лит, побоится. И на Софью Александровну не донесет,  тоже  побоится.
Ею овладели лихость, бесшабашность - пусть попробует, пусть!
   - Да? -  усмехнулась  она.  -  Ты  меня  застрелишь?  Понятно,  поэтому
спрашивал, знает ли моя сестра, к кому я пошла. Знает, знает, что к  тебе,
так что стреляй, получишь за меня вышку,  об  этом  позаботятся.  Трус!  -
голос ее переходил на крик. - Стреляй, трус, трус, стреляй!
   В окнах раздвигались занавески, люди вглядывались в темноту...
   Варя продолжала кричать:
   - Ну, стреляй, что же ты не стреляешь, трус, дерьмо!
   - Эй, что там происходит? - раздался из окна громкий мужской голос.
   В переулке начали останавливаться прохожие.
   - Не ори, психопатка. Все равно ты от моей руки не уйдешь.
   Повернулся и быстро пошел по переулку.
   - Я собиралась идти искать тебя, - сказала Нина, когда  Варя  вернулась
домой. - Что произошло, если не секрет?
   Варя засмеялась.
   - Ничего особенного, грозился застрелить.
   - Это еще что за новости?! - возмутилась Нина. - Он забыл, где живет?!
   - Он просто дурак, ничтожество.


   На следующий день сразу после работы Варя зашла к Софье Александровне.
   Та, сидя за столом, писала, видимо, письмо Саше.
   - Ну, Софья Александровна, расскажите, как все было?
   Софья Александровна отложила в сторону перо, сняла очки.
   - Велела ему уйти. Он поартачился, потом ушел.
   - Нет, расскажите подробнее, прошу вас.
   - Я ему сказала, что запретила приносить в дом ружья, а он приносит,  я
сделала тебе выговор и ты ушла к сестре, и его я  прошу  уйти,  тем  более
соседи возражают против того, что дверь из-за него не берется на  цепочку.
Он начал грубить, грозиться, болтать всякую чепуху, что я спекулирую  этой
комнатой...
   - Негодяй!
   - Я ему объявила, что сегодня же возьму дверь на цепочку и никто ему не
откроет,  а  если  будет  ломиться,  вызовем  милицию,  заявим,   что   он
спекулирует ружьями, человек без определенных занятий, все  соседи  против
него, и  в  домоуправлении  несколько  раз  спрашивали,  и  участковый  им
интересовался. Он опять начал меня пугать, я  ему  сказала:  "У  меня  сын
арестован и выслан, я уже знаю дорогу и к прокурору, и к следователю, и  к
адвокату, вы меня ничем не запугаете, вы лучше о себе подумайте, и если вы
завтра  утром  не  выедете,  то  пеняйте  на  себя,  я  ни  перед  чем  не
остановлюсь". С этим и вышла. А утром он выехал со своими вещами.
   - Как со своими? А мои?
   - Твои он оставил.
   - Чтобы иметь повод явиться за ними.
   - Может быть, надеется, что помиритесь?
   - Этого он не дождется.
   - Чего я никак не думала, - сказала Софья Александровна, - это то,  что
он оставит ключи, думала, придется врезать новые замки.
   - Предусмотрительный, - усмехнулась Варя. - Если  в  квартире  случится
кража, то на подозрении будут те, кто имел ключи, вот он вам их и вернул.
   - Возможно, - согласилась Софья Александровна.
   - А насчет вещей не беспокойтесь, я их заберу к себе, и, если он явится
за ними или позвонит, скажите: Варя вещи забрала, обращайтесь к ней.
   - Это правильно, твои вещи, ты их и носи.
   - Там будет видно, - неопределенно ответила Варя, твердо  решив  завтра
же передать вещи Косте через Левочку.
   Она нежно обняла Софью Александровну.
   - Я так перед вами виновата, вы столько натерпелись из-за меня.
   - Что ты, деточка, выбрось из головы, не  бойся  его,  такие,  как  он,
сильны только со слабыми, храбры только с робкими.
   - Это я знаю, - усмехнулась Варя, - вчера вечером  он  вызвал  меня  на
улицу, грозился убить.
   - Неужели?
   - Да, да, я посмеялась над ним и ушла.
   - Молодец, так и надо!
   Варя и сама чувствовала себя  молодцом,  чувствовала  свою  силу,  свою
независимость. Да, да, наконец независимость!  Она  не  подчинилась  чужой
воле, сумела переступить через всю эту грязь, пусть она оступилась,  пусть
ошиблась, но ведь на ошибках, в конце концов, и учатся. Во всем мире  люди
бьются за кусок хлеба, за место под  солнцем,  всюду  приспосабливаются  к
обстоятельствам, важно остаться человеком, не  позволять  никому  попирать
свое достоинство. Этого она добилась и может этим гордиться.
   - Вы пишете письмо Саше?
   - Да, детка, Саше. Надо  завтра  же  отправить,  боюсь,  не  дойдет  до
распутицы. В октябре-ноябре, пока не  встанет  Ангара,  там  нет  никакого
сообщения. Я хочу, чтобы он обязательно получил письмо с последней почтой.
   Варя  представила  себе  Сашу,  одиноко  стоящего  на  берегу   далекой
сибирской реки, и ей тоже захотелось  написать  ему  хотя  бы  два  слова,
доставить эту малую радость. Теперь, после всех испытаний,  через  которые
она прошла и в которых выстояла, у нее снова стало легко на душе,  поэтому
и легко было написать Саше - самому лучшему человеку, которого она знает.
   - Можно, я напишу ему пару слов?
   - Ну, конечно, Варенька,  -  обрадовалась  Софья  Александровна,  -  он
будет, счастлив, ведь ему никто, кроме меня, не пишет.
   Варя  взяла  листок  почтовой  бумаги,  подумала,  обмакнула   перо   в
чернильницу и написала:
   "Здравствуй, Саша! Я сейчас у твоей мамы, пишем тебе письмо. У нас  все
хорошо, мама твоя здорова, я работаю в Моспроекте..."
   Она подумала и дописала:
   "...Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..."



16

   Киров тяготился пребыванием в Сочи. Участие его в работе над  учебником
формальное: читал написанное референтами, одобрял одобренное Сталиным.  Он
понимал, что Сталин перекраивает  историю  не  только  для  возвеличивания
собственной личности, но и  для  оправдания  своих  прошлых,  настоящих  и
будущих  жестокостей.  Однако  возражать  Киров  не  мог,  давать  бой  по
теоретическим вопросам бессмысленно, он не теоретик, не историк, у Сталина
в распоряжении легион  историков  и  теоретиков,  способных  доказать  что
угодно. В это лезть не надо. Но писать статье о роли  Сталина  на  Кавказе
тоже не следует.
   Пять  лет  Киров  возглавлял  азербайджанскую  партийную   организацию,
досконально познакомился с ее историей,  роль  Сталина  в  Баку  была  ему
хорошо известна, это была роль рядового  профессионального  революционера.
Его особенная роль  в  Баку  придумывается  теперь,  задним  числом,  как,
впрочем, и многое другое. Он, Киров, тоже принимал в этом участие.  Но  то
были общие, глобальные вопросы истории, утверждение о том,  что  Сталин  -
преемник Ленина,  было  необходимо  партии,  он,  Киров,  это  утверждение
принимал, на некоторые отступления от истины пришлось  идти.  Но  все  уже
свершилось, борьба окончена, зачем Сталину лавры  руководителя  типографии
"Нина"? Его, Кирова, руками хочет свести  счеты  с  Енукидзе?  В  этом  он
участвовать не будет.
   В Баку он знает каждую улицу, каждый дом, предприятие,  буровую  вышку;
ничто в его представлении не связывалось тогда со  Сталиным.  Теперь  весь
Баку превращается в  мемориал  Сталину,  живому  Сталину.  Улицы,  районы,
нефтепромыслы, институты,  школы  носят  его  имя.  Даже  открыт  музей  в
Баиловской тюрьме, хотя никто не  знает,  в  какой  камере  сидел  Сталин.
Спросить у  него  побоялись,  мог  в  таком  вопросе  усмотреть  намек  на
незначительность самого этого факта, мог подумать, что бакинцы  вообще  на
уверены, нужен ли такой мемориал. Решили все  сами,  подобрали  камеру,  в
которую легко было прорубить дверь снаружи, чтобы экскурсанты,  осматривая
ее, не заходили внутрь тюрьмы. Музей создали, водят экскурсии, хотя Сталин
знает, что это фикция. Впрочем, Киров уже неоднократно замечал,  они  даже
говорили  об  этом  с  Орджоникидзе:  у  Сталина  стерлись   грани   между
реальностью и легендой, когда дело касалось его прошлого.
   Но для Кирова эти грани не стерлись и создавать  новые  легенды  он  не
намерен. Сталин требует его присутствия в Сочи - обидная  потеря  времени.
Его место в  Ленинграде,  предстоит  отмена  продуктовых  карточек.  Через
четыре месяца граждане СССР смогут свободно  покупать  хлеб.  Это  событие
доказывает жизнеспособность колхозного строя, созданного  с  неисчислимыми
потерями, страданиями и жертвами. Такое мероприятие  провалить  нельзя,  к
нему надо  тщательно  готовиться,  особенно  в  районах,  не  обеспеченных
собственным  хлебом,  к  ним  принадлежит  Ленинград.  Вместо   этого   он
бездельничает в Сочи.
   Замечания по конспекту к учебнику истории  Киров  читал  на  пляже,  не
читал даже, а просматривал, откладывал листки и прижимал их камнем,  чтобы
не сдул ветер.
   Огороженный двойной густой металлической сеткой, пляж был пустынен.  За
сеткой вправо и влево -  запретная  зона.  У  входа  на  пляж  в  будке  с
телефоном - часовой, другой расхаживал по асфальтированной  дорожке  вдоль
наружной ограды. Пляжем  пользовались  только  гости.  Сталин  в  море  не
купался и на пляж не ходил.  Персонал  дач,  обслуга,  охрана  купались  в
другом месте.
   Только  одного  человека  встречал  здесь  Киров   -   зубного   врача,
приехавшего  из  Москвы.  С  Кировым  он  держался  почтительно,  но   без
искательности, спокойно, доброжелательно. Этот человек с мягким голосом  и
сдержанными манерами отлично плавал, и видно было, что все здесь  -  море,
солнце,  песок  на  пляже  -  доставляет  ему  наслаждение.  Киров  всегда
испытывал удовольствие, глядя, как  радуются  люди.  Конечно,  люди  умели
радоваться и тысячу лет назад и будут радоваться, пока на земле существует
жизнь. Но все же радость, которую видел Киров в советских людях, он не мог
не связывать с государством, которое он, Киров, представляет,  со  строем,
который утверждал и утверждает, с новым обществом, которое строит. Улыбка,
которую он видел, смех, который слышал, были наградой ему  и  его  партии,
оправдывали  твердые,  подчас   суровые   решения,   которые   приходилось
принимать. Как марксист, он мыслил масштабно,  и  все  же  за  тысячами  и
миллионами для него всегда существовал  отдельный  человек.  Аудитория  не
была  для  него  безликой.  Поднимаясь  на  трибуну,   он   стремился   ко
взаимопониманию с каждым слушателем, может быть, в этом заключался  секрет
его ораторского искусства.
   Он никогда не пренебрегал и личным общением,  охотно  вступал  в  любой
разговор. И зубной врач тоже был ему интересен. Они говорили о вещах самых
обыденных - о температуре воды, о сероводородных источниках, бьющих на дне
моря, о воздействии мацестинских  вод  на  человеческий  организм.  Кирову
нравилось, что  обо  всем  Липман  говорил  не  как  врач,  а  просто  как
собеседник, даже о зубах, предмете своей специальности, говорил простейшие
вещи:  какая  зубная  щетка   лучше   -   большая   или   маленькая,   чем
предпочтительно полоскать зубы. Но ни разу Липман  не  сказал,  _кого_  он
лечит, имя Сталина не упомянул ни разу.
   - Мацеста делает чудеса, - говорил Липман, - наш сосед по квартире  был
совершенным  инвалидом,  ходить  не  мог,  а  после  Мацесты  бегает,  как
восемнадцатилетний.
   - У вас хорошая квартира?
   -  Как  вам  сказать...  Приличная  комната  в  коммунальной  квартире,
девятнадцать метров, на Второй Мещанской - недалеко от центра, собственный
телефон в комнате. Соседи, правда, недовольны, требуют перенести телефон в
коридор, я не против - пусть люди пользуются, но возражает Санупр  Кремля.
Санупр этот телефон поставил, по нему Санупр вызывает меня к пациенту.
   Киров знал, что кремлевских врачей не вызывают, а привозят к их высоким
пациентам. И о том, к кому именно везут, не говорят. Орджоникидзе смеялся:
"Понимаешь, везут ко мне моего врача, но моей фамилии не называют. А  врач
все равно знает: приехал за ним Иванов, значит, ко  мне.  Приехал  Петров,
значит, к Куйбышеву. Вот в такие игры играем..."
   Подул ветер, на море появились барашки.
   - Медуз много у берега, значит, к шторму, - сказал Киров.
   Так они перебрасывались фразами,  лежа  на  песке,  плывя  в  море  или
обтираясь после купания. Врач видел листки, лежавшие рядом с  Кировым,  не
хотел мешать, держался деликатно.
   Но Киров читал "Замечания", почти не вникая в их смысл. В какую сторону
совершается пересмотр истории,  ясно  и  так,  подробности  уже  не  имели
значения. Он думал о Сталине. В последние  годы  он  вообще  много  о  нем
думал. Но в Ленинграде мысли эти  заслонялись  работой.  Здесь  работы  не
было, был Сталин. Киров встречался  с  ник  каждый  день  и  думал  о  нем
неотступно.
   Все эти годы он поддерживал Сталина, его линию, боролся с его  врагами,
подымал его авторитет,  делал  это  искренне,  убежденно,  хотя  ему  были
неприятны многие личные черты  Сталина.  Но  надо  уметь  отделять  личные
качества от политических. Он не слишком верил в  обещание  Сталина  учесть
критику Ленина  и  исправиться.  Киров  верил  в  другое:  плохие  стороны
характера  Сталина  обострила  внутрипартийная  борьба.  С  ее  окончанием
отпадет необходимость в крайностях. И тогда отрицательные черты  характера
Сталина уступят место  тому  хорошему,  что  должно  быть  в  руководителе
великой страны, если он хочет заслужить  благодарную  память  потомков.  А
Сталин этого хочет.
   Но надежды Кирова не оправдались. Наоборот, по мере  укрепления  своего
положения Сталин становился все более нетерпимым, капризным, злобным, плел
закулисные интриги, стравливал между собой руководителей  партии,  главным
орудием руководства сделал органы  безопасности.  У  Кирова  в  Ленинграде
начальник НКВД Филипп Медведь  подчиняется  обкому,  но  другие  секретари
обкомов  рассказывают,  что  органы  на  местах   все   более   становятся
независимыми  от  местного  партийного  руководства,  подчиняются   только
центру,  проникают  во  все  звенья  государства,  главное  их  орудие   -
осведомительство, даже коммунистов заставляют следить друг  за  другом.  О
том, что за ним следят, ему  несколько  раз  с  тревогой  говорила  Мария.
Ладно, Мария - жена, ей положено беспокоиться, но и Софья,  сестра  Марии,
человек  хладнокровный,  выдержанный,  член  партии  с  1911  года,   тоже
подтверждает это. Киров этих тревог не разделял, в  Ленинграде  такого  не
позволят, по-видимому, Борисов, начальник его охраны, слишком часто меняет
расстановку людей, отчего и создается впечатление слежки.  Другое  дело  в
Москве, там контролируют каждый его  шаг,  там  следят  за  всеми  членами
Политбюро, кто с кем встречается, кто к кому ходит, все это отвратительно,
никогда в партии такого не бывало, а вот сейчас есть, и ничего с  этим  не
поделаешь. Подозрительность Сталина растет, он никому не доверяет,  с  ним
невозможно быть откровенным, твою искренность он в любой момент использует
против  тебя.  Все  это  создает  ощущение  неуверенности,  тревоги,  даже
беспомощности. И вместе с тем выступить против Сталина нельзя. В этом  вся
трагедия. Его методы неприемлемы, но линия правильная. Он превратил Россию
в  могучую  индустриальную  державу.  Выступить  против  Сталина,  значит,
выступить против страны и  партии.  Никто  не  поддержит.  А  если  кто  и
поддержит, то кем заменить? Многие хотели бы видеть его, Кирова, на  посту
Генсека - ему это не по плечу,  он  не  теоретик,  он  практик  революции.
Самое, может быть, яркое  воспоминание  его  революционной  юности  -  это
изготовленный его собственными руками гектограф, на нем студенты  печатали
листовки. Этим гектографом он очень тогда гордился - первый  вещественный,
материальный вклад в дело партии. Его  всегда  влекли  и  радовали  именно
такие весомые, наглядные результаты его труда в труда людей,  которыми  он
руководит. С него достаточно того, что он коммунист, член партии и  партия
облекла его высоким  доверием.  Но  Сталин  не  считается  с  руководством
партии, исторически сложившимся после смерти Ленина, руководством, которое
отстояло ленинское наследство  от  покушений  Троцкого  и  Зиновьева.  Это
руководство уже больше не называется коллективным, и это так: руководитель
партии - Сталин. Но ведь ядро-то осталось. Ленин  тоже  был  руководителем
партии и государства, но  он  считался  с  ядром,  которое  его  окружало.
Считался, несмотря на разногласия, которые там  бывали.  Политбюро  Сталин
обходит, теперь такие люди, как Жданов,  Маленков,  Берия,  Ежов,  Мехлис,
Поскребышев, Шкирятов, Вышинский, значат больше, чем члены  Политбюро.  Он
отчетливо понимает, какую цель преследует Сталин, требуя от него репрессий
против бывших зиновьевцев: он нагнетает обстановку террора, в то время как
никакого повода для террора нет. Однако Сталин хочет управлять  с  помощью
страха, и только страха - это нужно для укрепления его единоличной власти.
И, к чему это приведет, неизвестно. Киров с горечью сознавал теперь, какую
ошибку совершила партия, не последовав совету Ленина, не освободив Сталина
от поста Генсека. Это надо было сделать. Троцкий все равно не взял бы верх
- он чужак в партии. Зиновьев и Каменев тоже не пришли бы к руководству  -
партия им не доверяла. Партию возглавило  бы  истинное  большевистское  ее
ядро, ее нынешнее Политбюро, в котором нашлось  бы  место  и  Бухарину,  и
Рыкову, и даже Сталину, но как равноправному члену руководства. Да, ошибка
непоправимая.  Сталина  устранить  невозможно.  Убедить  в  чем-либо  тоже
невозможно. Он соглашается с тобой только  для  вида,  для  маневра,  свои
политические ходы рассчитывает надолго. За его невинными на первый  взгляд
предложениями написать статью против Енукидзе, переехать  в  Москву  стоят
какие-то дальние политические соображения. Ленин правильно  писал:  Сталин
капризен. Но вместе с тем он терпелив,  настойчив  и  задуманное  _всегда_
доводит до конца. Он знает секрет власти.  Его  упрощенная  семинаристская
логика, его семинаристский догматизм понятны и импонируют людям. Он  сумел
внушить народу убежденность в своем  всеведении  и  всемогуществе.  Народу
нравится  его  величие,  нравится,  что  после   стольких   лет   разрухи,
гражданской войны, внутрипартийной борьбы наступил порядок,  этот  порядок
он  отождествляет  со  Сталиным.  Изменить  что-либо  уже  невозможно.  От
сознания собственного бессилия Кирова охватывало отчаяние.
   Переехав в 1926 году в Ленинград, Киров понимал сложность своей задачи.
Коммунисты Ленинграда голосовали за  Зиновьева.  Пустив  в  ход  все  свои
организационные  я  пропагандистские  средства,  Центральный   Комитет   в
короткий срок убедил их проголосовать против  зиновьевской  оппозиции,  за
решения Четырнадцатого съезда, за линию ЦК.  Это  была  первая  в  истории
партии акция, когда десятки  тысяч  коммунистов  отказались  от  взглядов,
которые они разделяли вчера, и проголосовали за другие, которые они  вчера
осуждали. И эту акцию проводил он, Киров. Победа его была горькой.  И  все
его усилия на протяжении этих лет сводились к тому, чтобы  восстановить  в
ленинградских   коммунистах   чувство   внутреннего   достоинства,   снять
нанесенную им душевную травму. Да, он за железную дисциплину в партии,  но
партии не нужна бессловесная, покорно голосующая масса -  такой  партийной
организацией  он  руководить  не  желает.   Революционный   Питер   должен
оставаться колыбелью Октябрьской революции, питерские рабочие - авангардом
российского рабочего класса, Ленинград  -  городом  передовой  европейской
науки, передового искусства и культуры. Именно поэтому он возражал  против
перевода Академии наук в Москву. Он не встретил поддержки в Политбюро, там
руководствовались простым  соображением:  наука  служит  социалистическому
строительству  и  должна,  следовательно,  находиться  рядом  с   центром,
руководящим  этим  строительством,  рядом  с  наркоматами  и  директивными
органами. Киров был с этим не согласен. Но его не поддержали,  посмеялись:
Киров не хочет отдавать  из  Ленинграда  даже  престарелых  академиков.  И
Сталин посмеялся. Но Сталин хорошо  понимал  -  Киров  против  всего,  что
ущемляет самолюбие ленинградцев.
   Во всяком случае, его, Кирова, политика дала плоды. В течение ряда  лет
он тактично, настойчив