е романтики
было иным,  мальчишки тогда мечтали о войне,  убегали в Испанию...  А у нас?
Целина давно освоена,  в космос пока не убежишь, остаются бригантины, да еще
"сбацаем шейк,  старуха!".  Или  вот стали носить мини -  для чего?  Сначала
самой  было  неловко,  чувствовала себя  голой,  потом  привыкла -  носят же
другие.   Противно,   конечно:  обезьянничаешь,  как  мартышка,  до  полного
неприличия...
   - Девушка, вы не подскажете, к Третьяковке как тут пройти?
   Ника встает,  объясняет,  как  пройти к  Третьяковке.  Уже без четверти
десять,  и  посидеть спокойно теперь не  дадут -  все будут спрашивать,  как
пройти,  хотя что тут спрашивать, если на стене нарисована стрела с надписью
"Третьяковская галерея".  Первый урок кончился,  сейчас переменка,  а  потом
будет физика.  Ника  направляется было следом за  группой приезжих,  которые
спрашивали у  нее дорогу,  но решает,  что еще рано -  к открытию там всегда
толчея, лучше обождать, - и, повернув обратно, переходит через набережную.
   Положив портфель на каменную тумбу парапета, она облокачивается на него
и долго смотрит на воду, мутную, почти неподвижную; потом поднимает голову и
медленно  обводит  взглядом  знакомую  панораму Болота.  Слева,  за  мостом,
кинотеатр "Ударник", уступчатой надстройкой и двумя высокими трубами немного
напоминающий старинный броненосец.  Рядом с ним,  правее,  громоздятся серые
конструктивистские корпуса огромного мрачного жилмассива.  А  прямо впереди,
на  том  месте,  где  когда-то  казнили Пугачева,  ярко,  в  упор освещенный
солнцем,  зеленеет сад  вокруг памятника Репину,  и  над верхушками деревьев
видны вдали кровли Большого Кремлевского дворца.
   Первые четыре класса Ника училась на Софийской набережной - вон там, за
этим садом.  Потом спецшколу оттуда перевели, сейчас она здесь по соседству,
в  одном из  Кадашевских переулков,  но тогда находилась рядом с  английским
посольством.  Учиться там ей не нравилось;  преподаватели были хорошие, но с
одноклассниками она не  ладила,  поэтому и  настояла потом,  чтобы перейти в
другую  школу.   Хотя  мама  была  против  -  та,  первая,  считалась  более
престижной.  Странно,  думает Ника,  вроде бы и  не так много лет прошло,  а
детство кончилось...
   Приятно,  конечно,  чувствовать себя взрослой, но если всерьез - иногда
вдруг делается и страшновато:  а что дальше?  Это ведь тоже не такой простой
вопрос,  как  кажется на  первый взгляд.  Вернее,  вопроса вообще нет,  если
соглашаться на  готовые решения,  принятые за  тебя другими;  а  если хочешь
решать сама, до всего доходить своим умом?
   Вздохнув,  Ника  оттягивает рукав коричневого форменного платья,  чтобы
посмотреть  на  часы,  и  тут  происходит катастрофа:  где-то  далеко  внизу
раздается увесистый всплеск,  только что  лежавший здесь  на  тумбе портфель
уходит  под  воду,  скользнув по  каменному откосу стенки,  и  всплывает уже
поодаль, покачиваясь на волне и взблескивая латунным замочком.
   При внезапной беде обычно не сразу осознаешь все ее значение,  голова в
первый  момент  занята  скорее  побочными,  второстепенными обстоятельствами
случившегося.  Ника разинув рот смотрит на портфель и думает о том, скоро ли
он утонет и утонет ли вообще.  Вообще-то не должен:  книги -  ведь это та же
целлюлоза,  а дерево плавает и намокшее.  И только потом до нее доходит, что
запас плавучести портфеля -  это сейчас вовсе не главная ее проблема. Вот он
удаляется -  все-таки уплывает, хотя течение здесь и медленное, - а вместе с
ним  уплывают учебники,  тетради,  дневник,  переписанное набело  сочинение,
кошелек с полтинником на обед и обратную дорогу, весь тайный запас косметики
и  французская четырехцветная "Каравелла"...  Ника беспомощно оглядывается -
на набережной,  как назло,  ни одного рыболова - и вдруг еще шире раскрывает
глаза, в ужасе прижимает к губам ладошку: ключ-то от квартиры тоже уплыл!
   Вот теперь ею овладевает полнейшее спокойствие. Бывают положения, когда
человеку  можно  не  опасаться ничего  на  свете,  когда  человек  буквально
неуязвим -  по  той простой причине,  что ему уже нечего терять и  все,  что
могло с  ним  случиться,  уже случилось.  Занятия пропущены без уважительной
причины,  сочинение не сдано,  портфель потерян, в квартиру самой не войти -
значит,  придется ехать к маме на работу.  Ну и прекрасно! Она с самого утра
знала, что ничем хорошим этот день не кончится. Что ж, лишнее доказательство
в пользу неотвратимости судьбы.  "И от судеб защиты нет" -  это написано еще
когда. И кем!
   Около   полудня,   проголодавшись,   Ника   появляется  во   дворе   по
Старомонетному переулку,  где прошли первые четырнадцать лет ее жизни. Здесь
все  по-прежнему:  те  же  раскидистые тенистые тополя,  тот  же  пузатый  и
подпертый со всех сторон балками двухэтажный флигель, который обещают снести
уже который год.  Теперь,  наверное, уже нет смысла: дешевле подождать, пока
развалится  сам.   Баба  Катя,  бывшая  домработница  Ратмановых,  сидит  на
солнцепеке у своего полуподвального крылечка,  чистит картошку в облупленном
эмалированном тазу.
   - Здравствуйте,  баба Катя! - Ника подходит, целует старуху в макушку и
усаживается рядом  на  низкую скамеечку,  выставив туго  обтянутые дедероном
колени.
   - А-а,  Верунька, это ты, милая. Спасибо, что проведать зашла. Чегой-то
так рано сегодня со школы?  Другие еще не прибегли. Во вторую смену, что ль,
занимаешься теперь?
   - Нет,  почему же...  в первую,  как и всегда.  Я,  баба Катя,  не была
сегодня в школе. У меня, баба Катя, какой-то ужасный сегодня день. - Голос у
Ники начинает дрожать.  -  В школу я не пошла,  портфель потеряла, вообще...
Дайте я вам буду помогать!
   Она решительно забирает у  бабы Кати недочищенную картофелину и  ножик,
лезвие которого сточено до узкого клинышка.
   - Глазки-то чище выковыривай,  -  говорит баба Катя, - картошка нынче в
овощном сплошь проросшая.  Что в школе не была, это ладно, - вам теперь хоть
вовсе не ходи,  все равно не выгонят.  Учительница тут вчерась к  Савельевым
приходила -  ну  вся  как  есть  изревелась.  Молоденькая такая.  Сил  моих,
говорит,  больше никаких нету. Генку-то ихнего зимой в пэтэу списали, месяца
не проучился -  опять в школу вернули.  Нет,  нынче вашему брату жизнь пошла
легкая...  то-то  вы заголясь бегаете.  Передник хотя б  возьми,  прикройся,
мужики по двору ходят...
   Ника, смутившись, быстро прикрывает колени передником.
   - А портфель-то куда ж девался? - спрашивает баба Катя. - Фулиганы, что
ль, отняли? Так вроде давно такого не было. В сорок шестом-то году, помню, у
меня на углу хлебные карточки выхватили,  и  охнуть,  милая,  не успела,  во
как...
   - Нет,  какие там хулиганы,  -  Ника вздыхает.  -  Я его сама уронила в
реку, понимаете? Засмотрелась, а он упал. Я теперь как погорелец, баба Катя,
одолжите мне  тридцать копеек.  Понимаете,  мне нужно хотя бы  стакан кофе с
пирожком,  иначе Я умру с голода, - это двадцать четыре копейки, ну и пятак,
чтобы доехать к маме на работу. Свой ключ я ведь тоже утопила, мне просто не
войти в квартиру...
   - Ну-у,  девка,  плохи твои дела,  -  сочувственно говорит баба Катя. -
Портфель-то вроде новый был?  Светленький такой,  импортный, помню, помню...
Сколько, говоришь, денег-то тебе надо?
   - Тридцать копеек. Точнее, двадцать девять, я просто округляю.
   - Это  значит два  девяносто...  -  Баба  Катя  погружается в  какие-то
сложные подсчеты.  - Есть у меня, Верунька, деньги, слышь ты, только за свет
нужно заплатить,  два месяца уж  не  плочено...  Да  ты  погоди,  сейчас все
посчитаем...
   Баба Катя кряхтя встает, уходит, потом возвращается с очками, кошельком
и квитанционной книжкой.
   - Сосед  вчерась  выписал  по  счетчику,  -  говорит она,  разворачивая
книжку,  -  не знаю еще,  сколько тут...  А  ты пока погляди-ка,  чего там в
кошельке-то осталось...
   Ника вытряхивает из кошелька две помятые желтые бумажки,  металлический
юбилейный  рубль  и  еще  какую-то  мелочь.   Всего  оказывается  три  рубля
шестьдесят восемь копеек.
   - Видишь,  как выходит,  -  говорит баба Катя.  - За свет-то нужно рупь
семьдесят. Тебе и двух рублей не наберется...
   - Да зачем мне столько,  -  смеется Ника.  - Мне нужно тридцать копеек,
баба Катя! Вот смотрите, я беру - видите? А это вам.
   - Ты ж сказала -  два девяносто!  - сердится старуха. - Только путаешь,
ну тя к лешему...
   - Какие два девяносто!  Это вы  сказали -  два девяносто,  вечно вы  на
старые деньги все переводите - увидите вот, обсчитают вас когда-нибудь.
   - Ладно, ладно. Только слышь, Верунька, ты в пирожковую-то эту не ходи,
нечего  себе  желудок смолоду портить,  мы  вот  сейчас  картошки сварим  да
поедим,  а  ты  сбегай покаместь заплати за свет,  сберкасса-то наша помнишь
где?
   Ника берет квитанционную книжку,  два рубля и бежит в сберкассу.  Потом
они  с  бабой Катей обедают -  едят  картошку,  политую пахучим подсолнечным
маслом,  и пьют из раскаленных эмалированных кружек немного отдающий веником
чай.  Нике очень хочется поделиться с  бабой Катей какими-то своими мыслями,
но эти мысли пока не очень ясны ей самой, а баба Катя за последний год стала
немного бестолковой.
   Странно -  вокруг так много взрослых,  а  поговорить по-настоящему не с
кем. Даже с родителями. Даже с мамой! Слишком у этих взрослых все получается
ясно и просто, обо всем есть готовое мнение, все разложено по полочкам. Быть
троечницей -  позор,  никакой серьезной любви  в  школьном возрасте быть  не
может,  человек без высшего образования - вообще не человек. Ну и так далее.
Ученье - свет, а Волга впадает в Каспийское море.
   - Они мне говорят:  в  десятом классе уже нужно знать,  какую профессию
выбрать!  -  говорит она  возмущенно и  дует  на  свою кружку,  пытаясь хоть
немного остудить край.  - А я вот ни малейшего понятия не имею, правда я еще
не в десятом... Это еще посмотрим, переведут ли меня, - добавляет она.
   - Переведут,  никуда не  денутся.  Чего им  с  тобой еще год возжаться,
шутка ли.  А  за професие ты не переживай,  професие в наше время приобресть
всякий может В  инженера пойдешь,  нынче что ни  девка,  то инженер Конечно,
заработок не тот,  зато работа чистая,  легкая. А еще, глядишь, и за границу
куда пошлют,  полушалок мне привезешь мохеровый.  Вон,  у  Петуниных Зинка с
делегацией ездила, так там...
   - Инженер вряд ли из меня получится,  -  говорит Ника с сомнением. - По
математике-то сплошные тройки. Да и неинтересно мне это...
   - Ленивая ты, Верунька, ох ленивая.
   - Не знаю,  баба Катя,  -  Ника, подумав, пожимает плечами - Иногда мне
кажется,  что я могла бы сделать что угодно,  если только почувствовать, что
это действительно нужно, а не просто "так принято"...
   Забыв о  своем чае,  она задумчиво смотрит в  подслеповатое окошко.  На
дворе уже  по-летнему солнечно.  В  дальнем углу Савельев-старший возится со
своей вишневой "Явой",  наверное готовится к  техосмотру;  по  расчерченному
"классами"  асфальту  суетливо  ковыляют  раскормленные,   сизые  с  отливом
замоскворецкие голуби.  Да,  скоро каникулы. А потом десятый класс. А потом?
Она  пытается представить себе это  "потом" -  безуспешно,  жизнь ведь такая
странная штука:  в чем-то у всех одинакова, а в чем-то совершенно, абсолютно
индивидуальна  и   неповторима,   и  именно  вот  это  твое,   неповторимое,
предназначенное только тебе одной,  -  этого-то и  нельзя ни предвидеть,  ни
представить,  ни  угадать;  можно лишь предчувствовать,  и  это предчувствие
вдруг  -   на  одну  лишь  секунду  -   наполняет  ее  ощущением  огромного,
невыразимого,  беспредельного счастья. Оно взрывается, как вспышка, короткая
и  ослепительная,  и  тут же наступает отрезвление -  вспоминается утонувший
портфель, предстоящий разговор с мамой и все прочее. Да, попробуй еще доживи
до этого блистательного "потом"...
   - Я пойду,  наверное,  -  грустно говорит Ника. - Спасибо за обед, баба
Катя, - добавляет она совсем уже унылым тоном.


ГЛАВА 2

   Елена  Львовна  Ратманова  всегда  умела  находить  оптимальные решения
проблем, которые другим оказывались не под силу. Работники, обладающие таким
умением,  Обычно считаются незаменимыми, и Елена Львовна давно уже приобрела
репутацию незаменимого работника,  хотя специального образования не  имела и
занимала  в   редакции  ведомственной  газеты  довольно  скромную  должность
заведующей секретариатом.  Кроме  того,  ее  уже  на  второй  срок  избирали
председателем месткома. Здесь она действительно была на своем месте - именно
на таком посту от человека требуется терпение, такт, хорошее знание людей и,
главное, умение сглаживать острые углы и примирять противоречия.
   С  тем  же  терпением и  тактом она  решала свои  семейные проблемы.  В
частности -  и этим,  пожалуй,  Елена Львовна гордилась больше всего,  -  ей
удалось  найти  и   устойчиво  сохранять  равновесие  между  двумя  полюсами
притяжения, которые больше всего влияют на жизнь современной женщины: семьей
и работой. Как бы ни поглощали ее редакционные дела, она никогда не забывала
о  своем долге матери и  хозяйки дома.  По  мере  сил  способствовала она  и
успешной карьере мужа:  не то чтобы "проталкивала" его,  как это делают иные
жены,  -  у Ивана Афанасьевича у самого хватало деловых качеств, - но... Тут
ведь  очень  большую  роль  играют  всякого  рода  побочные,  казалось бы  и
незначительные  на   первый  взгляд  обстоятельства,   а   именно  по  части
использования обстоятельств Елена Львовна всегда была великая мастерица.
   Со старшей дочерью,  которая жила в новосибирском Академгородке,  у нее
были,  в общем, прекрасные отношения, хотя и чуточку холодноватые, без тепла
и  настоящей близости.  Возможно,  в  этом виноват был характер самой Светы,
суховатый и слишком рассудочный,  -  не случайно ее потянуло на физмат,  - а
может быть,  вина была и  ее  собственная.  Света росла в  трудные военные и
послевоенные годы,  когда жизнь была совсем другой,  и, может быть, в чем-то
она  не  проявила  достаточной  заботы,  -  думая  об  этом,  Елена  Львовна
испытывала иногда неясное чувство вины.  Впрочем,  в  том,  что старшая дочь
выросла рационалисткой, она большой беды не видела.
   Куда больше тревог и забот уже сейчас доставляла Вероника. В отличие от
старшей  сестры,  которая  с  первого  класса  шла  на  одних  пятерках и  в
университет попала вне конкурса, девочка училась неважно. Очень неважно. И у
нее  бывали  причуды:   она  вдруг  задумывалась,   становилась  беспричинно
раздражительной,  грубила. Правда, уходить без разрешения из дому она еще не
осмеливалась,  но могла запереться у  себя в  комнате и  целый вечер слушать
песни Высоцкого -  про тау-китян,  про нечисть, про то, как опальный стрелок
торговался с королем насчет платы за избавление от чуда-юда. В таких случаях
Елена Львовна предпочитала не  идти на открытый конфликт и  делала вид,  что
ничего особенного не происходит.
   Она утешала себя тем,  что пройдет время и  дочь перебесится.  Такой уж
возраст,  и у разных натур этот перелом проходит по-разному. Так что, строго
говоря, и на это жаловаться не приходилось.
   В общем,  Елена Львовна могла считать себя счастливым человеком.  У нее
была прочная семья,  положение в обществе,  интересная работа,  материальная
обеспеченность.  В  пятьдесят  лет  она  выглядела не  старше  сорока  пяти,
подтянутая,  моложавая,  всегда  безупречно одетая  в  точном соответствии с
возрастом,  Елена Львовна еще пользовалась успехом и знала это. Тем приятнее
было ей  показываться на людях вместе со своей младшей и  уже почти взрослой
дочерью.
   В этот день, незадолго до конца уроков, "почти взрослая" дочь позвонила
ей и каким-то особенно несчастным голосом потребовала немедленного свидания.
   - Я звоню из автомата, - сказала она, - тут, на углу, рядом с тобой.
   - Почему ты не в школе?
   - Ну...  вот  так получилось.  Я  поднимусь сейчас и  все тебе объясню.
Ладно, мама?
   - Хорошо,  приходи,  -  сказала  обеспокоенная Елена  Львовна.  Положив
трубку, она привела в порядок бумаги на своем столе и встала.
   - Наташа,  голубчик,  мне нужно пообщаться с ребенком,  у нее очередное
чепе. Если будет что-нибудь срочное, позвоните в буфет, я буду там...
   В  редакционном буфете в  этот час было людно.  Елена Львовна не  сразу
нашла свободный столик в углу и тут же, оглянувшись, увидела дочь и помахала
рукой.
   Она смотрела,  как Ника идет к  ней через зал -  как всегда,  с немного
отрешенным видом,  чуточку не от мира сего,  словно только что проснувшаяся,
двигаясь с какой-то неуклюжей грацией, - и ей опять подумалось, что в чем-то
она все же совершенно не знает дочери.  В частности, для нее загадка: отдает
ли девочка себе отчет в своей стремительно расцветающей женственности?  Боже
мой, еще год назад это был такой гадкий утенок...
   - Здравствуй,  мамуль. Ты не угостишь меня черным кофе? - непринужденно
спросила Ника, опускаясь в изогнутое пластикатовое креслице.
   - Потом. Почему ты не в школе, Вероника?
   - Понимаешь,  я  сегодня решила не идти в  школу,  а  просто походить и
подумать о своем будущем...
   - О чем?
   - Ну,  о будущем,  должна же я что-то для себя решить!  Знаешь, мама, я
вообще не уверена, что мне стоит доучиваться в десятом классе.
   - Великолепная мысль. Чем же ты думаешь заняться?
   - Какое-то  время я  хотела бы  пожить просто так.  Ну,  созерцательной
жизнью, понимаешь?
   - Милая моя, в наше время созерцательная жизнь называется тунеядством.
   - Вовсе я не собираюсь быть тунеядкой,  -  возразила Ника. - Я бы пошла
работать.
   Елена Львовна вздохнула и покачала головой.
   - Куда?  -  спросила она. - Кем? Кто тебя возьмет, кому ты нужна? Ты не
умеешь печатать на машинке, не знаешь основ делопроизводства...
   - Господи,  при чем тут делопроизводство или машинка?! Я что, собираюсь
работать секретаршей?  Мне нужна такая работа, чтобы были заняты только руки
и можно было бы работать и думать...
   - Час от часу не легче. Ты, значит, собралась на завод?
   - Лучше на какую-нибудь фабрику - текстильную, кондитерскую, что-нибудь
в этом роде.  "Рот-Фронт",  например, - это совсем недалеко от школы, и туда
можно устроиться заворачивать конфеты. В конце концов...
   - В  конце концов,  -  перебила ее Елена Львовна,  -  я не желаю больше
обсуждать подобную дичь. Когда ты начнешь умнеть?
   - Но я уже начала,  неужели не заметно?  Ведь еще год назад я просто не
задумывалась над некоторыми вещами,  а теперь задумываюсь. Когда человек над
чем-то задумывается, это уже хорошо само по себе, разве нет?
   - Вероника, - терпеливо сказала Елена Львовна, - задумываться можно над
чем угодно,  но у человека есть в мозгу какой-то фильтр, который задерживает
ненужные мысли. У нормального человека, я хочу сказать.
   - А что такое нормальный человек? И что такое ненужные мысли? Кто может
определить, нужны они или не нужны?
   Елена Львовна опешила.
   - То есть как это - кто? - спросила она после паузы. - Уж не ты ли сама
собираешься это решать?  Я  не понимаю,  откуда у тебя этот...  цинизм,  это
полнейшее нежелание признавать авторитет старших!
   - Ну мама,  -  с  упреком сказала Ника.  -  С  чего ты взяла,  что я не
признаю твой авторитет? Я просто...
   - Довольно,  -  отрезала Елена Львовна.  -  Повторяю,  я не хочу больше
выслушивать эти глупости. В шестнадцать лет люди не философствуют, а учатся.
А ты учиться не хочешь, ты просто начинаешь опускаться. Посмотри на себя!
   Ника,  поняв последние слова буквально,  посмотрелась в оконное стекло:
рама, открытая внутрь, отразила ее как в зеркале.
   - Да,  знаешь,  что  мне сегодня пришло в  голову.  -  Она отвела назад
рассыпанные по плечам волосы и собрала их на затылке.  -  Может быть,  лучше
как-то так?
   - Нет,  нет,  тебе идут длинные.  И  не перебивай меня,  пожалуйста!  Я
говорю,  посмотри на себя со стороны:  взрослая девушка,  через год получает
атте