лезно. Надо быть уверенным, веселым, только так он  сможет  успокоить
мать.
   - Что вы собираетесь, искать, может быть, я сам вам отдам?
   Уполномоченный  снял  пальто,  шапку,  повесил  в  углу.  На  нем   был
темно-синий костюм и темная  рубашка  с  галстуком,  обыкновенный  молодой
человек, начинающий полнеть, такого встретишь в канцелярии.
   На   столе   лежали   институтские   тетради,   конспекты,    учебники.
Уполномоченный брал их в руки, перелистывал, пробегал глазами  страницы  и
складывал аккуратной стопкой.
   Привлекла его внимание надпись, сделанная сегодня Сашей на  тетради  по
курсу мостов и дорожных сооружений: "Крестьянин  в  трамвае,  растерянный,
жалкий, а дома властный, деспотичный!"
   Тетрадь легла рядом с паспортом и студенческим билетом.
   В ящиках стола лежали  документы,  фотографии,  письма.  Уполномоченный
интересовался не содержанием письма, а кем оно написано. И,  если  не  мог
разобрать  подпись,  спрашивал.  Саша  коротко   отвечал.   Уполномоченный
откладывал письма направо, они были ему не нужны.  Метрики,  свидетельство
об окончании школы, справки с работы и другие документы остались на месте,
комсомольский и профсоюзный билеты легли налево.
   - Почему вы берете мой комсомольский билет?
   - Я пока ничего не беру.
   Детские  и  школьные  фотографии  тоже  не  привлекали  его   внимания,
интересовали только те, где были взрослые. И опять он спрашивал: кто  это,
а это?
   Мама встала. Саша услышал скрип кровати, шарканье туфель,  стук  дверцы
шкафа, где висел халат. Но вышла она не  в  халате,  а  в  платье,  наспех
надетом на  ночную  сорочку.  Жалко  улыбаясь,  подошла  к  Саше,  провела
дрожащей рукой по его волосам.
   - Гражданка, посидите в своей комнате, - сказал уполномоченный.
   В его голосе прозвучала казенная категоричность,  всегда  пугающая  ее,
она сделала что-то такое, что может повредить  сыну.  Софья  Александровна
испуганно, часто и мелко закивала головой.
   - Может, всем лечь на пол? - усмехаясь, спросил Саша.
   Уполномоченный, перебирая книги на полке, удивленно оглянулся и  ничего
не ответил.
   - Посиди у себя, - сказал Саша.
   Мать еще чаще закивала головой и, со страхом  глядя  на  широкую  спину
уполномоченного, вернулась в свою комнату.
   Знают ли они о Сольце?  Не  знают,  иначе  не  посмели  бы  прийти.  Не
сработала какая-то аппаратная шестеренка. Обидно! Это недоразумение многое
осложнит.
   Уполномоченный велел  открыть  шкаф,  вывернуть  карманы  пиджака,  там
оказалась записная книжка с адресами и телефонами, и она  легла  на  стол.
Проверяя, все ли он осмотрел, уполномоченный обвел глазами комнату, увидел
за диваном чемодан, велел открыть - чемодан оказался пустым. Этот  человек
выполняет свои обязанности, аккуратный, добросовестный чиновник. Будь Саша
на его месте, пошли его партия в  органы  ГПУ,  поручи  произвести  обыск,
арестовать кого-то, он проделал бы это точно так  же,  хотя  тоже  мог  бы
прийти к человеку невиновному - в таком деле ошибки неизбежны.  Надо  быть
выше личной обиды, он докажет свою невиновность,  как  доказал  в  ЦКК.  И
пусть этот человек делает свое дело.
   - Пройдемте во вторую комнату.
   Мама стояла, опираясь локтями о крышку комода, запустив пальцы в  седые
волосы, искоса смотрела на дверь.
   - Товарищ осмотрит твою комнату. Ты сядь, мама.
   Но она продолжала стоять в той  же  позе  и  чуть  отодвинулась,  когда
подошел уполномоченный.
   На комоде стояли фотографии Саши, Марка, маминых сестер.
   - Кто это?
   - Мой брат, Рязанов Марк Александрович.
   Пусть знает, что ее брат знаменитый Рязанов, Саша  его  племянник,  она
все время думала, как ей это сказать,  тогда  они  прекратят  обыск  и  не
арестуют Сашу. Марка знает вся  страна,  его  знает  Сталин.  И  с  жалкой
улыбкой добавила:
   - А это Сашенька, когда был маленький.
   Нахмурившись, уполномоченный взял фотографию  Марка,  отогнул  защелку,
вынул карточку и посмотрел ее с обратной  стороны  -  никакой  надписи  не
было. И он положил все обратно на комод:  фотографию,  подставку,  стекло,
картон. Софья Александровна опустилась в кресло и застонала,  закрыв  лицо
руками.
   Уполномоченный шарил рукой в выдвинутых ящиках комода. Переворачиваемое
белье издавало свежий запах стирки, так оно пахло,  когда  мама  застилала
постель на Сашином диване.
   - Ведь обыск у меня, - сказал Саша.
   - Вы живете одной семьей, - ответил уполномоченный.
   Они вернулись в Сашину комнату. Вслед за ними вышла Софья Александровна
- обыск кончился, и ей уже не предложили вернуться к себе. Мысль, что Сашу
уведут, вывела ее из оцепенения, она заметалась, не зная, что  ей  делать:
то подходила к Саше, то беспокойно следила глазами за  уполномоченным.  Он
писал за столом протокол обыска. Такого-то числа, у такого-то,  по  ордеру
такому-то...   Изъято:   паспорт,   номер;   профсоюзный   билет,   номер;
комсомольский билет, номер; студенческий билет,  номер;  записная  книжка.
Тетрадь "Мосты и дорожные  сооружения"  он  держал  в  руке  и  отложил  в
сторону, решил не брать.
   Потом спросил:
   - Где можно помыть руки?
   Софья Александровна засуетилась.
   - Пожалуйста, я вам покажу.
   Она хлопотливо задвигала ящиками комода, взяла чистое полотенце и, пока
уполномоченный мыл руки, стояла в дверях ванной с  полотенцем  в  руках  и
протянула его с жалкой,  заискивающей  улыбкой;  может  быть,  _там_  этот
человек облегчит участь сына...
   Уполномоченный вытер руки,  вышел  в  коридор,  позвонил  по  телефону,
сказал что-то непонятное, условное,  только  одно  слово  было  понятно  -
Арбат. Потом положил трубку и прислонился  к  двери  с  безучастным  лицом
человека, кончившего свое дело.  Красноармеец  у  двери  стоял  вольно,  и
второй красноармеец вернулся  из  кухни,  теперь  парадный  и  черный  ход
свободны, дворник Василий Петрович ушел. И, хотя никто не сказал  соседям,
что обыск окончен, в коридоре появились Михаил Юрьевич и Галя.
   Мама собирала Сашины вещи, руки ее дрожали.
   - Теплые носки положите, - сказал уполномоченный.
   - Наверно, нужно взять что-нибудь из еды, - вежливо  проговорил  Михаил
Юрьевич.
   - Деньги, - отозвался уполномоченный.
   - Черт возьми, - спохватился Саша, - у меня папиросы кончились.
   - Сейчас у своего возьму.
   Галя вынесла пачку "Бокса".
   - Саша, у вас есть деньги? - спросил Михаил Юрьевич.
   - Что-то есть.
   Саша порылся в карманах.
   - Десять рублей.
   - Хватит, - сказал уполномоченный.
   - Там лавочка недорогая, - пояснил красноармеец.
   Все было мирно, будто Саша отправляется в поездку в  незнакомый  город,
на север или на юг и вот ему советуют, что с собой взять.
   Уполномоченный курил, прислонясь  к  косяку  двери,  один  красноармеец
разговаривал с Галей, второй,  присев  на  корточки,  тоже  курил.  Михаил
Юрьевич ободряюще улыбался Саше, и Саша  тоже  улыбался,  чувствовал,  что
улыбается жалко, но иначе не мог.
   - Сашенька, смотри, что я  тебе  положила,  -  дрожащими  руками  Софья
Александровна раздвинула край узелка, - вот мыло, зубной  порошок,  щетка,
полотенце, бритва...
   - Бритву не надо, - предупредил уполномоченный.
   - Извините, - она вынула бритву, -  вот  носки,  смена  белья,  носовые
платки...
   Голос ее дрожал.
   - Вот гребешок, вот... вот шарфик твой... шарфик...
   Ее слова перешли в рыдания,  она  изнемогала,  умирала,  перебирая  эти
вещи, вещи ее мальчика, которого отрывают от нее, уводят в  тюрьму.  Софья
Александровна опустилась в кресло, рыдания сотрясали ее  маленькое  полное
тело.
   - Да успокойтесь вы, все обойдется, - говорила Галя, поглаживая  ее  по
плечу, - вон у Алмазовых сына забрали, подержали, отпустили.  Чего  теперь
плакать, раз так вышло.
   А она тряслась и бормотала:
   - Это конец, конец, конец...
   Уполномоченный посмотрел на часы.
   - Собирайтесь!
   Бросил окурок, подтянулся, нахмурился. Часовые  тоже  подтянулись,  они
снова вступали в  свои  обязанности.  Уже  не  давали  советов,  примкнули
винтовки к ноге, готовясь к  конвоированию.  Уполномоченный  сделал  рукой
движение, предлагающее Михаилу Юрьевичу и Гале уйти с дороги,  по  которой
сейчас будут _проводить_ арестованного.
   Саша надел пальто, шапку, взял узелок.
   Красноармеец неловко возился с  французским  замком  и  наконец  открыл
входную дверь. Этот звук донесся до Софьи  Александровны  -  она  ждала  и
страшилась его. Выбежала  в  коридор,  увидела  Сашу  в  пальто  и  шапке,
ухватилась за него, дрожа и захлебываясь в рыданиях.
   Михаил Юрьевич мягко придержал ее за плечи.
   - Софья Александровна, ни к чему, право, ни к чему.
   Саша поцеловал мать в голову,  в  седые  взлохмаченные  волосы.  Михаил
Юрьевич и Галя придерживали ее, она рыдала и билась в их руках.
   Саша вышел из квартиры.


   Автомобиль ждал на улице,  неподалеку  от  дома.  Саша  сел  на  заднее
сиденье, по обе стороны сели уполномоченный и конвоир, второй конвоир  сел
рядом с шофером. Молча проехали по ночным московским улицам.  Саша  только
не разобрал, с какой стороны они подъехали  к  тюрьме.  Открылись  высокие
железные ворота, пропуская машину в длинный  узкий  крытый  двор.  Первыми
вышли конвоиры, потом Саша и последним -  уполномоченный.  Машина  тут  же
отъехала. Сашу ввели в  громадное  низкое  пустое  помещение  со  сводами,
гигантский подвал без мебели, ни скамеек, ни столов, пахнущий  хлоркой,  с
обшарпанными стенами и вытертым ногами цементным  полом.  Саша  догадался,
что это приемник,  отсюда  арестованных  направляют  в  камеры,  формируют
партии на отправку  -  входные  и  выходные  двери  тюрьмы,  ее  первый  и
последний этап. Сейчас приемник был пуст.
   Уполномоченный и конвоиры уже не следили за каждым Сашиным движением  -
отсюда не убежишь. Они благополучно закончили _свою_  операцию,  доставили
арестованного, больше за него не отвечают.
   - Постойте тут, - приказал уполномоченный и ушел.
   Конвоиры тоже ушли в караульное помещение; из открывшейся двери донесся
запах мокрого шинельного сукна и солдатских щей.
   Саша стоял у стены, опустив на пол узелок. Никто  его  не  охранял,  не
следил за ним - пауза, вызванная тем, что операция ареста  закончилась,  а
заключение еще не началось. Но именно в эти минуты, предоставленный самому
себе, он  почувствовал,  что  в  нем  уже  живет  сознание  своего  нового
положения. Если он сделает хотя бы шаг, его  остановят,  прикажут  стоять,
где стоял, он будет вынужден подчиниться, а это еще больше его  унизит.  И
не надо  давать  такого  повода.  Только  так  он  сможет  сохранить  свое
достоинство, достоинство советского человека, ошибочно попавшего сюда.
   Прошел военный с двумя кубиками, на ходу, не глядя, сказал:
   - Пройдите!
   Саша поднял узелок и пошел, не испытывая уже ничего, кроме любопытства.
   За первым же сводом оказался канцелярский столик. Военный  сел,  достал
бланк. Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Особые  приметы?  Татуировки?
Шрамы? Следы ран? Ожогов?  Родимые  пятна?..  Записал  цвет  глаз  и  цвет
волос... Протянул нечто вроде  подушечки  для  печатей,  Саша  оставил  на
бланке отпечатки пальцев. Переписал вещи: пальто, шапка, ботинки,  свитер,
брюки, пиджак, рубашка.
   - Деньги!
   Он пересчитал деньги, записал в бланк, дал  расписаться.  И  положил  в
стол.
   - Квитанцию вам принесут. - Он показал на дверь. - Пройдите туда!
   В  маленькой  каморке  Сашу  поджидал  обрюзгший  заспанный  толстяк  в
штатском.
   - Раздевайтесь!
   Саша снял пальто и шапку.
   - Ботинки снимите!
   Саша снял ботинки и остался в носках.
   - Выньте шнурки.
   Толстяк положил шнурки на стол и показал в угол.
   - Станьте!
   В углу стояла планка с делениями для измерения роста. Толстяк  надвинул
Саше на голову движок и громко, для того, кто сидел за стеной, произнес:
   - Сто шестьдесят семь!
   Потом пощупал Сашино пальто и шапку, ножиком вскрыл подкладку,  пошарил
там, положил на деревянную скамейку, кивнул на костюм.
   - Снимите!
   Саша снял пиджак.
   - Все снимите!
   Саша остался в трусах и майке.
   Толстяк прощупал брюки и пиджак, вскрыл  подкладку,  распорол  отвороты
брюк, вытащил ремень, положил рядом со шнурками, а пиджак и  брюки  бросил
на скамейку.
   - Откройте рот!
   Приблизив к  Саше  заспанное  лицо,  он  осмотрел  рот,  оттянул  губы,
посмотрел не спрятано ли что за губами или между зубов.  Потом  кивнул  на
майку и трусы.
   - Снимите!
   Толстяк искал татуировку, шрамы, следы ожогов или ран, но не нашел.
   - Повернитесь!
   Саша почувствовал на ягодицах холодное прикосновение пальцев...
   - Одевайтесь!
   Потом, поддерживая рукой брюки без ремня и хлопая спадающими ботинками,
Саша в сопровождении  конвоира  шел  короткими  коридорами,  поднимался  и
опускался по лестницам, обитым металлической сеткой, конвоир стучал ключом
по металлическим перилам, скрежетали замки, кругом были мертвые  камеры  и
мертвые металлические двери.
   В одном коридоре они  остановились.  Ожидавший  их  надзиратель  открыл
камеру. Саша вошел. Дверь захлопнулась.



14

   Как  того  требовал  Сталин,  четвертую  домну  задули  раньше   срока,
тридцатого ноября, в семь часов вечера, при тридцатипятиградусном  морозе.
Марк Александрович мог уехать, только  будучи  уверенным,  что  с  ней  не
повторится катастрофа, происшедшая с первой домной, тоже задутой в  мороз.
Поэтому он отстал от областной делегации  и  выехал  в  Москву  двадцатого
января.
   Служебный вагон уже прицепили к паровозу, снегоочиститель ушел  вперед.
Ветер свистел, наметая сугробы, раскачивая редкие тусклые фонари - станция
и город на ограниченном лимите электроэнергии, она нужна на  заводе,  там,
где плавят металл.
   В маленьком домике  вокзала  у  голландской  печи  собрались  работники
заводоуправления,  приехавшие  с  делами,  которые  готовятся  задолго  до
отъезда начальства в Москву, но заканчиваются в последнюю минуту. Вслед за
Марком Александровичем они вошли в вагон в  мокрых  валенках,  в  галошах,
шапки и воротники в  снегу,  к  неудовольствию  проводника,  отряхиваются,
топчут, курят, а он здесь все надраил до блеска, как  всегда,  когда  ехал
_сам_, протопил как следует.
   Марк Александрович снял шубу, шапку, и все равно было  жарко,  особенно
ногам в фетровых валенках. Лампочки горели неровно,  но  ярко.  Бумаги  он
просматривал быстро, убеждаясь, что все требуемое ему в Москве в них есть.
В тезисах ЦК впервые названа дата окончания строительства  завода  -  1937
год. И план производства чугуна по стране  на  конец  пятилетки  снижен  с
двадцати двух миллионов тонн  до  восемнадцати  -  победил  реалистический
подход. Значит, пришла пора во весь голос потребовать то,  что  вчера  еще
требовалось  вполголоса:  жилища,  механизацию,   социальные   и   бытовые
учреждения.
   - Даю отправление, Марк Александрович, -  доложил  возникший  в  дверях
начальник станции.
   Проводник, в черном форменном пальто  и  черной  ушанке,  с  фонарем  в
руках, прошел по вагону, хмуро бормоча:
   - Отправляемся, граждане, отправляемся.
   Провожающие двинулись из салона. Струя холодного  воздуха  ворвалась  в
вагон. Проводник, сбивая ногой снег, налипший на  пороге,  прикрыл  двери.
Раздался  свисток,  ему  отозвался  гудок  паровоза,  вагон  дернулся   и,
раскачиваясь, застучал на стыках рельсов.
   Марк Александрович снял валенки, вынул из чемодана  домашние  туфли,  с
удовольствием прошелся в них,  разминая  ноги.  Потом  подошел  к  окну  и
отодвинул занавеску.
   Маленький поезд шел по заснеженной степи, огибая гору, на которой стоял
город, освещенный пламенем домен и мартеновских печей. Четыре  года  назад
они пришли сюда на голое место, теперь здесь двести тысяч населения, завод
мирового класса, гигант, уже выдавший стране миллион  тонн  чугуна,  сотни
тысяч тонн стали, три миллиона тонн руды.
   Марк Александрович не предавался воспоминаниям, у него  не  хватало  на
это времени, едва успевал думать о том, о чем необходимо думать  в  данную
минуту.  Предстоит  съезд  и  мысль  его  возвращалась  к  Ломинадзе,  уже
выехавшему в Москву с областной делегацией.
   За теоретические ошибки Ломинадзе, члена  ЦК,  сняли  со  всех  высоких
постов и  направили  к  ним  секретарем  горкома,  практически  секретарем
парткома, город - это завод, горком - партком завода. Одних лет  с  Марком
Александровичем, хотя и несколько старше по партийному  стажу,  Рязанов  с
девятнадцатого,  Ломинадзе  с  семнадцатого  года,  он  считался   крупным
политиком, умным, тактичным, с размахом и волей. Но, если на съезде ударят
по бывшим оппозиционерам, значит, будут  бить  и  Ломинадзе,  тогда  могут
ударить и по заводу. Важен металл, но еще важнее политика.
   Оценивая обстановку, Марк Александрович склонялся  к  тому,  что  съезд
пройдет  спокойно,  об  этом  говорило  само   его   название   -   _съезд
победителей_. Три предыдущих съезда прошли под знаком  борьбы,  и  настало
время продемонстрировать единение  и  сплоченность  партии  вокруг  нового
руководства. И все же надо быть готовым ко всяким неожиданностям.
   В те времена, когда ему не подавали отдельного вагона и добирался он до
Москвы в теплушке, в тамбуре, на  крыше  вагона,  в  шинели  с  мешком  за
плечами, ему и в голову не приходило опасаться чего-то. Сейчас  он  вершит
судьбы  сотен  тысяч  людей,  облечен  полнотой  власти,  твердо  верит  в
правильность партийной линии, не  примыкает  и  не  примыкал  ни  к  каким
оппозициям, его любит Серго, его ценит Сталин, но именно сейчас он  должен
все взвешивать, должен опасаться,  что  у  него  будут  осложнения  только
потому, что  год  назад  к  ним  секретарем  горкома  прислали  Ломинадзе,
допустившего в свое время ошибки, к  которым  ни  Марк  Александрович,  ни
возглавляемый им коллектив никакого отношения не имеют.
   И этот  неожиданный  и  непонятный  арест  Саши...  Когда  он  думал  о
племяннике, им овладевало мучительное чувство тоски и безысходности. Но он
не знает обстоятельств. Инцидент с преподавателем по учету - не  основание
для ареста, тем более что Сольц восстановил Сашу. Причины  скорее  в  том,
что говорил ему Саша тогда ночью: нескромность Сталина,  письмо  Ленина...
Он читал письмо Ленина? Где, когда, у кого? Нескромность Сталина... Только
ли ему он говорил об этом? Кому еще? Высказывал мысли свои или  внушенные?
Кем? Он имеет право знать все,  речь  идет  о-его  племяннике,  он  вправе
рассчитывать на тщательное и объективное расследование.
   В Свердловске Марка Александровича встречал  представитель  завода  при
облисполкоме Киржак. Курьерский поезд Москва  -  Владивосток,  на  который
должен пересесть Марк Александрович, опаздывал, и начальник станции  прямо
с платформы, минуя вокзал, провел его в комнату для членов правительства и
других высоких лиц.
   Буфетчица  принесла  чай  и  бутерброды.  Киржак,  маленький,  нервный,
суетливый, доложил  состояние  дел:  неаккуратны  поставщики,  не  хватает
транспорта, нереальны фонды, бухгалтерия чинит препятствия, плохо помогают
областные организации. Марк Александрович привык к  его  обиженному  тону,
которым Киржак, хороший снабженец, восполнял  недостаток  пробивной  силы.
Закончив с Киржаком, Марк Александрович прошел  на  вокзал.  Проходы  были
заставлены узлами, мешками, сундучками. На полу,  на  скамейках  сидели  и
лежали люди, толпились в очереди  у  касс,  у  титанов  с  горячей  водой,
особенно много женщин и детей. И все это овчинное, лапотное, не  привыкшее
к  передвижению,  деревня  с  ее  растерянностью,  тоскливой   нищетой   и
захудалостью, крестьянская Россия, переворошенная, сдвинутая с земли.
   Для Марка Александровича это было  не  ново,  такое  творится  на  всех
дорогах страны.  Массы  людей,  с  узлами  и  мешками,  женами  и  детьми,
прибывают и к нему на завод. И бараки завода пропитаны  таким  же  острым,
кислым,  потным,  овчинно-чесночным  запахом.  Та