ом  случае  его
внезапный отъезд из Сочи не  вызовет  никаких  кривотолков.  Настораживает
только одно: Сталин заговорил о Казахстане в первый же день  его,  Кирова,
приезда сюда. Почему? Заранее  предвидел,  что  их  совместная  работа  не
сложится?  Заранее  готовил  его   отъезд?   Возможно,   и   так,   Сталин
предусмотрителен. Во всяком случае, это предложение дает  ему  возможность
поскорее уехать отсюда. Конечно, можно было бы найти другой  предлог,  еще
проще отпустить его на Минводы - тут и  предлога  искать  не  надо,  врачи
потребовали. Но он уже отказался писать о Енукидзе, отказался переехать  в
Москву, его третий отказ окончательно обострит их Отношения.
   - Ну что ж, - сказал Киров, - если есть необходимость, поеду.
   - Необходимость есть, ты сам это хорошо понимаешь, да и потом, - Сталин
показал на листки конспекта по истории, - эта  работа,  я  вижу,  тебя  не
слишком увлекает, так ведь?
   - Да, это так, - подтвердил Киров, - какой я историк...
   - Вот видишь! А там живое дело. Больше месяца оно  у  тебя  не  займет,
зато вытянем Казахстан, будем с хлебом. Чем сложен  Казахстан?  Во-первых,
далеко  от  центра,  окраина.  Во-вторых,  пестрое  и   фактически   новое
земледельческое население. Много там осело бывших раскулаченных. Среди них
встречаются и хорошие, прилежные работники, - он повернулся к  Жданову,  -
если  вам  нетрудно,  Андрей  Александрович,  проверьте,  я   уже   просил
подготовить указ  о  восстановлении  в  правах  бывших  кулаков,  особенно
молодежи, которые в течение трех или пяти  лет  хорошо  показали  себя  на
новых местах... Да, есть среди них и трудолюбивые, но много и озлобленных,
они вредят нам. С другой стороны, мы еще не привили нашим  людям,  рядовым
работникам, рядовым труженикам элементарной  трудовой  морали,  стремления
сделать свое дело возможно, лучше, не развили в них  чувство  гордости  за
качество  своей  работы,  за  свою  профессию,  за  свою  личную   рабочую
репутацию. Вот приехал ко мне из  Москвы  зубной  врач,  зубы  мне  лечил,
предложил свой вариант, я отказался. Он  начал  настаивать,  мне  пришлось
даже несколько повысить голос, не сдержался... Однако интересно другое: он
сделал и мой вариант и свой и предложил мне испробовать оба - сначала мой,
потом свой. Я испробовал - его вариант оказался лучше,  что  я  в  порядке
самокритики и признал. Таким образом, он доказал свою правоту, настоял  на
своем варианте. Зачем? Мог спокойно  сделать,  как  я  хотел,  и  спокойно
уехать. Нет, настоял на своем, не побоялся настоять, не побоялся  нарушить
мой  прямой  запрет.  Почему  не  побоялся?  Профессиональное  достоинство
пересилило.  Значит,  это  настоящий  работник,  у  него  высокое  чувство
профессиональной гордости, такое чувство мы и должны воспитывать  в  наших
людях. И,  когда  мы  это  чувство  воспитаем,  исчезнет  необходимость  в
принудительных  мерах.  Но  пока  этого  нет,  пока  мы  много  болтаем  о
преданности  делу,  клянемся,  принимаем  обязательства,  а  обязательство
должно быть одно - перед  своей  рабочей  совестью,  перед  своей  рабочей
гордостью, вот как у грузинских виноделов, например, или,  скажем,  как  у
этого зубного врача.
   - Этот врач - приятный человек, - улыбнулся Киров.
   Сталин остановился.
   - Разве он и тебя лечил?
   - Нет, мы с ним виделись на пляже. Хорошо плавает!
   Сталин молча прошелся по кабинету, потом сказал:
   - Выходит, ты здесь совсем не скучал, а я-то думал, заскучал наш Сергей
Миронович за этими конспектами.
   В  голосе  Сталина  Киров  уловил   хорошо   ему   знакомые   ревнивые,
подозрительные нотки.
   - Пляж пустой, никто, кроме меня и доктора, не купался. Впрочем, я  его
видел два раза, он на меня произвел хорошее впечатление.
   - Да, разговорчивый, - равнодушно подтвердил Сталин.
   Это равнодушие тоже было хорошо знакомо Кирову.
   Сталин снова молча  прошелся  по  кабинету,  затем  остановился  против
Кирова, спросил:
   - Завтра можешь вылететь в Алма-Ату?
   - Конечно.
   - Вот и прекрасно.


   Вечером, подписывая бумаги, Сталин сказал Товстухе:
   - Зубного врача Липмана заменить другим.
   И, подумав, добавил:
   - Из кремлевской больницы его уволить, но не трогать.



18

   Как и в прошлый раз, Алферов был в  штатском,  как  и  в  прошлый  раз,
принял Сашу в горнице, придвинул стул к обеденному  столу.  Стол  простой,
рубленный из досок, а стулья городские, с мягкими сиденьями.
   - Садитесь, Панкратов, чаю хотите?
   Ничего хорошего подобное гостеприимство не предвещало.
   - Спасибо, я уже завтракал.
   - Стакан чая не помешает, ведь вы с дороги. На чем приехали?
   - Пешком пришел.
   - Тем более...
   Алферов открыл дверь кухни.
   - Анфиса Степановна, соорудите нам самоварчик.
   Вернулся к столу, дружелюбно посмотрел на Сашу.
   - Ну как, Панкратов, сепаратор работает?
   - Не знаю, не интересуюсь.
   - Напрасно. Так вот, работает. И скажите спасибо мне... Я попросил  МТС
обязательно его исправить. Исправили в тот же день.
   Значит, Вида сказала правду.
   Алферов покосился на Сашу.
   - Как вы понимаете, я сделал это вовсе не из альтруизма. А потому,  что
если  _наш_  подопечный  испортил  аппарат,  то  _наша_  обязанность   его
исправить.
   - Ваш "подопечный" не портил аппарата.
   -  В  деревне  об  этом  думают  иначе.  Во  всяком  случае,  сепаратор
исправлен, инцидент исчерпан. Впрочем, выразимся более  точно:  приглушен.
Заявление на вас лежит у меня,  -  он  показал  на  ящик  стола,  -  я  не
собираюсь вас им шантажировать, но  о  нем  может  вспомнить  председатель
колхоза. Впрочем, к этому мы еще вернемся. А вот и чай!
   Средних лет женщина, дородная, вальяжная, в  длинной  юбке  и  короткой
кофточке, внесла самовар, поставила на стол тарелку с брусникой, с  рыбой,
запеченной в яйцах, с пирожками, начиненными опять  же  рыбой,  брусникой,
черникой.
   - Чай завариваю сам, - говорил Алферов, засыпая чай, - большое, знаете,
искусство, я ему выучился в Китае.
   Он  поставил  чайник  на   самоварную   конфорку,   прикрыл   сложенным
полотенцем.
   - Пока чай дойдет, закусите, - Алферов обвел рукой стол.
   - Спасибо, чай попью, а есть не хочу, завтракал.
   - Ну, ну, смотрите, а захотите - ешьте, аппетит приходит во время  еды.
Как вам живется в Мозгове, скучаете?
   - Веселого мало.
   - Не сахар, конечно,  -  согласился  Алферов,  -  впрочем,  у  вас  там
довольно интересные люди. Жилинский Всеволод  Сергеевич,  философ,  ученик
Бердяева. Мог в свое время уехать за границу  -  отказался,  как  говорит,
из-за любви к России. Сейчас бы, конечно, уехал, да поздно. Уж если любишь
Россию, то работай для нее, а не против нее. Так ведь?
   Саша пожал плечами.
   - В принципе, так, но я не знаю, что он делал против России.
   - И Жилинский, и все другие будут вас уверять, что попали сюда зря. Но,
поверьте, зря сюда никто не попадает.
   Саша усмехнулся.
   Его усмешка не ускользнула от Алферова.
   - Вы имеете в виду себя, но вы совсем другое дело. Ваша  ссылка  -  это
наши  внутрипартийные  дела,  как  говорил  Пушкин:  "Старинный   братский
спор..." Вы попали в определенную ситуацию, вели себя  в  ней  не  слишком
осторожно. Думаете, я приехал в эту дыру по собственному  желанию?  Видели
вы богучанского уполномоченного? Здесь можно и таким обойтись. Я, как  вы,
надеюсь, понимаете, несколько иное. Но я в своей ситуации тоже оказался не
на высоте и вот попал сюда. Ну и что? Я коммунист и я выполняю свой  долг.
Да, так о Жилинском... Умный человек, эрудит, но с ним будьте начеку.
   - Я с ним почти не общаюсь, так, шапочное знакомство.
   - Общаться вам придется волей-неволей, - возразил Алферов, - три года в
молчанку не проиграешь, общение неизбежно. Есть у вас  еще  Маслов  Михаил
Михайлович, бывший полковник Генерального штаба.
   - Вот уж кто меня совсем не интересует, - сказал Саша, начиная, как ему
казалось, догадываться, какую цель преследует Алферов.
   - Безусловно, - подхватил Алферов, - другое поколение, другая формация.
Те, с кем вы  этапировались,  вам  ближе  хотя  бы  по  возрасту.  Тот  же
Квачадзе... Переписываетесь с ним?
   - Нет, даже не знаю, где он.
   - Что же вы так забросили своих попутчиков? - полюбопытствовал Алферов.
- Впрочем,  я  вас  понимаю:  Квачадзе  -  троцкист,  а  заядлый.  Но  вот
Соловейчик...
   - С Соловейчиком я изредка переписываюсь.
   Конечно, он бы мог ему этого не говорить. Мог бы спросить: для чего  вы
меня вызвали? Для допроса? Тогда ведите его по всей форме, а  такого  рода
беседы меня не устраивают. Но Саша этого не сказал. Ничего плохого Алферов
ему не сделал, хочет говорить по-человечески, пожалуйста, он примет  такой
разговор.
   - Давно вы получили от него последнее письмо?
   - Разве вы не знаете? - ответил Саша. - Мне казалось, что  вы  в  курсе
всей моей переписки.
   - Да, иногда приходится просматривать  почту  административно-ссыльных,
это входит в наши обязанности, - подтвердил Алферов,  -  но  я  делаю  это
нерегулярно, выборочно.
   - Мои конверты всегда вскрыты.
   - А какой смысл их снова заклеивать, - засмеялся Алферов, -  все  равно
увидите, что они вскрывались. Но, повторяю, делаю  это  выборочно,  мог  и
пропустить последнее письмо Соловейчика.
   - С ним что-нибудь случилось? - спросил Саша.
   - Особенного ничего. Просит перевести в Гольтявино, утверждает, что там
у него невеста. Это правда?
   - Да, - подтвердил Саша, - у него там невеста. Я ее сам видел, когда мы
проходили через Гольтявино.
   - Допускаю, что в Гольтявино у него невеста. Но это не дает  ему  права
самовольно покидать назначенное место  жительства.  А  он  без  разрешения
ездил в Гольтявино. Возможно, я посмотрел бы на это  сквозь  пальцы,  дело
молодое,  любовь  и  так  далее.  Но  Гольтявино  в  ведении   Дворцовской
комендатуры, а они на это сквозь пальцы смотреть не желают.
   - Я об этом ничего не знал, - сказал Саша. - Но его  можно  понять.  Уж
если кто случайно попал сюда, то именно Соловейчик,  далекий  от  политики
человек. К тому же человек легкий, контактный,  все  эти  ограничения  для
него очень обременительны. Конечно, странно, что он решился на  такое,  но
любовь не знает границ.
   - Лирика, Панкратов, сантименты, на официальном  языке  это  называется
_побег_! И  за  побег  наказывают  не  только  бежавшего,  а  и  тех,  кто
способствовал побегу. В Рожкове есть еще ссыльные, он их всех подвел.
   - Если кто-нибудь убежит из Мозговы, я буду за это отвечать?
   - Да, представьте себе: один убежит - все отвечают.  И  надо  оберегать
невинных людей от эгоистов, думающих только о себе.  О  любом  готовящемся
побеге надо сообщать властям, таков порядок. И надо в этом  нам  помогать.
Вот вы утверждаете, что вы честный советский человек. Помогайте!
   - Вот кем вы хотите меня сделать?!
   - Александр Павлович, ну зачем так? За провокаторство  у  нас  положено
строжайшее  наказание.  Мы  не  просим  вас  сообщать  о  настроениях,   о
разговорах. Мы хотим предотвратить побеги,  спасти  легкомысленных  людей,
которые бегут, и доверчивых людей, которые  тому  способствуют.  Переведем
вас в Кежму, разъездным механиком в МТС, будете свободно передвигаться  по
району, встречаться с ссыльными, в том числе и с теми, кто хочет бежать. А
вы их отговаривайте. В крайнем  случае,  сообщайте  нам,  чтобы  мы  могли
предотвратить побег. Будете материально обеспечены, жить будете в  районе,
а не в деревне и людей спасете от безрассудных поступков.
   - Вы напрасно тратите время, - сказал Саша, - то,  чего  вы  хотите,  я
делать не буду. Считаю аморальным.
   - Мою работу вы тоже считаете аморальной?
   - Вы служите и выполняете свои служебные обязанности. А  я  ссыльный  и
тоже буду выполнять свои обязанности.
   - Какие?
   - Отбывать свой срок.
   Алферов помолчал, потом улыбнулся и сказал:
   -  Александр  Павлович,  вы  ставите  меня  в   очень   затруднительное
положение.
   - Я вас не понимаю.
   - Вы сказали "любовь не знает границ", вы правы, допустим. Но ваша жена
- учительница. Можем мы доверить воспитание подрастающего  поколения  жене
человека, политически нелояльного?
   - У меня нет жены, с чего вы взяли? Учительница? Я захожу к ней  иногда
за книгами, только и всего.
   - Александр Павлович, мы с вами мужчины и хорошо понимаем друг друга. Я
и не рассчитывал на другой ответ. Но учительница - ваша жена.  И  если  вы
будете благоразумны, то мы не только вас, но и ее переведем в Кежму, и тут
нужны учителя.
   - Никакой жены у меня нет, - нахмурился Саша, - о таким же  успехом  вы
можете объявить моей женой  любую  женщину  в  Мозгове.  Если  вы  тронете
учительницу, то совершите величайшую несправедливость.
   - Никто не собирается ее трогать. Но оградить ее от чуждых  влияний  мы
обязаны. Скажем, переведя вас в другое место.
   - Вы хозяева! - Саша вздохнул с облегчением. Черт  с  ним!  Переедет  в
другую деревню, лишь бы Зиду не тронули.
   Алферов встал, прошелся по комнате...
   - Скажите, Панкратов, каким вы мыслите свой путь в жизни?
   - После ссылки вернусь домой, буду хлопотать о пересмотре дела.
   - В Москву вы не вернетесь, получите минус.
   - Работать можно не только в Москве.
   - Пересмотр дела? - продолжал Алферов. -  Вряд  ли  вы  его  добьетесь.
Судимость на вас будет висеть.
   - Бывает, что судимость снимают.
   - Бывает, - согласился Алферов, - но за заслуги перед государством. А я
не вижу у вас  особого  стремления  совершить  нечто  особенное.  Ведь  вы
обижены.
   - Я не обижен. Но, как билась моя мать в коридоре, когда меня  уводили,
не забуду. И, как шил мне дело следователь, тоже не забуду.
   - Ну хорошо, - Алферов снова уселся против Саши,  -  перейдем  к  делу.
Соловейчик убежал!
   Он пытливо смотрел на Сашу. Саша ошеломленно смотрел на него.
   - Этого не может быть. Соловейчик не так глуп, он хорошо понимает,  что
убежать некуда.
   - И все же он сбежал, он писал вам что-либо?
   Саша усмехнулся.
   - Сбежать глупо, писать об этом еще глупее.
   -  Безусловно,  -  согласился  Алферов,  -  и  все  же  вы  здесь   его
единственный друг, единственный товарищ.
   - Вы хотите меня обвинить в пособничестве побегу?
   - Панкратов, - внушительно сказал Алферов, - я к вам  отношусь  гораздо
лучше, чем вы думаете. Никто вас в этом не обвиняет. Но Соловейчик  хорошо
продумал маршрут побега. Этих маршрутов два: первый - по Ангаре к  Енисею,
второй - через тайгу в Канск. И по тому и по другому  пути  он  далеко  не
уйдет, в первой же деревне его задержат. Идти  в  обход  селений  -  нужен
большой запас продовольствия, которого у него нет. Но  возможен  и  третий
путь - вверх по Ангаре, на Иркутск. Эта дорога длиннее, но  на  пути  есть
Мозгова, где живете  вы,  и  дальше  вверх  еще  два  селения,  где  живут
единомышленники его невесты. Не исключено, что он выбрал именно этот путь,
не исключено, что он явится к вам.
   - Как же он ко мне явится? На глазах у всей деревни?
   - Этого я не знаю. Может, и не явится.  Но  может  и  явиться.  В  этом
случае вам следует продумать свое поведение.
   - Задержать его? - засмеялся Саша. - А если я с ним не справлюсь?
   - Задерживать его не надо, мы сами его задержим.  Хорошо  бы  уговорить
вернуться. В этом случае обвинение в побеге  отпадет,  просто  самовольная
отлучка, можно ограничиться мерами административного характера.  Я  говорю
честно,  Панкратов,  я  не  хочу  побега,  мне   не   нужно   чрезвычайное
происшествие.
   Саша чувствовал, Алферов говорит искренне. Но Саша  не  верил  в  побег
Соловейчика, может быть, охотился в тайге и заблудился.
   - Вот так, Панкратов, - заключил Алферов, -  уговорите  его  вернуться,
это самое простое.  А  если  не  вернется,  сообщите  в  сельсовет  или  в
правление колхоза, они знают, что делать.
   Он помолчал, потом добавил:
   - Отнеситесь к этому серьезно, Панкратов,  укрывательство  беглого  или
оказание ему помощи могут иметь для вас  серьезные  последствия.  Считайте
себя предупрежденным!


   Соловейчик убежал? Саша не мог в это поверить. Он  мог  допустить,  что
Соловейчик повесился, утопился - жизнь растоптана. Разве  сам  он  не  был
близок к самоубийству? Но бежать?! Практичный,  рассудительный  Соловейчик
отлично понимает нелепость такого поступка. С гораздо большим  успехом  он
мог убежать из Канска - сел на поезд и уехал; Здесь он  мог  надеяться  на
соединение с Фридой, убежав,  он  эту  надежду  терял  навсегда.  И  Фриду
затаскают. А уж ее он не стал бы подводить.
   Какую же сеть плетет Алферов? Твой товарищ бежал из ссылки, как бы тебе
не пришлось отвечать, спрячься-ка лучше за нашей широкой спиной! Живешь  с
учительницей, она может от этого пострадать, опять же  спрячься  за  нашей
широкой спиной! В Мозгове ты без работы, кто тебя будет кормить три  года?
А я тебе дам работу, тебе не придется обременять родных. И не  забудь,  на
тебе еще висит сепаратор, бумажка - вот она, в столе. Примитивно.
   Но  вместе  с  тем  Саша  чувствовал  в  Алферове  некую   необычность,
нестандартность, не Дьяков, птица совсем  другого  полета,  был  в  Китае,
Дьякова в  Китай  не  пошлешь.  Однако  Дьяков  в  Москве,  в  центральном
аппарате, а Алферов  здесь,  в  глуши.  Проштрафился,  наверно.  В  глазах
настороженность, признак собственного неустойчивого положения. И нет в нем
грубого дьяковского напора. Может быть, не особенно старается?..


   Всеволоду Сергеевичу Саша сказал, что его вызывали из-за Зиды. О побеге
не говорил - не верил в этот побег.
   Всеволод Сергеевич отнесся к разговору спокойно.
   - Поедете, в крайнем случае, в Савино или Фролово - небольшая плата  за
два месяца счастья. А Нурзиде Газизовне ничего не будет, здесь она  ценнее
Алферова. Другого уполномоченного сюда найдут, другую учительницу - нет.
   Зиде Саша рассказал о Соловейчике, ожидал,  что  Зида,  как  и  он,  не
поверит. Но Зида поверила.
   - Бегут от тоски, - сказала она,  -  даже  очень  рассудительные  люди.
Обычная вещь.


   Как ни странно, разговор с Алферовым успокоил Сашу, прекратил его муки:
Алферов подтвердил то, о чем он сам думал  -  Москвы  ему  не  видать,  на
пересмотр  дела  надеяться  нечего.  Его   списали.   Что   же,   придется
перестраиваться и ему. Наконец он принял свою  судьбу,  почувствовал,  что
умеет управлять собой. Никаких иллюзий. Его случай не особый,  таких,  как
он, великое множество. И нужно найти в себе силы выстоять.
   Как-то он встретил на улице Тимофея. Тот опасливо  посмотрел  на  него,
хотел пройти мимо, но Саша преградил ему дорогу.
   - Плохо стреляешь, Тимофей, или ружье у тебя дерьмовое?
   - Ты чего, чего? - забормотал Тимофей, отступая назад, как и тогда,  на
лугу, боялся, наверно, что Саша его ударит.
   - Не бойся, - усмехнулся Саша, - здесь не трону, а попадешься еще раз в
лесу - пристрелю, как собаку. У тебя  жеребий,  а  у  меня  пуля  и  ствол
нарезной - достану! Я не достану, другие достанут. У  нас  своя  расправа.
Запомни, падло!
   Сказал и пошел дальше. С такими только так и надо. Как  расправились  в
тюрьме с парнями, убившими ссыльных на Канской дороге, знает вся Ангара. И
Тимофей знает. Не сунется больше, трус! Отправляясь  в  лес,  Саша  стволы
заряжал дробью, но в карман клал жеребий. И не один. И без  Жучка  уже  не
ходил. И не стоял на открытом месте. И тропинки всякий раз менял.


   На второй или третий день после разговора с Тимофеем Саша опять пошел в
лес.  Жучок  вдруг  остановился,  что-то  почуяв,  бросился  в  чащу.  Его
неистовый лай слышался совсем близко, лай был  не  призывный,  а  злобный,
задыхающийся, видно, лаял  на  человека,  а  может,  и  на  медведя.  Саша
притаился за деревом, перезарядил ружье, вогнал в оба ствола по жеребию.
   Лай нарастал с неистовой силой, то отдаляясь,  то  приближаясь,  видно,
Жучок отбегал потом  опять  набрасывался  на  кого-то.  Это,  конечно,  не
Тимофей, собака знает всех деревенские,