!  -  рассвирепел  Столпер.  -  Отвечайте:  почему  вы
защищали Криворучко?
   - Я его не защищал. Я сказал только, что действительно  стройматериалов
не было.
   - Значит, не только  лопат,  а  и  материалов  не  было,  -  усмехнулся
Столпер, - так бы и говорили. Хорошо, продолжайте, -  добавил  он  устало,
подчеркивая этим, что задавать Саше вопросы бесполезно - выкручивается.
   - Я не был знаком с Криворучко, никогда с ним в жизни не разговаривал.
   Столпер покачал головой, причмокнул губами, но ничего не сказал.
   - Что касается преподавателя по учету, то он вел курс халтурно.
   - Марксизм - халтура? - Столпер в упор смотрел на Сашу.
   - Нет, но...
   - Все, Панкратов, хватит! - Столпер  встал,  одернул  гимнастерку,  она
сидела на нем неуклюже, как сидит военная форма на узкогрудом и узкоплечем
штатском человеке. - Мы вас выслушали. Вы не  желаете  разоружиться  перед
партией, вы и здесь пытаетесь нас обмануть. Вы свободны, идите!



8

   Новый год встречали у Нины Ивановой.  Стол  украшал  гусь  с  капустой,
зажаренный Варей, бог знает, где она этому научилась. И надо веселиться до
утра - ночью добираться не на чем. А утром прямо на работу, первое  января
- обычный рабочий день.
   В единственном кресле, перекинув ногу за  ногу  и  потягивая  папиросу,
сидела Вика Марасевич, сестра Вадима. Толстая, ленивая  девочка,  из  тех,
кто вечно спрашивает "что мне делать?", когда остальные работают,  выросла
в высокую белокурую  надменную  девицу.  Таких  в  субботу  вечером  можно
встретить в "Метрополе", а в воскресенье днем в "Национале".  В  последнюю
минуту перед Новым годом она поссорилась с поклонником, поэтому  очутилась
здесь, что и давала понять своим скучающим видом.
   Развеселить ее попытался Юра Шарок, начал  за  ней  ухаживать,  как  бы
скрывая этим свои отношения с Леной. Выглядело это странно. Их связь давно
перестала быть тайной для всех, кроме Вадима Марасевича. Вадим еще не знал
женщин, не допускал мысли об отношениях, которых сам не испытал и которые,
по убеждению его, коренным  образом  меняют  человека.  В  Лене  он  таких
изменений не заметил.
   Вадим рассуждал о разных разностях, перескакивал с оправдания Димитрова
на постановку "Мертвых душ" во МХАТе, с "нового курса" Рузвельта на смерть
Луначарского в Ментоне. Даже о вещах всем известных  Вадим  умел  говорить
так, будто их подноготная известна ему одному.
   Перед тем как прийти сюда, Юра Шарок  выпил  с  отцом,  был  оживлен  и
развязен. Его ухаживание за Викой всех  бесит?  Прекрасно!  Тем  более  он
будет ухаживать за ней.
   Варя осталась дома якобы из-за гуся, не могла  доверить  его  Нине.  На
самом деле взрослая компания привлекала ее больше, чем школьная. И  Максим
сказал, что приведет товарища, танцующего румбу. Сейчас  этот  молоденький
курсант со странным именем Серафим старательно крутил ручку патефона.
   Рядом с Серафимом стоял грустный Макс. Произошло решительное объяснение
с Ниной, она отказала ему, даже не  обнадежила.  И  делами  Сашки  он  был
расстроен - любил его, уважал, преклонялся перед ним.
   Каково бы ни было настроение Саши, он не мог не прийти, он должен жить,
как жил раньше. Новый год, он встретит Новый год.
   И вот они сидят за столом, покрытым белой скатертью. Во главе  стола  -
Нина, справа от нее - Максим, Саша, Варя, Серафим, слева  -  Вадим,  Лена,
Юра и Вика. Все  блестит  и  сверкает,  все  расставлено,  вкусно  пахнет,
вызывает аппетит, возбуждает веселье. За окнами морозная ночь, а им тепло,
девушки в фильдеперсовых чулках, в туфлях  на  высоких  каблуках.  Планета
несется по своему неумолимому пути, звездный  мир  совершает  свое  вечное
движение, а они встречают от  рождества  Христова  одна  тысяча  девятьсот
тридцать четвертый год, у них водка, портвейн и рислинг, так они встречали
одна тысяча девятьсот тридцать третий  год,  и  селедка  у  них  есть  под
горчичным соусом, и ветчина из коммерческого магазина, так они встретят  и
тридцать пятый, и тридцать шестой, и тридцать седьмой, и еще много  других
годов. Они молоды, не  представляют  себе  ни  смерти,  ни  старости,  они
рождены не для смерти, не для старости, а для жизни,  для  молодости,  для
счастья.
   - Проводим старый год, - сказал Вадим Марасевич, - он был  годом  нашей
жизни. Как говорят в Одессе, никто не устлал нашего пути розами. Но  путь,
устланный  розами,  это  не  путь  жизни.  Путь  истинной  жизни   выстлан
терниями...
   Раздался бой часов, все задвигали стульями, встали, подняли рюмки.
   - С Новым годом, с новым счастьем, ура! - гаркнул Вадим.
   Зазвенели рюмки, тарелки с закуской пошли по рукам.  Макс  ловко  резал
гуся.
   - Мастер! - сказал Саша.
   - Был бы гусь... - Юра протянул свою тарелку.
   - Максим, мне ножку, - подала наконец голос Вика.
   - Вторую мне! - Вадим любил поесть.
   - Марасевичи все заграбастают!
   - Остановите Марасевичей!
   Вадим постучал ножом о тарелку.
   - Подымаю бокал за Макса, надежду Красной Армии!
   - Макс! Максимушко! Не обдели, родной!
   - Товарищи, у меня сперли вилку!
   Вадим опять постучал ножом о тарелку.
   - Выпьем за Серафима, единственного нашего гостя и тоже надежду Красной
Армии.
   - Молодой человек, ваше здоровье!
   - Молодость не порок, а большое свинство!
   - Серафим, где твой брат Георгий?!
   Серафим порозовел  лицом,  встал,  раскланялся,  робея  в  этом  шумном
обществе.
   Вадим провозгласил тост за Лену  -  нашу  красавицу,  за  Вику  -  тоже
ничего, он никому не хотел уступать площадку, этот говорун Вадим.
   - Выпьем за школу! - предложил Максим.
   - Привет сентиментальному бегемотику! - вставил Юра.
   Макс исподлобья посмотрел на него.
   - Отречемся и отряхнем?
   - Я поддерживаю тост Макса, - вмешался Вадим, - не следует  забывать  о
родных пенатах, об альма матер, о дорогих пепелищах.
   - За школу, единую, трудовую! - иронически возгласил Юра.
   Сопли! Слюни! Но хрен с ними! Хотят  выпить  за  школу,  он  выпьет  за
школу, ему все равно за что пить.
   - Юра, не делай нам одолжения, - заметила Нина.  Ей  не  нравилось  его
ухаживание за Викой, она терпеть ее не  могла,  никто  не  звал  ее  сюда,
возмущало, что Шарок обижает Лену.
   Вадим обошел опасный риф.
   - За Юрия Шарока, будущего генерального прокурора!
   - Когда посадят - выручай, - добродушно добавил Макс.
   - А теперь, - Вадим салфеткой вытер губы, - за хозяйку  дома,  за  нашу
Нину, сердце, душу и мозг нашей компании!
   - Ниночка! Нинок!
   - Тогда уж за обеих хозяек, - Саша обернулся к Варе.
   Тоненькая, изящная, самая юная среди них, она молчала, опасаясь сказать
что-то не так,  Серафим  делал  робкие  попытки  с  ней  заговорить.  Сашу
забавляло его смущение, он сам обратился к ней, пытаясь втянуть в разговор
и Серафима. Варя ответила охотно, обернулась к Саше, он близко  увидел  ее
малайские глаза, нежное лицо.
   Загремели стулья, отодвинули стол, все пошли танцевать. "Ах, эти черные
глаза меня пленили, их позабыть не в силах я", - неслось из патефона.  Юра
танцевал  с  Викой,  Вадим  с  Леной,  Варя  с  Серафимом.  Потом  к   ним
присоединились Макс и Нина.
   Когда меняли пластинку, Саша сказал:
   - Братцы, дайте и мне потанцевать.
   Он пошел с Варей,  чувствуя  ее  гибкую  фигурку,  ее  легкий  шаг,  ее
радость. И он понял: все, что раздражало Нину - пудра,  духи,  подворотня,
мальчики, - чепуха, не более как  жадное  любопытство  маленькой  женщины,
входящей в жизнь, в прекрасный мир,  молодой,  светлый,  от  которого  его
теперь отрывают с кровью.
   Ссора произошла неожиданно. Юра и Вика вышли в коридор, это и  взорвало
Нину.
   - Ведь я просила не шуметь. У меня со-се-ди! - с красным от гнева лицом
говорила она. - Нет! Обязательно надо  толкаться  в  коридоре,  как  будто
здесь мало места.
   - Перестань, ну  что  такого,  -  улыбаясь,  возразила  Лена.  Ей  было
неудобно: Нина подчеркнула и без того оскорбительное поведение Юры.
   - Не заводись, - добродушно посоветовал Макс.
   -  Поражает  такая  беспардонность,  -  с  тем  же  возбужденным  лицом
продолжала Нина. - Они уйдут, а мне с этими людьми жить.
   - Прекрати, - сказал Саша. Ему тоже были неприятны и Юра и Вика, но  он
не хотел скандала.
   Вадим попытался все обернуть в шутку:
   - Моя сестра редко находит дорогу в туалет.
   Все знали эти вспышки бешенства у рассудительной  Нины,  они  проходили
так же быстро, как и начинались. И наступил тот переломный час  новогодней
ночи, когда все уже устали, хотят спать и раздражаются по пустякам.
   Юра сел с Леной, положил руку ей на плечо, холодно сказал:
   - Очередная истерика старой девы.
   Юра сказал это спокойно, обдуманно, положив руку на плечо  Лены  и  тем
подчеркивая, что их отношения касаются только их  двоих.  У  него  это  не
вырвалось.
   - Прикуси язык, Шарок! - Саша исподлобья смотрел на него.  Теперь  есть
повод за все с ним рассчитаться. Это Юркина мать рассказала  Сашиной  маме
об исключении из института, вылезла с новостью. Саша  чувствовал  за  этим
Юркину недоброжелательность.
   - Все выпили... - примирительно начал Вадим.
   - Я давно знал, _что_ ты такое, - продолжал Саша. -  Хочешь  обрадовать
этим открытием и других?
   Юра побледнел.
   - Что ты знаешь? Что, скажи!
   - Не место, не время и не всем интересно!
   - А почему ты выбираешь время и место?  Почему  _ты_  диктуешь?  Высоко
себя ставишь. Вот и допрыгался.
   - Заткнись! - сказал Макс.
   - Удар ниже пояса, - пробормотал Вадим.
   - Это касается только меня, - спокойно ответил Саша, - а никак не  тебя
и твоих родственников. Мое мнение о тебе? Ты мелкий эгоист и себялюбец. На
этом моя сторона заканчивает дискуссию.
   - А ты голый король, - ответил Юра, - генерал без армии.  На  этом  моя
сторона тоже заканчивает дискуссию. - Он встал. - Идем, Лена!
   - Лена! - окликнул ее Саша.
   -  Что?  -  Лена  обернулась,  дружелюбной  улыбкой  пытаясь   сгладить
конфликт.
   - Большего дерьма ты себе не нашла?
   Лена залилась краской и выбежала из комнаты. Юра задержался  в  дверях,
посмотрел на Сашу и вышел за ней.
   - Зря ты его так, - беззлобно заметил Макс.
   - Не люблю прохвостов, - ответил Саша мрачно.
   Но стало еще грустней. Не сумел сдержать  себя  и  испортил  новогодний
вечер.



9

   Лучше  бы  мама  плакала.  Она  застыла,  онемела,  не   спрашивала   о
подробностях. С Сашей катастрофа - вот главное.
   Ее остановившийся взгляд разрывал Саше сердце. Вечерами она читала,  не
видя букв, механически переворачивала страницы, днем и ночью думала только
об одном: рядом с Сашей нет мужчины, она не  сумела  сохранить  семью,  их
несчастная жизнь травмировала его с детства.
   Павел Николаевич сообщил, что приедет, как только  освободится,  месяца
через полтора. Софья Александровна знала мужа - он рассчитывал, что за эти
полтора месяца все уладится без него. Спрашивал: "Неужели  Марк  не  может
ничего сделать?" Вечный упрек, адресованный ее родственникам! Она написала
Марку. Тот ответил, что скоро приедет на съезд и надеется все уладить. Эти
письма ее не успокоили, Саша по-прежнему беззащитен.
   Софья Александровна стала надолго уходить из дома.  Саша  смотрел,  как
она идет по двору, маленькая, полная, седая, одинокая. Он  сам  разогревал
обед, иногда не разогревал - обеда не было. Куда она исчезает?  Он  звонил
ее сестрам - она там не появлялась.  Ходит  по  учреждениям,  хлопочет  за
него, ищет влиятельных знакомых? Но нет у  нее  таких  знакомых,  всех  ее
знакомых он знал наперечет.
   - Где ты была, где ты пропадаешь?
   Она отмалчивалась или отговаривалась - нигде не была, ходила по Арбату,
сидела во дворе.
   Саша тоже бродил по Арбату, по  знакомым  с  детства  переулкам,  вдоль
старых барских особняков: колонны, лепной  орнамент,  ярко-зеленые  крыши,
белые оштукатуренные фасады. В Кривоарбатском на месте  школьной  площадки
теперь выстроил дом архитектор Мельников; странное круглое здание. В школе
окна подвалов, занавешенные ситцевыми занавесками, светились по-прежнему -
как и раньше, здесь жили технические работники.
   Саша вспомнил, как он вожатым отряда  ездил  с  пионерами  в  лагерь  в
Рублево. "Едем в лагерь мы в Рублево, там давно уж все  готово,  вещи  там
давно у них, не хватает нас одних..." Он наводил тогда дисциплину железной
рукой,  пионеры  его  побаивались,  не  мог  справиться  только  с  Костей
Шабриным, сыном школьного столяра, озорным и непослушным мальчишкой. После
очередного проступка Саша решил отправить его домой.
   Школьная повариха сказала тогда:
   - Не отсылай, Саша, убьет его отец.
   Что значит, убьет? Никто не имеет права убивать. Саше было жалко Костю,
ребята  просили  за  него,  но  отменить  распоряжение  значило  подорвать
собственный авторитет.
   Они вернулись из лагеря, начались занятия. Отец Кости ничего не  сказал
Саше, однажды только остановился в коридоре и  посмотрел  на  него  долгим
пристальным взглядом. Этот взгляд запомнился Саше навсегда. Как он жестоко
и глупо все-таки поступил тогда. Интересы коллектива требовали дисциплины,
ей в жертву он и принес маленького Костю. Он думал,  что  такое  наказание
будет полезно самому Косте. Подумал ли он о том,  _как_  Костя  предстанет
перед отцом?
   Из Плотникова переулка он сворачивал в Могильцевский, затем в  Мертвый.
Здесь  в  особняке   против   датского   посольства   помещался   когда-то
Хамовнический райком комсомола, тут  восемь  лет  назад  его  принимали  в
комсомол. Он носил тогда кожаную куртку, презирал пижонов,  никогда  ничем
не дорожил, кроме книг, и те, прочитав,  дарил  библиотеке,  даже  пытался
создать школьную коммуну - воображение заносило его бог весть куда.
   Почему именно с ним это случилось? Не должен ли он положиться на мнение
большинства? Но Баулин, Лозгачев, Столпер - еще не  большинство.  Написать
Сталину? Сталин понимает, что стране нужны  специалисты,  а  не  недоучки,
презирает болтунов, а Азизян - болтун,  Сталин  не  любит  карьеристов,  а
Лозгачев - карьерист, ненавидит держиморд, а Баулин - держиморда. Со своим
чувством юмора Сталин правильно  бы  оценил  эти  невинные  эпиграммы.  Но
обращаться к Сталину по личному делу нескромно.


   Как-то, возвращаясь домой, Саша увидел  маму.  Она  стояла  в  воротах,
кого-то высматривая.
   Дойдя с ним до подъезда, сказала:
   - Иди, я еще немного похожу.
   - Замерзнешь.
   - Я еще немного похожу,  -  повторила  она,  и  на  лице  ее  появилось
упрямое, кроличье выражение, которое раньше  предвещало  новый  скандал  и
ссору с отцом.
   В другой раз Саша увидел ее на Арбате. Она медленно прошла  мимо  ворот
их дома, остановилась у часовой мастерской, сделала вид, что рассматривает
выставленные  за  стеклом  часы,  пошла   назад,   опять   вглядываясь   в
противоположную сторону улицы, дошла до  аптеки,  остановилась,  повернула
назад. За кем-то подсматривает, кого-то выслеживает, как выслеживала отца,
когда думала, что он встречается с их соседкой Милицей Петровной. Но  отца
нет, нет предполагаемых любовниц, нет больше  ревности,  а  она  опять  во
власти  какой-то  навязчивой  идеи,  смотрит  в  одну  точку  с   тем   же
сосредоточенным, напряженным, упрямым выражением. Затем перешла улицу, как
всегда,  низко  опустив  голову,  не  глядя  по  сторонам,  боясь  увидеть
надвигающиеся на нее  машины.  Шоферы  резко  тормозили,  высовывались  из
кабин, ругались, а она,  не  оглядываясь,  не  оборачиваясь,  не  поднимая
головы, спешила достичь спасительного тротуара.
   Он спросил ее:
   - Кого ты высматриваешь?
   Она заметалась, боясь сказать то, во что Саша не повери