я больше не могу,  - сказал Андрей и поднялся из-за стола. - Ты
не провожай меня, это и в самом деле неудобно. Сиди, сиди...
   Перехватив взгляд хозяйки,  он  извиняющимся жестом показал на  часы и,
сделав неловкий общий поклон,  вышел из столовой.  В  прихожую следом за ним
выскочила Ника.
   - Слушай,  мне ужасно неловко,  действительно как-то так получилось, мы
даже  не  поговорили,  ничего...  Ты  понимаешь,  если  бы  они  сегодня  не
улетали...
   - Да я понимаю,  -  сказал он,  натягивая плащ.  -  Чепуха это все,  не
расстраивайся. Я позвоню тебе. Чао!
   На улице,  дойдя до первого автомата,  он позвонил домой, сказал, чтобы
не беспокоились, он задержался у Ратмановых и хочет еще немного побродить.
   - У Ратмановых? - удивленно спросила мама. - Разве Ника вернулась?
   - Вернулась,  -  сказал он,  и горло у него перехватило. - Еще в среду.
Ну, пока...
   Он быстро шел,  держа руки в  карманах расстегнутого плаща,  не обращая
внимания на  усилившийся дождь.  Люди,  столпившиеся под  козырьком входа  в
универмаг,  озабоченно поглядывали на небо.  Андрей вспомнил вдруг,  как два
месяца назад был здесь с Никой -  она искала себе на лето какие-то сандалии,
они  побывали в  нескольких магазинах в  центре и  наконец приехали сюда,  в
"Москву".  Было очень жарко, они несколько раз ели мороженое, и Ника наконец
призналась,  что у нее,  кажется,  болит горло. "Зачем же ты столько ела", -
сказал он ей,  а она заявила, что он должен был вовремя ее остановить, на то
он  и  мужчина...  Каким счастливым,  беспечальным вспоминался сейчас Андрею
этот далекий день!
   Дойдя  до  троллейбусной остановки,  он  перебежал на  другую сторону и
вскочил в отходящую "четверку".  Дверь прищемила ему плащ,  он выдернул полу
из  резиновых тисков  и  прижался  лбом  к  холодному стеклу  заднего  окна.
Троллейбус шел быстро, пол то проваливался, то упруго нажимал на подошвы, за
окном убегала вдаль залитая дождем и  уже  сумеречная перспектива Ленинского
проспекта; вдалеке, на крыше "Изотопов", зловещий атомный символ тускло рдел
раскаленными аргоновыми эллипсами.  "Хватит,  -  подумал Андрей,  - для меня
теперь  Москва кончается у  Калужской заставы.  Ноги  моей  здесь  больше не
будет, на этом великолепном Юго-Западе. Хватит!"

   Лайнер был весь в огнях, его длинное тело просвечивало изнутри круглыми
дырочками иллюминаторов,  яркий изумрудный фонарь горел на конце крыла,  еще
какие-то  фары  сияли  внизу  под  брюхом,  освещая  полированный алюминий и
черные,  туго  лоснящиеся  шины  счетверенных колес,  и  все  это  зеркально
отражалось в  залитом дождем бетоне;  как пароход,  входящий в  ночной порт,
лайнер разворачивался медленно и величественно, выруливая к взлетной полосе,
и его грузное,  неуклюжее движение странно не соответствовало ураганному вою
и свисту турбин.  Но эта неуклюжесть была обманчивой - он скользил быстрее и
быстрее,  сверкнул острым стреловидным килем,  на минуту исчез,  заслоненный
низко  сидящей тушей  американского "боинга",  потом  появился снова  -  уже
далеко на дорожке,  превратившись в  вертикальную серебряную черточку и  два
опущенных к  земле крыла с  зеленым и  красным огоньками на  концах.  Дальше
смотреть не было смысла,  да и рука устала махать платком. Ника сунула его в
карман и стала протискиваться от барьера.
   На  стоянке она  не  без  труда  разыскала машину.  Внутри горел  свет,
Василий Семенович -  пожилой таксист,  уже несколько лет по совместительству
подрабатывавший у Ратмановых,  -  читал "Неделю", развернув ее на руле. Ника
полезла на заднее сиденье, шмыгая носом.
   - Ну что, проводила? - спросил шофер, сворачивая газету и зевая.
   - Ага,  - сказала она тонким голосом. - Василий Семенович, если вам все
равно, поедем по кольцевой, я не хочу через центр...
   Сзади она  села,  чтобы поплакать без  помех.  Не  то  чтобы она так уж
горевала по уехавшим гостям,  -  в  конце концов,  со Светкой они никогда не
были очень близки,  а Юрка -  он славный, но не проливать же по нем слезы, и
уж  тем  паче  по  Дону  Артуро!  Сейчас Ника плакала просто потому,  что  с
отъездом недавних попутчиков для  нее  бесповоротно кончилось это  волшебное
лето -  может быть,  последнее в ее жизни,  почем знать. Ей было очень жалко
саму себя. Через две недели начинались занятия в школе, и впереди были осень
и  бесконечная зима,  и было совершенно неизвестно,  удастся ли ей в одни из
каникул хотя бы  на  день съездить в  Ленинград и  сможет ли  он  побывать в
Москве, как собирался...
   "У  меня  не  осталось ничего,  кроме  воспоминаний",  -  подумала Ника
вычитанной где-то фразой.  Почему, ну почему так быстро всегда кончается все
хорошее?  Лето промчалось,  впереди ничего светлого.  "Я умру без него,  мне
просто не пережить этой зимы", - подумала она убежденно и в отчаянии укусила
себя за ладошку, чтобы не зареветь в голос...
   От отчаяния к  надежде,  от пьянящей радости к  убийственному сознанию,
что для нее все кончилось,  -  временами Нику словно раскачивало на каких-то
качелях,  как бывает бреду.  Это началось с  отъездом из экспедиции,  а  эти
последние четыре дня в Москве она и вовсе не знала ни минуты покоя. Ее пугал
предстоящий разговор с  матерью,  почему-то пугал,  хотя она привыкла быть с
матерью откровенной;  да и  сейчас она боялась не откровенности,  а  чего-то
совершенно другого.  Скорее  всего,  она  просто боялась услышать от  матери
вопрос: "И что же теперь?"
   Беда была в том,  что она и сама понятия не имела - что же теперь. Себе
она этого вопроса никогда не задавала.  Она знала лишь,  что ее любят и  что
любит она сама;  последнее стало для нее совершенно ясно в тот момент, когда
они  прощались и  когда  уже  ничего нельзя было  сказать вслух,  потому что
вокруг них были люди,  и даже в глаза нельзя было посмотреть - ведь это было
бы  то  же  самое,  что  сказать обо  всем  вслух,  при  всех,  громко и  во
всеуслышание;  поэтому вблизи Ника не  посмела взглянуть ему в  глаза,  хотя
чувствовала,  что он ждет этого, и понимала, что будет потом казнить себя за
трусость,  за малодушие в такой момент.  Она просто подала руку,  как и всем
другим,  пробормотала что-то непослушными губами и пошла к машине,  но потом
все-таки  не  выдержала  и  оглянулась,   и  посмотрела  уже  с  безопасного
расстояния, безмолвно прокричав все, что хотела и должна была сказать...
   Утро было таким же,  как и за месяц до этого,  когда Кострецовы уезжали
на  Кавказ:   такой  же  резкий  рассветный  холодок,  и  маслянистая,  чуть
колышущаяся поверхность спящего моря,  и  громадное солнце над  горизонтом -
только теперь оно  было ниже,  оно вставало теперь почти на  час позже,  чем
тогда, в начале июля. А в остальном все было одинаково, и такой же дымок шел
от кухонного навеса, где повариха растапливала плиту. Все было как прежде, и
все должно было таким и остаться, и только ей уже не было здесь места. Тогда
- в  тот  раз  -  она  оставалась,  и  все  было еще  впереди;  а  теперь ей
приходилось уезжать.  Она шла к  машине,  спотыкаясь и оглядываясь на каждом
шагу,  словно надеясь,  что в самый последний момент ее окликнут и предложат
остаться...
   Но остаться ей не предложили.  И она совершенно не знала,  понял ли он,
почему она оглядывалась и что хотела сказать.  Может быть,  и не понял. Если
бы она посмотрела тогда, стоя рядом...
   Конечно, сейчас ей следовало просто написать все это в письме. Тогда, в
крепости,  она обещала,  что напишет,  как только у нее не останется никаких
сомнений относительно своего чувства.  Теперь сомнений не  было  уже  давно,
какие уж тут сомнения,  но написать было не так-то просто.  Вообще, очень не
просто написать ему первое письмо;  взять хотя бы такую штуку, как обращение
Как она может к  нему обратиться,  ну  вот как?  По имени-отчеству -  как-то
немножко странно обращаться по имени-отчеству к  человеку,  с  которым давно
перешла на  "ты",  да  еще  при  таких  обстоятельствах...  Если  как-нибудь
шутливо:  "дорогой товарищ Игнатьев" или "дорогой командор" -  глупо,  не  к
месту  А  по  имени  или,  проще и  лучше всего,  "мой  любимый" -  страшно,
немыслимо страшно, рука не поднимется написать такое на бумаге...
   Впрочем, это было не так уж важно. Рано или поздно это получится. Важно
было  то,  что  она  теперь  ежечасно и  ежеминутно ощущала себя  по-новому:
любящей и любимой. Ей хотелось петь на улице, и улыбаться прохожим, и играть
со  встречными детьми;  в  таком  состоянии  встретила она  сегодня  беднягу
Андрея.  Но  потом  вдруг  -  качели продолжали раскачиваться -  перед Никой
вставал тот же вопрос: а дальше? Что будет с ними дальше?
   Когда люди любят друг друга,  они женятся. Чаще всего это бывает именно
так.  Но  если ей  только шестнадцать?  Как минимум нужно ждать до окончания
школы.  Это целый год. И то в самом-самом лучшем случае. А мало ли что может
случиться за год...
   Нике  стало  вдруг  жарко.  Наверное,  Василий Семенович опять  включил
отопление,  чудак.  Она стащила плащ,  опустила стекло,  в  машину ворвалась
сырая  осенняя  ночь,  с  брызгами  дождя,  с  шумом  проносящихся во  мраке
деревьев;  невозможно представить,  что  в  эту самую минуту там по-прежнему
тепло, и светят над холмами крупные южные звезды, и портовые огни мерцают на
той  стороне залива,  и  засыпающий ветер продувает палатку запахами трав  и
свежеразрытой земли;  дикой  показалась  ей  мысль,  что  там  все  осталось
по-старому теперь, когда так горестно изменилось все для нее самой!
   - Гляди не  застудись,  -  сказал не оборачиваясь Василий Семенович.  -
Сквозняком прохватит, долго ли...
   - Ничего,  - отозвалась Ника и немного приподняла стекло, вглядываясь в
темноту - Где это мы?
   - Боровское уже проехали, сейчас наше будет...
   Через несколько минут в свете фар замелькали указатели, просиял и канул
в  темноту огромный голубой щит:  "До  поворота -  200 м";  машина,  сбросив
скорость,  съехала вправо и покатилась вниз по узкому полукружию "клеверного
листа" на развязке Киевского шоссе.
   - Ну,  тут уж мы,  считай,  дома,  -  сказал Василий Семенович. - Ты не
слыхала, Иван Афанасьевич едут завтра куда?
   Ника посмотрела на него, не сразу сообразив, о чем ее спрашивают.
   - Завтра?  Не знаю,  -  сказала она наконец.  - На работу наверное, как
обычно. А что?
   - Да я думал машиной подзаняться, клапана бы подрегулировать... отгул у
меня завтра. А то вы подтрепали ее порядком за лето. И глушитель вон стучит,
как бы не оторвался...
   - У нас в дороге поломалась водяная помпа, - помолчав, сообщила Ника.
   - Да уж слыхал,  -  неодобрительно отозвался Василий Семенович. - Очень
нехорошо получилось, несерьезно. Кто же так в дорогу пускается, тут ведь все
надо проверить,  а как же иначе...  Главное,  что я был в отпуску. Если бы в
Москве был, так неужто я бы не подготовил...
   Какое счастье,  что его не было в Москве перед их отъездом: разумеется,
он своевременно заменил бы неисправную помпу,  и  тогда...  даже представить
себе страшно,  что бы тогда было. Было бы то, что у них за Чонгаром не начал
бы греться мотор, а после Симферополя вода не стала бы закипать через каждые
двадцать  километров,  и  они  в  тот  день  промчались  бы  через  Крым  не
останавливаясь,  и  поворот  к  экспедиционному лагерю  промелькнул бы  мимо
незамеченным,  как  мелькали до  этого  тысячи других безымянных проселков и
перекрестков...  Какое необычайное,  неповторимое чудо -  сколько совпадений
должны были  зацепиться одно за  другое только для  того,  чтобы встретились
двое,   предназначенные  друг  для  друга!   Ведь  стоило  этим  подшипникам
продержаться еще  несколько тысяч оборотов или  стоило Мамаю проехать там на
несколько минут раньше -  и ничего бы не было. Ничего! Ника представила себе
это и похолодела.
   Но  нет,  все получилось как надо.  Подшипники развалились именно там и
именно тогда,  где и когда это было нужно - у самого поворота, за пять минут
до  появления бородача в  лиловой открытой машине.  Светка  еще  съязвила по
своему обыкновению:  "Это еще что за дитя природы,  местная вариация на тему
хиппи?"  Если бы она догадывалась,  что перед ними в тот момент предстал сам
Меркурий, хотя и с цыганской бородой и в джинсах!
   - Василий  Семенович,  если  можно,  остановите  на  минутку,  я  выйду
подышать,  - попросила она и добавила притворно слабым, умирающим голосом: -
Меня немного укачало, просто ужасно...
   - Подыши,  раз  такое  дело,  -  согласился  тот,  сбрасывая  газ.  Зря
позади-то сидишь, там укачивает.
   Распахнув дверцу,  Ника выскочила на мокрую обочину и отошла в сторону.
Было тихо, дождь едва слышно шелестел в деревьях, впереди над Москвой стояло
огромное мутное зарево.  Какой тогда ливень был в Феодосии!  -  бешеный, она
никогда не  видела  ничего подобного,  совершенно какой-то  тропический,  он
неистово  грохотал  по  крышам,  ревел  в  водосточных трубах  и  мчался  по
набережной  мутными  клокочущими потоками,  унося  обломанные ветки  акаций,
обрывки газет, картонные стаканчики из-под мороженого, крутящуюся соломенную
шляпу.  Они в тот день собирались в картинную галерею, посмотреть Волошина и
Богаевского,  но галерея оказалась закрыта, и они пошли обедать, и там-то, в
невыносимо душном  ресторане на  набережной,  их  и  застал этот  чудовищный
ливень. В ресторане сразу стало сумрачно, в открытые окна повеяло свежестью.
А  когда  вышли,  пообедав,  -  снова  светило солнце и  пар  поднимался над
асфальтом,  устланным мокрыми  листьями,  и  какой-то  феодосит  в  вечернем
костюме пробирался через гигантскую лужу на  перекрестке,  закатав до  колен
черные брюки,  балансируя букетом в одной руке и модными остроносыми туфлями
- в другой...
   Мелочи -  случайные и  на первый взгляд незначительные -  играли теперь
огромную роль в ее воспоминаниях; она не всегда могла точно вспомнить, что и
когда он  говорил,  а  какие-то  мелочи,  детали окружавшего их  мира  остро
врезались в  память.  Ей  сейчас  трудно было  бы  дословно воспроизвести их
разговор там, в Дозорной башне, - гораздо отчетливее запомнилось другое: как
верещали  ласточки,  носившиеся вокруг  утеса,  как  блестели  среди  камней
осколки разбитой бутылки.  Мелочи виделись ярко и  отчетливо,  а от главного
осталось  лишь  общее,  радужно  переливающееся и  оттого  неясное  ощущение
счастья...
   Две  машины,  обгоняя одна  другую,  проревели мимо,  ослепив фарами  и
окатив  вихрями брызг,  и  с  затихающим пением покрышек унеслись в  сторону
Внукова.  Кто-то торопился к самолету -  может быть,  симферопольскому. Ника
вздохнула и  побрела к  светящимся в  темноте рубиновым огонькам.  Что толку
вспоминать,  от этого ведь еще хуже. Вообще все плохо. Так плохо, что дальше
некуда.  С  Андреем получилось сегодня очень нехорошо...  но  что она могла?
Наверное,  он ждал,  что она предложит ему поехать в Марьину Рощу вместе; но
теперь она ведь не может по-приятельски разгуливать с ним...  С Игорем,  или
Питом,  или кем угодно - пожалуйста, а с Андреем нельзя. Но жалко его очень,
просто ужасно жалко. Она вдруг поймала себя на том, что думает об Андрее как
о младшем,  как еще никогда не думала о своих сверстниках.  Она стала старше
за этот месяц, неизмеримо старше.
   - Ну как,  полегчало?  - спросил Василий Семенович, когда она забралась
обратно в машину.
   - Да-да, спасибо, - Ника не сразу сообразила, в чем дело. - Извините, я
вас задержала...
   Через полчаса она  была дома.  Родители еще  не  спали,  она  рассеянно
сообщила им,  что высокие гости отбыли благополучно,  что Дон Артуро еще раз
просил поблагодарить за  гостеприимство,  что  дать  телеграмму Светка вроде
обещала, если не забудет.
   - Мамуленька,  если  не  трудно,  пусти  воду  в  ванной,  я  умираю от
усталости! - крикнула она уже из своей комнаты, стаскивая чулки.
   Когда  через десять минут Елена Львовна вошла к  дочери,  та  дремала в
кресле, положив ноги на письменный стол.
   - Вероника,  это что за поза!  Сядь прилично, ты уже не в экспедиции. И
можешь идти, я все приготовила.
   - Спасибо,  -  Ника  зевнула  с  обиженным видом.  -  Странное  у  тебя
представление об экспедиции, в самом деле...
   - Ну,  не знаю.  Здесь тебя,  во всяком случае, таким позам не учили. И
послушай, я хотела спросить - ты что, намерена хранить дома всю эту гадость,
которой набит был твой чемодан?
   - Во-первых,  он не набит,  там их всего десяток. И потом, какая же это
гадость, мама?
   - Какие-то битые горшки. Зачем они тебе?
   - Не горшки,  а обломки античных амфор!  Я не понимаю,  неужели тебе не
приятно взять в руки такую вещь?
   Ника потянулась к ящику стола и, выдвинув его, бережно достала выгнутый
черепок.
   - Видишь,  это была ручка амфоры, - пояснила она, нежно проводя пальцем
по его поверхности.  - Ей примерно две с половиной тысячи лет. Между прочим,
датировка керамики - вещь трудная. Как ты сама догадываешься, тут неприменим
радиокарбонный метод,  потому  что  цэ-четырнадцать  накапливается только  в
органических остатках...
   - Вероника,  иди купаться,  -  сказала Елена Львовна,  -  иди,  я  тебе
постелю.
   - Сейчас,  мама.  Так  вот!  Керамику можно датировать двумя способами:
палеомагнитным и  термолюминесцентным.  В чем заключается первый?  Когда вот
этот  черепок обжигали,  он  намагнитился в  соответствии с  магнитным полем
земли, понимаешь?
   - Не понимаю и не хочу понимать. Ты ждешь, чтобы я рассердилась?
   - Иду,  иду,  вот сейчас встану и пойду.  Мамуль,  мне нужно рассказать
тебе что-то очень-очень важное...
   - Хорошо,  завтра расскажешь,  - Елена Львовна распахнула шкаф и начала
вынимать постельное белье. - Где твоя простыня?
   - Не  знаю,  должна быть  где-то  там,  внизу...  сегодня утром постели
убирала Светка.  Между прочим,  мамуль,  нужно срочно что-то придумать: я не
хочу больше носить мини-юбки.
   - Не хочешь носить мини?! - Елена Львовна изумленно уставилась на дочь.
- Весной ты устраивала истерики, чтобы тебе разрешили!
   - С тех пор я поумнела,  -  Ника пожала плечами. - Тем более сейчас уже
начинают носить макси!
   - Ну,  милая  моя,  ты  еще  не  кинозвезда,  чтобы сломя голову менять
туалеты по последней моде. Походишь и так.
   - Но, мама! - умоляюще сказала Ника. - Неужели ты считаешь, что женщина
в мини-юбке может рассчитывать на уважение окружающих?
   - Ох, Вероника, до чего ты мне надоела! Ты пойдешь купаться или нет?
   - Ну ладно, ладно, иду...


ГЛАВА 7

   Ника стала замечать,  что катастрофически умнеет -  прямо не по дням, а
по часам.  Это ее даже немного испугало: неужели уходит молодость? Рановато,
казалось бы, в шестнадцать лет; но, почем знать, недаром ведь считают, что в
наше время темп жизни ускорился чуть ли не вдвое...
   В пятницу двадцать девятого прибежала Ренка, ужасно расстроенная: через
три дня идти в  школу,  а  брючный костюм не готов,  вообще неизвестно,  что
будет.  Одно  только  утешение:  она  наконец выменяла у  какой-то  девчонки
известный всей школе талисман,  который уже не первый год переходил из рук в
руки,  -  большую медную медаль, всю побитую и исцарапанную, с надписью: "НА
ТЯ ГОСПОДИ УПОВАХОМЪ ДА НЕ ПОСТЫДIМСЯ ВО ВЪКИ".
   Последней своей обладательнице талисман принес пугающий даже успех: она
не  только сдала выпускные,  но и  успела уже пройти по конкурсу в  какой-то
очень труднодоступный институт.  Спокойная отныне за свою дальнейшую судьбу,
она великодушно уступила чудотворное сокровище Ренке в  обмен на  знаменитые
голубые очки-блюдечки и  три пары лучших английских ресниц.  Цена,  конечно,
была непомерной,  но Ренка не жалела: за полным отсутствием знаний ей теперь
только то и оставалось, что уповать на господа.
   Ника слушала приятельницу снисходительно.  Медали она, правда, немножко
позавидовала,  но  лишь потому,  что та  хорошо смотрелась как украшение,  -
сейчас в  моде  всякие бляхи под  старину.  Ренкины же  страдания по  поводу
недошитого брючного к