Липман ушел. Сталин подошел к  зеркалу,  открыл  рот,  оскалил  зубы...
Неприглядная   картина,   всего   пять   зубов   наверху,   зубы   желтые,
прокуренные... Ничего, Жданов потерпит его несколько дней с пятью  зубами.
И Киров потерпит.
   При мысли о Кирове Сталин поморщился. Не хочет включаться в борьбу,  не
хочет укреплять руководство партии!
   В этот день Сталин никого не принимал, пусть  пройдет  наркоз,  заживет
ранка. Как велел доктор, он два часа ничего не  ел,  на  обед  ему  подали
холодный свекольный борщ и тепловатые котлеты - правильно  подали,  жевать
нечем. Ранка не болела, десна тоже, принимать пирамидон не пришлось.
   Утром пришел Липман, осмотрел рот, удовлетворенно сказал:
   - Все идет прекрасно, через два дня приступим.
   - Как отдыхаете? - спросил Сталин. - Не скучаете?
   - Что вы, Иосиф Виссарионович, разве есть, время скучать?  Рядом  море,
пляж, к тому же, смотрю, на письменном столе бумага, отточенные карандаши,
сел писать.
   - Что же вы пишете?
   - Специальную работу по протезированию.
   - Желаю успеха.
   Обедал и ужинал Сталин один: выходить  к  общему  столу  без  зубов  не
хотелось. Но работать надо. Вечером к нему  пришли  Жданов  и  Киров.  Они
сидели на веранде, просматривали газеты.
   - Итак, Гитлер - пожизненный фюрер германского  народа  и  рейхсканцлер
империи.
   - Глядишь, императором себя объявит, - засмеялся Киров.
   - Этой глупости он не совершит, - заметил Жданов.
   - Да, - согласился Сталин, - нет  смысла:  императоров  было  много,  а
пожизненный фюрер только он один. К тому же детей у него нет, династии  не
создаст... - Глаза его скользили по газетной полосе. - Вот Зиновьев  опять
статьей  разразился,  каждый  день  пишет.  Какую  газету   не   откроешь,
обязательно попадешь на Зиновьева, на Каменева, на Радека.  Пишут,  пишут,
пишут...
   - Делать нечего, потому и пишут, - сказал Жданов.
   - Но  вот  что  интересно,  -  продолжал  Сталин,  -  в  каждой  статье
восхваления товарищу  Сталину  -  и  такой  он,  и  сякой,  и  великий,  и
гениальный, и мудрый, чуть ли не  выше  Маркса,  Энгельса,  Ленина.  Зачем
восхваляют? Разве может Зиновьев искренне восхвалять товарища Сталина?  Не
может! Он ненавидит товарища Сталина.  Значит,  врет,  пишет  не  то,  что
думает. Зачем врет? Ведь хорошо понимает, что никто, в том числе и товарищ
Сталин, ему не верит. Боится? Кого боится, ведь его никто не трогает.
   - Хочет доказать, что разоружился, ни на что не  претендует,  -  сказал
Киров.
   - Допустим, - согласился Сталин, - сомнительно, во допустим. Однако  он
унижается. А собственного унижения никто и никогда не забывает. Все  можно
забыть: оскорбления, обиды, несправедливости, но унижения не  забывает  ни
один человек, это в человеческой  натуре.  Звери  преследуют  друг  друга,
дерутся, убивают, поедают, но не унижают. Только люди унижают друг  друга.
И ни один человек своего унижения не забудет и тому, перед  кем  унижался,
никогда не простит. Наоборот, всегда будет его ненавидеть.  И  чем  больше
Зиновьев восхваляет Сталина, чем больше унижается перед  ним,  тем  больше
будет  ненавидеть  товарища  Сталина.   Радек   тоже   распинается,   тоже
восхваляет,  но  Радек  болтун,  несерьезный  человек,   вчера   восхвалял
Троцкого, сегодня  Сталина,  завтра  если  понадобится,  будет  восхвалять
Гитлера. Такому дай бутерброд с горчицей - слопает, оближется, еще спасибо
скажет. Но Зиновьев и Каменев - нет, другие амбиции,  всю  жизнь  в  вожди
метили и сейчас метят. Тем более их полку прибыло, прибавились  Бухарин  и
Рыков с компанией.
   Киров пожал плечами.
   - Зиновьев и Бухарин - какая связь?
   - Сергей Миронович, - мягко проговорил Жданов, - а ведь Бухарин бегал к
Каменеву с заднего двора, искал с ним союза.
   Жданов нравился Кирову, и все же есть вопросы, которые члены  Политбюро
обсуждают только между собой. Жданов не член  Политбюро.  Разговор  Сталин
затеял при Жданове нарочно, чтобы показать, что  не  видит  разницы  между
Кировым и Ждановым.
   - Видите ли, товарищ Жданов, - сухо возразил Киров, - это  было  восемь
лет назад,  когда  руководство  партии  еще  не  стабилизировалось,  когда
Зиновьев и Каменев претендовали на власть. Сейчас они хорошо понимают, что
шансов у них  больше  нет,  примирились  со  своим  положением,  со  своим
поражением хотя бы потому, что много лет каялись, скомпрометированы  и  ни
на что, я думаю, уже не рассчитывают.
   Жданов хотел ответить. Сталин движением руки остановил его:
   - Политики всегда претендуют на власть. И чем больше они унижаются, тем
больше надеются отомстить за своя унижения. Своих унижений они  никому  не
простят, нам с тобой в первую очередь.  Зиновьев  считал  Ленинград  своей
вотчиной,  накануне  Четырнадцатого   съезда   ленинградская   организация
голосовала  за  Зиновьева,  против  партии.  А  сейчас  уже   восемь   лет
ленинградскую  организацию  возглавляет  товарищ  Киров  и   ленинградская
организация идет за товарищем Кировым. Ленинградская  организация  уже  но
знает Зиновьева, она знает только Кирова. Простит это тебе Зиновьев?  Нет,
не простит. И при первой возможности отомстит.
   - Вы говорите о непонятных  вещах,  -  Киров  пожал  плечами.  -  Я  не
понимаю, не вижу, не догадываюсь,  как,  каким  путем,  чьими  руками  они
собираются мне мстить.
   - Руки всегда найдутся, - ответил Сталин,  -  для  такого  дела  всегда
находятся  руки.  Тем  более  найдутся  они  в   Ленинграде,   там   много
зиновьевских корешков, ты не хочешь их выдернуть, веришь всем  этим  якобы
раскаявшимся и якобы разоружившимся.
   Сталин в упор смотрел на Кирова. Чужие глаза, лицо в оспинках.  Оспинки
все же портят лицо. И стало неприятно. Казалось бы: какое дело -  оспинки!
А вот неприятно! Оспинки Кирова напомнили ему, что и у него они тоже есть.
   - Товарищ Сталин, - твердо  сказал  Киров,  -  в  двадцать  пятом  году
ленинградская организация голосовала за Зиновьева. Но ведь уже в  двадцать
шестом она голосовала за нас, за Центральный Комитет.  Это  рядовые  члены
партии. В двадцать пятом партийные руководители сверху донизу  уговаривали
их,  а  если  говорить  прямо,  приказывали  голосовать  за  ленинградское
руководство,  не  голосовать  -  значило  нарушить  партийную  дисциплину.
Таковы,  к  сожалению,  издержки   демократического   централизма:   любая
партийная организация  может  временно  пойти  за  своим  руководством  по
ошибочному пути. Рядовые члены партии в этом не виноваты, и наказывать  их
за это мы не имеем права.
   - "Рядовые члены партии", -  усмехнулся  Сталин,  -  плохие  они  члены
партии, если секретарь райкома может восстановить их против партии, против
ее Центрального Комитета. Ленинградские коммунисты вовсе  не  так  просты,
как это ты хочешь здесь нам представить. Они ведь до сих пор почитают свой
город колыбелью революции, а себя авангардом российского рабочего  класса.
И еще: в Ленинграде  остались  не  только  те,  кто  голосовал  в  порядке
партийной дисциплины, но и те, кто заставлял голосовать. Они тоже ходят  в
раскаявшихся, но их раскаяние ничем не отличается от раскаяния Зиновьева и
Каменева, они ждут своего часа, понимают, что этот час  может  прийти  при
малейшей сумятице в партии, в стране,  в  государстве.  Достаточно  убрать
меня, тебя, пару-тройку членов Политбюро, как такая сумятица  начнется,  и
они не замедлят ею воспользоваться - опытные политики. И уж нам с тобой от
них пощады не видать. Если они дорвутся до власти, то всех вас перебьют до
третьего колена. А ты им доверяешь, либеральничаешь с ними.  Думаешь,  они
тебе спасибо скажут? Нет, дорогой!  Ты  ведь  по  улицам  разгуливаешь,  в
театре сидишь в партере. Неосторожно, очень неосторожно.  Неужели  сам  не
понимаешь? Неужели Политбюро должно вынести специальное  решение  о  твоей
охране?
   - Я прошу не принимать никаких решений, - поспешно сказал Киров, -  моя
охрана достаточна и надежна.
   - Это ты так считаешь, - возразил Сталин, - а у Политбюро на этот  счет
может быть  другое  суждение.  Есть  определенный  порядок  охраны  членов
Политбюро, ты единственный его нарушаешь.
   - Я восемь лет в Ленинграде, - сказал Киров, - за эти восемь лет ничего
не случилось. Даже намека не было ни на что.
   - Вчера не было, сегодня не было, завтра  может  случиться  -  возразил
Сталин, - ничто не вечно, ничто не бесконечно.  Приход  Гитлера  к  власти
кардинально меняет обстановку. Теперь оппозиционные силы  в  нашей  стране
получают поддержку в милитаристских устремлениях Германии. Безусловно, эти
милитаристские устремления направлены прежде  всего  на  Запад.  Но  Запад
стремится переключить их на нас. Такой поворот событий может создать у нас
кризисную  обстановку.  Кто  прежде  всего  ею  пользуется?  Оппозиционные
силы... Какие оппозиционные силы мы  имеем  в  нашей  стране?  Монархисты?
Кадеты? Эсеры? Меньшевики? Их нет, они сметены  навсегда,  они  неспособны
возродиться, народ навсегда связал  себя  с  советской  системой.  Значит,
единственную опасность представляют оппозиционные  силы  внутри  советской
системы,  внутри  партии.  Кто  они?  Троцкисты,  зиновьевцы,   бухаринцы.
Понимают ли они  это  сами?  Безусловно,  понимают.  А  пока  маневрируют.
Главная их задача - сохранить себя, свои кадры. Их мало?  Несколько  тысяч
человек? А  сколько  было  нас,  большевиков,  в  семнадцатом  году?  Тоже
несколько тысяч человек.  Но  мы  правильно  воспользовались  ситуацией  и
победили. Какие же у нас основания предполагать, что такие, как  Зиновьев,
Каменев, Бухарин, не сумеют воспользоваться подходящей ситуацией, имея  за
собой не тысячи,  а  десятки  тысяч  притаившихся  сторонников?  Разве  не
поддержат Зиновьева все бывшие меньшевики?  Разве  не  поддержат  Бухарина
раскулаченные крестьяне, эсеры, кадеты? Они будут рассматривать  Зиновьева
и Бухарина как трамплин, как  фигуры  временные,  но  в  данной  кризисной
ситуации единственно приемлемые: народ их знает, партия их  знает.  А  то,
что они каялись и признавали ошибки, этого никто  не  вспомнит.  Уж  какие
ошибки совершили Зиновьев и Каменев в  семнадцатом  году,  и  ничего,  все
простили, все забыли. Пятнадцать лет Троцкий боролся против Ленина, а  как
перешел к  большевикам,  тут  же  ему  все  простили,  все  забыли.  Народ
интересуется не  прошлым  политического  деятеля,  а  тем,  что  он  собой
представляет сейчас, в данную минуту. Все это Зиновьев,  Каменев,  Бухарин
отлично понимают - стратегия элементарная. Главное для них -  сохраниться,
дождаться своего часа. В этом они  похитрее  Троцкого.  Троцкий  -  плохой
политик, шел напролом, и кадры его шли напролом, всех их мы знаем, все под
присмотром. Зиновьев и Бухарин  похитрее,  вовремя  капитулировали,  кадры
свои не раскрыли, эти кадры притаились и готовы выступить в любую  минуту.
Их много, очень много: все обиженные в партии,  все  обиженные  в  стране.
Большой и опасный потенциал. А вот "мы" этот потенциал бережем, сохраняем,
не даем в обиду.
   - Вы имеете в виду Ленинград? - спросил Киров.
   - Да, -  жестко  ответил  Сталин,  -  я  имею  в  виду  Ленинград,  как
несокрушенный  оплот  оппозиции,  и  товарища  Кирова,  как  человека,  не
желающего сокрушить этот бастион.
   - Это не так, - возразил Киров спокойно, - история партии  учит  нас  и
другому. В партии всегда были разногласия по вопросам стратегии и тактики,
были споры и дискуссия, До,  когда  партия  принимала  решение,  дискуссии
кончались, никаких оппозиций больше не  существовало  и  никто  из  бывших
оппозиционеров от партии не отсекался. Наоборот, Ленин учил нас бережному,
товарищескому отношению к тем, кто заблуждался в тех или иных вопросах.  Я
с полной  ответственностью  утверждаю:  никаких  троцкистов,  Зиновьевцев,
бухаринцев в ленинградской организации нет. Безусловно, мы сталкиваемся  с
отдельными антипартийными, антисоветскими настроениями, но исходят они,  в
основном, из среды  буржуазных  классов  и  никакого  отношения  к  бывшей
оппозиции не имеют. И ленинградские рабочие-коммунисты, которые в двадцать
пятом году голосовали за Зиновьева, давно с Зиновьевым  порвали,  давно  о
нем забыли. И репрессировать их спустя восемь лет за то, что они в порядке
партийной дисциплины голосовали за свое руководство, я не могу и не  буду.
Если вы считаете  мою  политику  неправильной,  можете  отозвать  меня  из
Ленинграда, но, пока я в Ленинграде, я этой политики не изменю.
   Напряжение, которое все время ощущалось в Сталине, вдруг  спало,  и  он
спокойно, даже равнодушно сказал:
   - У партии не может быть в каждом городе своей  отдельной  политики,  у
партии единая политика для всей страны, и каждый секретарь  обкома  должен
этой политике подчиняться. Линию по  отношению  к  бывшим  зиновьевцам  мы
обсудим на Политбюро. Но, пока  мы  ее  обсудим,  я  хочу,  чтобы  ты  был
осторожен, чтобы учел мои  предупреждения:  зиновьевцы  активизируются.  Я
располагаю более широкой информацией, чем ты. Ты слишком доверчив,  Сергей
Миронович. Смотри, чтобы излишняя доверчивость не подвела тебя.
   - В каком смысле?
   - Ты видел Зиновьева и Каменева только на трибунах съездов,  я  с  ними
пуд соли съел, я с Каменевым  был  вместе  в  ссылке.  Они  лгуны,  лжецы,
обманщики и фарисеи. И те, кто  стоит  за  ними,  тоже  подлецы,  лжецы  и
фарисеи. Не верь им, они на все способны. И  они  ненавидят  тебя.  И  чем
больше будешь ты им потакать, тем  больше  будут  тебя  ненавидеть.  Между
прочим, это одна из причин, почему хотелось бы твоего переезда  в  Москву.
Если вместо тебя придет другой человек и так же хорошо будет справляться с
Ленинградом, то они поймут, что дело не только в товарище Кирове, а дело в
партии, ленинградские коммунисты не просто идут за товарищем Кировым,  они
идут за партией. И на твоего преемника уже ее будут точить зубы.  Ведь  ты
секретарь ЦК, тебе давно следовало переехать в Москву, секретарь ЦК должен
жить в Москве. Проведешь в Ленинграде отмену карточек,  пусть  ленинградцы
тебя на этой запомнят, пусть это  будет  твоим,  так  сказать,  прощальным
актом, и переезжай в Москву.
   Сдерживая вспыхнувшую ярость, Киров опустил глаза. Намек на то, что  он
алчет популярности, был груб.  Все  ясно:  Сталин  хочет  забрать  его  из
Ленинграда, хочет иметь его под боком, в Москве, хочет полного подчинения.
   - Товарищ Сталин, -  сказал  Киров,  -  из  Ленинграда  прошу  меня  не
отзывать, пока не завершится реконструкция города. Я ее начал, я  хочу  ее
закончить.
   Киров произнес это  тоном,  показывающим,  что  это  его  окончательное
решение.
   Сталин все понял и спокойно спросил:
   - А когда должна закончиться реконструкция?
   - Надеюсь к концу этой пятилетки.
   - Ну что ж, - пошутил  Сталин,  -  постараемся  закончить  пятилетку  в
четыре года, чтобы поскорее заполучить тебя в Москву.



12

   Варя приходила на работу ровно к девяти, накладывала на доску ватман  с
чертежом, который ей предстояло копировать, на него голубоватую полотняную
пленку, закалывала все это кнопками, чуть протирала машинным  маслом,  как
учил ее Левочка, от  этого  калька  становилась  прозрачной,  как  стекло,
чертеж виднелся отчетливо, тушь не расплывалась. Чертеж  готовил  Левочка,
став техником, он перешел на _карандашную_ работу, таким словом  определял
свое довольно высокое  положение.  Славный  парень,  но  без  технического
образования и своим званием  техника-конструктора  очень  гордился.  Игорь
Владимирович набрасывал эскиз, по нему Левочка делал чертеж на ватмане,  а
Варя копировала. Кальку отправляли на светокопию, где с  нее  снималась  и
печаталась синька - рабочие чертежи, их  выдавали  на  стройку,  гостиница
возводилась рядом. По Левочкиным чертежам работать было легко, он обладал,
как  здесь   говорили,   "высокой   графикой"   -   четким,   качественным
изображением. Передавая Варе чертеж, Левочка в общей  форме  объяснял  его
назначение:  окна,  двери,  деталь  вестибюля  гостиницы,   холла   этажа,
банкетного зала  ресторана.  В  подробности  не  вдавался.  В  подробности
вдавался Игорь Владимирович,  выходил  из  кабинета,  становился  рядом  с
Варей, наклонялся к чертежу: эта линия обозначает  то-то,  а  та  линия  -
другое... Дружелюбно говорил:
   - О непонятном спрашивайте, не стесняйтесь...
   По словам Левочки и Рины, то же самое Игорь Владимирович объяснял и им,
когда  они  были  рядовыми  копировщикам-и,  хотел,  чтобы  копировали  не
механически, а понимали свою работу. Есть начальники-формалисты, подойдет,
посмотрит, скажет: "Э, милый, напорол...  Давай  снимал,  делай  сначала".
Игорь Владимирович  никогда  так  не  говорил,  вел  себя  не  только  как
начальник, но и как педагог. Получалось, что Игорь Владимирович  относится
к Варе, как ко всем,  никак  ее  не  выделяет.  Но  Варя  видела,  что  он
относится к ней не так, как ко всем, и, чтобы не поощрять его,  спрашивала
у Левочки или Рины.
   С работой она освоилась быстро, не испытывала ни волнения,  ни  страха,
ни неуверенности. Инструменты - рейсшину, линейки,  треугольники,  лекала,
циркуль, рейсфедер - она знала по школе, умела хорошо  натягивать  кальку,
тушь набирала в сторонке, чтобы не капнуть на чертеж, а  если  и  попадала
капля, то очень ловко снимала ее бритвочкой, не оставляя  ни  следа,  даже
Левочка с Риной удивлялись. И еще, к их удивлению,  умела  обходиться  без
лекала, наносила кривые тонким перышком.
   В двенадцать часов большой веселой компанией они шли обедать в закрытую
столовую на углу Тверской и улицы Белинского. Обед - винегрет, щи или суп,
каша с кусочком мяса или котлетой,  жидкий  компот  -  стоит  всего  сорок
копеек, и не отрывался талон в продуктовой  карточке.  Вдобавок  в  буфете
можно было купить и взять с собой  пару  бутербродов  с  колбасой,  сыром,
селедкой, тоже без  карточек.  В  Бюро  работало  человек  сорок,  из  них
половина девушки - молоденькие, хорошенькие,  кое-кого  Варя  встречала  в
саду  "Эрмитаж",  "Национале",  "Метрополе".  Тот,  кто  приходил  раньше,
занимал очередь в кассу, все держались дружно, шутили, и  начальники  этих
девочек  -  архитекторы,  инженеры,  техники  -  тоже  вели  себя  просто,
по-товарищески.
   Обратно возвращались по двое, по трое, кто когда  кончал  обедать.  Зоя
показывала на  огороженную  забором  стройку  гостиницы,  там  шла  кладка
фундамента и другие работы под землей - нулевой цикл. Округляя глаза,  Зоя
рассказывала:
   - В прошлом году снесли Охотный ряд, все эти лавки,  лабазы,  а  в  них
полчища крыс, ведь  в  Охотном  ряду  торговали  мясом  и  рыбой.  И  вот,
представляешь, все эти крысы.  бросились  в  "Гранд-отель",  расселись  по
этажам, шныряли по комнатам, жирные, громадные, размером с кошку. Ужас! Мы
умирали со страху, девчонки залезали на столы. Крыс истребляли специальные
команды, даже на некоторое время пришлось закрыть гостиницу.
   Зоя совсем не менялась.  Возбужденная,  экзальтированная,  привязчивая,
многословная.  Никто  с  ней  в  Бюро  не  дружил,  никого  Зоя  здесь  не
интересовала. Варе она тоже была неинтересна, но отталкивать  подругу  она
не могла, терпеливо выслушивала ее болтовню - Зоя была напичкана слухами.
   - Проект гостиницы Игоря Владимировича  и  еще  одного  архитектора,  -
говорила Зоя, - они получили первую премию на конкурсе, а им  назначили  в
соавторы  академика  Щусева,   мало   того,   назначили   Щусева   главным
руководителем. Конечно, им обидно. Щусев даже сидит не здесь,  а  в  своей
мастерской в Брюсовском переулке, знаешь  в  доме,  где  живут  Качалов  и
другие знаменитые актеры. Знаешь?
   - Я не знаю, а откуда  ты  знаешь:  бываешь  у  Качалова  в  гостях?  -
насмешливо спрашивала Варя.
   - В гостях у него я не бываю, но, где этот дом, знаю. Я  носила  Щусеву
чертежи.
   Варя видела Щусева,  он  каждый  день  почти  бывал  в  Бюро,  приятный
старичок лет шестидесяти. Как-то зашел в их комнату. Левочка в