орской  и  изобретательской  деятельности.   Залог   успешного
производства (он был технолог-пищевик) - чистота. Она же,  чистота,  залог
здоровья  физического,  здоровья  нравственного,  залог   порядочности   и
долголетия. Неряха не может быть порядочным человеком!  Порядок,  чистота,
гигиена! Фрукты, как и овощи, надо мыть в нескольких водах, затем  очищать
от кожуры, хотя в ней и  есть  полезные  питательные  вещества.  Кожуру  с
яблока  он  снимал  медленно,  тонким-тонким  слоем,  ел  тоже   медленно,
сосредоточенно,  тщательно  пережевывал  пищу,  съедал  все  до  крошки  и
маленького  Сашу  заставлял  все  съедать  до  крошки.  Ничто  не   должно
пропадать, ничего не должно оставаться в тарелке!
   Одежду и обувь он носил десятилетиями. Каждую ночь выставлял ботинки на
подоконник, чтобы проветривались, а до этого чистил их в коридоре, коридор
узкий,  отец  со  своими  ботинками,  щетками,  коробками  с   ваксой,   с
расстеленной на полу газетой всем мешал, понимал это и заранее готовился к
отпору. Никто его не задевал, не хотели с ним связываться. Зато он сам  не
оставлял  незамеченным  малейший  непорядок.  Громко,  на   всю   квартиру
возмущался тем, что не погасили свет в уборной, или неплотно закрыли  кран
в  ванной,  все  затихали  в  своих  комнатах,  наконец  кто-нибудь  терял
терпение, выскакивал в коридор, требовал назвать, кого именно он  имеет  в
виду, возникала перепалка со взаимными попреками и обвинениями.
   Этот воинствующий педантизм, нелепый и невыносимый в домашнем  обиходе,
был обратной стороной его уважения  к  труду.  Он  был  хороший  работник,
высококвалифицированный специалист, любил свое дело, обладал  удивительной
работоспособностью, но с начальством не ладил, с сослуживцами конфликтовал
- все бездельники, лодыри, негодяи! Ничто,  кроме  работы,  изобретений  и
рационализаторских предложений, его не интересовало, ни о чем другом он не
говорил. Саша жалел его, искал контакта и не находил  -  общение  с  отцом
было невыносимо. Рассказывая о своих служебных неприятностях, он требовал,
чтобы Саша разделял  ненависть  к  его  врагам.  Сашина  голова  пухла  от
бесчисленных, неизвестных ему  имен  и  фамилий,  он  спрашивал  "кто  это
такой", отец сердился: "Ведь я тебе о нем рассказывал еще в прошлом  году,
но дела отца тебя не интересуют!"
   Он давал Саше для литературной обработки свои статьи, хотя  техническая
терминология пищевой промышленности  была  Саше  незнакома.  Вместо  того,
чтобы  объяснить,  отец   брюзжал:   "Неужели   трудно   запомнить   такие
элементарные вещи". Саша уклонялся от чтения его работ, это вызывало между
ними еще большую отчужденность.
   У каждого обитателя квартиры была  своя  манера  входить  в  дом.  Галя
хлопала  дверью,  мчалась  по  коридору,  Михаил  Юрьевич   входил   тихо,
деликатно, почти неслышно. А  отец  раздраженно  крутил  ключом  в  замке,
что-нибудь обязательно вызывало его недовольство: неплотно прикрыта вторая
дверь и тепло из квартиры уходит на лестницу, коврик для ног лежит не там,
где положено. Неужели коврик кому-то мешает! Что за люди!
   В комнате он появлялся с мрачным видом, не  здоровайся  -  ведь  утром,
слава богу, уже виделись, хмуро осматривался, искал беспорядок, но  ничего
не находил, к его приходу  мать  тщательно  убиралась.  Молча  раздевался,
вешал пальто в шкафу на распялке,  снимал  пиджак,  облачался  в  домашнюю
куртку, отправлялся  мыть  руки,  из  ванной  доносилось  его  недовольное
бурчание, и, наконец, садился за стол,  хмурым  взглядом  провожал  каждое
мамино  движение,  брезгливо  осматривал  тарелку,  вилку,   ложку,   нож,
тщательно  протирал  их  салфеткой,  потом  молча  и  сосредоточенно   ел,
единственный момент, когда  он  не  делал  замечаний  -  ничто  не  должно
отвлекать от приема пищи. Если съедал  свою  тарелку  раньше  мамы,  хмуро
спрашивал: "Второе будет? Ах, будет, спасибо!" Так он разговаривал.
   И все же отец! Хороший ли, плохой, а отец - часть  твоей  жизни,  кусок
твоего детства, всего того,  о  чем  Саша  вспоминал  теперь  с  тоской  и
нежностью. Он не считал отца жестоким, жестоким  был  его  эгоизм.  Только
свое дело, свое здоровье, свои удобства. За это он и наказан одиночеством,
но не понимает его истинных причин, относит это к людской злобе. И  оттого
становится еще более одиноким. Саша жалел его, особенно сейчас, когда  сам
узнал, что такое одиночество.


   Кончался август, наступала короткая осень, тайга начала  желтеть.  Днем
было тепло, безветренно, ночью холодно,  даже  морозно,  земля  подсыхала,
твердела, местами к удивлению Саши, становилась почему-то красной,  тонкая
наледь тянулась вдоль берегов неглубокой Мозговы, похрустывала под  ногами
в колеях и выбоинах дороги. Вечерами по берегу  Ангары  бегали  зайцы,  из
тайги слышалось трубное гудение - у  сохатых  начался  гон.  А  еще  через
неделю тайга сбросила хвою, стояла голой и мертвой.  Горланили  на  озерах
гуси, огромные их стаи, вытянутые треугольником,  улетали  на  юг.  Солнце
появлялось ненадолго, вечера становились по-зимнему длинными.
   Потом по Ангаре пошла шута, почта прекратилась теперь уже до  зимы,  до
санного пути. Оборвалась единственная связь с миром, с домом, с  мамой,  с
Варей, она не написала ему ни разу, но Саша чувствовал  ее  присутствие  в
каждом письме. Без писем,  без  газет,  без  милого  Вариного  почерка  на
бандеролях стало еще тоскливее. Зида доставала  ему  кое-что  в  кежемской
библиотеке,   старое,   читанное,   но   изредка    попадались    новинки:
"Педагогическая поэма" Макаренко, "Человек меняет кожу"  Бруно  Ясенского,
"Энергия"  Гладкова.  Зида  привозила  книги  на  попутной  подводе,  чаще
приносила. Саша сердился: зачем тащит на себе? Она смеялась: кто-то помог,
да и не тяжело - две-три книги.
   Он заходил за  ними  днем  не  потому,  что  потерял  осторожность.  Их
отношения  по-прежнему  оставались  тайными,  открытым  сделалось   только
знакомство. Он и вел  себя,  как  знакомый:  заглядывал  днем,  иногда  со
Всеволодом Сергеевичем, сидел вечером. Но когда  оставался  ночевать,  то,
как и раньше, уходил на рассвете, шел задами, возвращался домой с  другого
конца деревни.
   Зида чувствовала его отчуждение, его охладение, как-то сказала:
   - Не думай, что я хочу тебя женить на себе.  У  тебя,  наверно,  кто-то
есть в Москве, а я так, от тоски, от скуки. И  все  равно  я  рада  своему
счастью.
   Он ласково погладил ее по щеке, но возражать не стал: в  сущности,  так
оно и есть, хорошо, что она это понимает. И насчет того, что у него кто-то
есть в Москве, тоже нрава, в Москве у  него  есть  Варя,  эта  девочка  не
выходит у него из сердца.
   Саша не мог представить себе, как доживет без почты  до  зимы.  А  ведь
другие живут, лето ли, зима ли, свыклись со своим  положением,  почему  не
может свыкнуться он? Всех одинаково постигла эта участь, почему же  он  не
может, не хочет нести свою долю, как несут  ее  остальные?  Почему  он  не
может терпеть, как терпят они?
   Он не хочет смириться, не может терпеть, потому что все эти  понятия  -
смирение, терпение - были всегда ему чужды, как признак слабости. А силой,
по его прежним понятиям, обладали совсем другие люди,  на  них  он  держал
равнение, к ним причислял и себя. Здесь же все получилось наоборот: те, на
которых он смотрел свысока, оказались сильнее его именно потому, что умеют
страдать и терпеть. Он был сильным среди сильных, вырвали его из привычной
обстановки, лишили среды, в которой существовал, и сразу  выяснилось,  что
ему не на что опереться, сам по себе он ничто. А эти опираются  только  на
себя, на собственные силы, пусть мизерные, но  их  хватает  на  то,  чтобы
безропотно сносить все невзгоды, жить надеждой.
   К таким безжалостным для себя выводам приходил Саша. И все  же  не  мог
преодолеть отчаяния - еще одно доказательство ничтожности его воли.  Ни  о
чем, кроме своего отчаяния, он не думал. Деревенские новости,  неразбериха
в районо, нерадивые ученики - какое ему до этого дело? Неинтересно, чуждо,
скучно...
   Рано утром со старым хозяйским дробовиком и с хозяйской  лайкой  Жучком
он уходил в лес на рябчика, возвращался в полдень, а часа за два,  за  три
до заката, уходил опять, даже не  из-за  того,  что  это  время  считалось
лучшим для  охоты.  Хотелось  загнать  себя  ходьбой,  чтобы  хоть  как-то
отвязаться от проклятых мыслей. Дробовик был  старый,  но  дробь  хорошая,
номер шесть - самая подходящая. И Жучок -  тоже  хорошая  собака,  волчьей
масти: заостренная морда,  косой  разрез  глаз,  в  темноте  они  отливали
красноватым  огоньком,  острые  стоячие  уши,  крепкая  мускулистая   шея,
пушистый хвост загнут кольцом и закинут на спину. Сметливая собака, быстро
вспугивала рябчика, он взлетал на дерево, прижимался к стволу,  становился
почти незаметным, особенно если садился на ель,  обросшую  лишаями.  Жучок
лаял на него, отвлекал на  себя  внимание  птицы,  Саша  стрелял  шагов  с
двенадцати, рябчик падал, Жучок кидался к нему и возвращался  с  птицей  в
зубах. С каждой охоты Саша  приносил  Зиде  пять-шесть  рябчиков,  она  их
жарила в сметане, получалось очень вкусно,  и  Саша  ел  с  удовольствием,
особенно если удавалось достать  у  Феди  немного  спирта,  а  это  обычно
удавалось, Саша и ему приносил рябчиков.
   Как-то Федя сказал Саше:
   - Много рябчиков добываешь,  далеко,  однако,  в  лес  ходишь,  смотри,
медведь задерет.
   Саша пожал, плечами.
   - Что-то не попадался мне медведь, забыл, наверно, ваши места.
   - Попадет, который вспомнит, -  ответил  Федя  загадочно.  Но  Саша  не
придал этому значения: местные жители любят подшучивать над ссыльными,  не
признают их за охотников.
   На следующий день Саша опять собрался в лес. Но Жучка  не  было  ни  во
дворе, ни на улице, а ведь собака привыкла каждое утро  ходить  с  ним  на
охоту,  ждала,  прыгала  с  нетерпением.  Саша  свистнул,  но  не  услышал
ответного лая. Может быть, хозяйка взяла его на ферму или хозяин в  Кежму?
Саша решил идти без собаки, охота будет не такой  добычливой,  но  глаз  у
него наметанный, успеет заметить, куда взлетит потревоженный рябчик.
   Знакомой тропинкой он вышел на поляну, тоже  знакомую,  здесь  водились
рябчики... Шелестела под йогами листва,  желтоватая,  сухая,  потрескивали
тонкие ветки. Вспорхнул рябчик и сел на дерево.  Саше  послышалось,  будто
рядом вспорхнул еще один, но он не  оглянулся,  боялся  потерять  из  виду
первого.  Саша  его  отчетливо  видел,  даже  казалось,   что   рябчик   с
любопытством  смотрит  на  него  смотрит,  как  он  поднимает  ружье,  как
целится... Саша выстрелил, и в ту  же  секунду  раздался  другой  выстрел,
совсем близко просвистела пуля... Саша метнулся за дерево...  Стреляли  по
нему, это пулевой выстрел, а не дробь,  и  то,  что  принял  он  за  взлет
второго рябчика, были шаги человека.
   Эти мысли пронеслись в голове в одно мгновение, он стоял, прижавшись  к
дереву, затаив дыхание, прислушиваясь к лесу... Все было тихо. Саша  хотел
выстрелить по тему месту, откуда стреляли, по у него заряжен  только  один
ствол, выстрелив, он останется  безоружным.  Опустив  ружье  к  земле,  он
осторожно начал заряжать второй ствол, патроны лежали у негр в  кармане...
Но, как только он шевельнулся, раздался  второй  выстрел,  пуля  попала  в
дерево...
   Саша быстро загнал второй патрон, взвел курки и снова затих в ожидании.
Потом услышал шорох,  хруст  ветвей  и  наконец  топот  ног  -  стрелявший
убегал... Все стихло.
   Саша обождал еще некоторое время,  прислушиваясь  к  лесу,  не  решаясь
выйти из своего убежища.  Потом  пригибаясь  к  земле,  пошел  в  сторону,
противоположную той, куда убежал стрелявший, шел не по тропинке, а  лесом,
продираясь сквозь низко свисающие ветви деревьев, и вышел к Ангаре. Однако
к берегу не спустился, а дошел до деревни краем леса.
   Кто же стрелял? Случайный бродяга, чтобы завладеть его ружьем? Вряд ли.
У стрелявшего у самого есть ружье. Стрелял кто-то из их  деревни,  Тимофей
стрелял, вот кто! Не зря Федя его предостерегал,  вот  какого  медведя  он
имел в виду. Видно, Тимофей похвалялся, что отомстит Саше, а здесь мстят -
пулей из засады, жеребием, куском свинца, с которым на  медведя  ходят.  А
ведь мог бы Федя предупредить, мол,  грозится  Тимофей  тебя  убить  -  не
предупредил,  не  хотел  ввязываться,  опасался,  что,  узнав  об  угрозах
Тимофея, Саша обратится к властям и выставит его свидетелем. Убей  Тимофей
Сашу, все бы промолчали. Что им Саша? Сегодня он есть, завтра его нет, а с
Тимофеем и родными Тимофея им тут жить. И Федя промолчал бы.  И  никто  бы
этим не  занимался,  списали  бы  его,  как  умершего,  кону  охота  вести
следствие здесь, на краю света.
   Только придя домой и упав на койку, Саша понял, над какой пропастью  он
только что стоял. Жизнь, которая кажется нескончаемой, может оборваться  в
одно мгновение: от пули, в перевернутой лодке, на изнурительном этапе,  от
случайной болезни, и никто не придет ему на помощь, никого не  тронет  его
смерть, никому он не нужен, никто его  не  защитит,  пожаловаться  некому!
Алферову? Тот спросит: почему именно Тимофея подозреваете? Ах, избили  его
когда-то? Не надо задираться с местным населением, они тоже  люди,  у  них
свое достоинство, тут свои нравы, с ними надо считаться. И еще: имеете  вы
право  так  далеко  уходить  от  места  своего  поселения?  Имеете   право
пользоваться огнестрельным оружием? И оттого, что его жалоба останется без
последствий, он станет еще  беззащитнее,  его  враги  сочтут  себя  совсем
безнаказанными.
   Огласка ничего не дает. Он должен защищаться сам. Но как? Не  ходить  в
лес? Тимофей может подстеречь его на берегу Ангары или просто убить  дома,
выстрелом через окно. И как жить под вечный страхом пули в спину? Ко всему
еще и это! Какая нелепость! Сам виноват! Зачем сблизился с Тимофеем? Зачем
поехал с ним на сенокос? От них надо подальше, а он  раскис,  держался  на
равных, и Тимофей решил, что он  ищет  его  покровительства,  боится  его,
вздумал поизгиляться! А отпора не стерпел, решил отомстить. Не  надо  быть
высокомерным, но и не следует подыгрывать людям, люди бывают разные.
   К вечеру Саша зашел к Феде в  лавку,  подождал,  пока  разойдутся  люди
сказал:
   - Прав ты был, водятся медведи в вашем лесу.
   Федя отвел глаза.
   - Вишь как...
   Не расспрашивает, понимает, о каком медведе идет речь.
   Саша вышел из лавки, проходя мимо Тимофеева дома, замедлял шаг.  Зайти,
что ли? Посмотреть на этого сукиного сына? Нет, надо держать себя в руках,
никаких опрометчивых поступков.
   Только одному Всеволоду Сергеевичу Саша рассказал  об  этой  истории  и
предупредил: Зида ничего не знает.
   Всеволод Сергеевич нахмурился.
   - Это серьезнее, чем вы думаете.
   -  Я  все  хорошо  понимаю.  И  то,  что,  убив  меня,   он   останется
безнаказанным, тоже понимаю.
   - Будьте осторожны, - посоветовал Всеволод Сергеевич, - не ходите  один
в лес, хотите, разделю с вами компанию?
   - Ладно, посмотрим, - уклонился от ответа Саша.
   Дома он спросил хозяев, где утром был Жучок. Оказалось, они никуда  его
с собой не брали.
   - Думала, однако, он с вами в лес пошел, - ответила хозяйка.
   Ясно, дело рук Тимофея, спрятал, сволочь, где-то Жучка.
   А  Жучок  лежал  на  крыльце,  переводил  взгляд  с  хозяйки  на  Сашу,
чувствовал, что о нем говорят. Саша потрепал его по морде.
   - Завтра с тобой на медведя пойдем, Жучок, готовься!
   В кладовке у хозяина Саша  нашел  свинцовый  брусок,  нарубил  из  него
жеребьев.  Один  ствол  зарядил  дробью,  другой  свинцом,  пусть  Тимофей
подступится.
   Однако идти в лес Саше не пришлось.
   Рано утром, когда он еще был в постели,  пришел  мужик  из  сельсовета,
вручил ему записку.
   "Адм-ссыльному  Панкратову  А.П.  С  получением  его  предлагается  вам
явиться в село Кежма, к уполномоченному НКВД по Кежемскому райому Алферову
В.Г.", - и подпись Алферова, уже знакомая подпись, без завитушек.



14

   Левочка  сказал  Варе,  что  ей  пора  вступать  в   профсоюз.   Пустая
формальность, но надо. Варя подала заявление.
   Оказалось, не  пустая  формальность.  В  профсоюз  принимали  на  общем
собрании, задавали те же вопросы, что и в анкете. Варя злилась и на вопрос
"замужем ли" хотела ответить "да,  замужем",  но  в  анкете  она  ответила
по-другому, начнутся вопросы, это еще больше  ее  унизит,  и  она  сказала
"нет, не замужем", увидела удивление на лице  Зои  и  у  некоторых  других
девочек, но  никто  не  переспросил.  Задавали  вопросы  о  политике:  кто
председатель ЦИКа, Совнаркома СССР и Совнаркома РСФСР, какая разница между
построением   социалистического   общества   и   построением    фундамента
социалистического общества  и  что  именно  у  нас  построено.  Варя  была
поражена: хорошо знакомые люди, с которыми она  виделась  каждый  день,  с
которыми у нее установились самые  дружеские  отношения,  вдруг  сделались
подозрительными, готовыми уличить ее во лжи,  точно  выполняют  бог  весть
какое ответственное государственное дело. Даже у Рины, у Левочки,  даже  у
Игоря Владимировича лица стили сосредоточенными. Глупо, ведь ее все  равно
примут  в  профсоюз,  по  анкете  уже  проверили,  у  нее  все  в  порядка
Исполняется какой-то  ритуал,  видимость  обсуждения,  видимость  дела,  к
которым все привыкли.
   Вопросы кончились. Поднялся Игорь Владимирович и  сказал,  что  Иванова
работает в его мастерской, к своим обязанностям относится добросовестно  и
вполне заслуживает Выть членом  профсоюза.  Варю  поразил  казенный  язык,
которым Игорь Владимирович изъяснялся.
   Проголосовали единогласно - за. На том все и кончалось.
   И, как  только  люди  поднялись  со  своих  мест,  лица  преобразились:
формальное  выражение   уступило   место   умиротворенному   -   исполнили
общественный долг, поздравляла Варю, торопились домой.
   Игорь Владимирович предложил спуститься  на  второй  этаж  в  ресторан,
отметить принятие Вари в профсоюз. Рина заявила, что для "Гранд-отеля" она
не одета, и предложила "Канатик" - попроще и обслужат быстрее. Левочка  ее
поддержал - платить придется Игорю Владимировичу, неудобно его  вводить  в
большие расходы. Варе никуда не хотелось идти. Ну Рина, Левочка  -  ладно,
мелкие служащие, дрожат за свое место. А Игорь Владимирович?!  Неужели  не
мог чем-то отличиться от остальных? Ему-то чего бояться, ему,  знаменитому
архитектору?! Но и он говорит темя же словами, хотя  понимает  банальность
этих слов, нелепость этой  процедуры.  И  она  вдруг  подумала,  что  Саша
Панкратов, который, может быть, и придавал значение таким  собраниям,  все
же оставался бы самим собой. Наверняка встал бы и сказал,  зачем  задавать
вопросы, когда все написано в автобиографии, нечего терять время,  так  бы
он, конечно, сказал, он личность, а Игорь Владимирович - нет!..  И  потому
Варе  никуда  не  хотелось  идти,  но  пирушка  затевалась  в  ее   честь,
отказываться неудобно.
   "Канатиком" назывался второразрядный ресторан на  углу  Рождественки  и
Театрального проезда, против памятника первопечатнику Ивану  Федорову.  Он
помещался в подвале, его стены были перетянуты не слишком толстым канатом,
отсюда и пошло название. Варя в "Канатике" не  была  ни  разу.  Здесь  нет
бильярда, Костя сюда не ходит. Помнится, Вика  как-то  звала  ее,  кстати,
вместе с Игорем Владимировичем, но она тогда не пошла, предпочла Левочкину
компанию, и вот она здесь с Игорем Владимировичем.
   Никого из знакомых в "Канатике" не оказалось.  Рина  сказала,  что  все
собираются здесь только но пятницам, на  "жареного  каплуна".  Под  словом
_все_ Рана имела в виду ресторанных завсегдатаев.
   - Публики все  же  порядочно,  -  заметил  Игорь  Владимирович,  обводя
взглядом низкий сводчатый зал.
   - Центр, после рабочего дня посетителей хватает, - пояснил Левочка.
   - У служащих рабочий день кончается, у шлюх  начинается