рошо! - Игнатьев вскочил и пробежался по диагонали, пнув
по пути завернувшийся угол ковра.  -  Допустим,  это я  ничего не соображаю.
Допустим! В таком случае будь добра объяснить мне толково и членораздельно -
почему ты считаешь меня потенциальным обманщиком. Я жду!
   - Дима, не сердись, - сказала Ника с упреком.
   - Я вовсе не сержусь,  что ты.  Я тронут и доволен.  Я счастлив! Я ведь
только за этим сюда и летел...
   - Дима, ну успокойся, ну ведь ты же меня понял совершенно не так!
   - Прекрасно, объясни в таком случае, как я должен был тебя понять.
   - Ну, я сказала... в обобщенном смысле.
   - Что это значит?
   - Я тебе не могу верить не потому,  что ты - это ты, а вообще. Я теперь
не верю никому.  Даже себе и  то не верю.  Понимаешь...  я  сегодня все утро
думала:  почему я  все это сделала?  Действительно ли  потому,  что иначе не
могла, или просто чтобы покрасоваться перед собою...
   - И к какому же выводу ты пришла?
   - А  ни к какому.  Вот мне кажется,  что я это сделала ну совсем-совсем
искренне - но как проверишь? Все равно ведь за этим может сидеть малюсенькое
такое желание покрасоваться...  понимаешь?  Когда я  ехала сюда,  Дима,  мне
ужасно плохо было,  ты себе представить не можешь,  как плохо... еще и после
разговора с тобой,  -  я была уверена, что ты мне никогда этого не простишь,
ну и  вообще...  И вот я ночью вышла в тамбур -  постоять просто немного,  у
меня голова ужасно болела,  в вагоне было нечем дышать. И знаешь, меня такое
отчаяние  охватило  вдруг,  -  представь  себе,  пустой  прокуренный тамбур,
освещение какое-то тусклое,  холод ужасный, и эти колеса под полом грохочут,
будто погоня... А главное - что ночь и никого-никого вокруг... Ты понимаешь,
Дима,   рассказать  этого  нельзя,   когда  рассказываешь  -  просто  смешно
получается со стороны,  но меня тогда ужасное охватило отчаяние,  и  я тогда
подумала -  ну,  может,  просто ухватилась за эту мысль, чтобы немного легче
стало... Только ты не будешь смеяться, обещаешь?
   - Обещаю, Ника.
   - Ну вот,  я просто подумала,  что именно этим путем, может быть, ехали
когда-то жены декабристов,  им ведь тоже было все страшно и  непривычно,  но
просто они иначе не могли и поэтому выбрали себе такую судьбу.  Я,  конечно,
не то чтобы сравнила себя с ними,  не такая уж я дура,  поверь,  - но просто
мне  подумалось,  что  я  ведь тоже выбрала это добровольно -  иначе было бы
бесчестье...  И тогда мне стало немного легче. Ну, это меня утешило как-то в
тот момент. А потом вспоминать было очень стыдно, потому что я ведь понимаю,
что одной этой мыслью все перечеркнула...
   - Ты не права,  - решительно перебил он. - Ты просто перегибаешь палку.
Понимаешь,  Ника,  самолюбование -  штука скверная,  это  понятно.  Но  если
человек берет на  себя какую-то  тяжелую обязанность и  выполняет ее  во имя
долга,  то мне кажется,  что в  особенно трудную минуту он вправе подбодрить
себя  именно этим  -  мыслью о  том,  что  он  выполняет свой долг.  Если ты
поступила так,  как тебе велела совесть,  то нет ничего дурного в том, чтобы
немного утешить себя этим сознанием...  оно ведь и в самом деле утешительно.
Но мы уклонились от главного. Ты сказала, что никому больше не веришь...
   - Просто не могу верить, - подтвердила Ника.
   - Ну,  а брату?  А его жене?  Ты говоришь, они с тобой нянчатся. Ты что
же, подозреваешь их в корыстных замыслах?
   - Как тебе не совестно!
   - Почему же? Вполне логичное предположение. Если никому не верить...
   - Нельзя понимать все так буквально!
   - А как же я должен это понимать?
   - А так, - объявила Ника, раздувая ноздри, - что никакой любви на свете
нет! Это все выдумки! Я именно это имела в виду! Теперь тебе понятно?
   - Не кричи,  услышат в соседнем номере, - поморщившись, сказал Игнатьев
и  сел  на  прежнее место.  -  Ты,  Ника,  прости меня,  повторяешь старую и
бородатую пошлость...  и  почему-то всегда она преподносится как откровение.
Это что ж, вы в своем десятом "А" пришли к выводу, что любви нет?
   Ника вскочила, побледнев, и отшвырнула волосы от щеки.
   - Вы...  вы... еще с вашей иронией - я вас ненавижу! Мне... противно на
вас смотреть!
   - Представьте,  мне тоже, - любезно сказал Игнатьев. - Никогда не любил
ведьм, даже таких молоденьких. Куда это вы?
   - Не ваше дело!!
   - Э,  нет,  -  Игнатьев быстро встал и перехватил за руку Нику, которая
кинулась за своей дубленкой.  -  Я сейчас никуда вас отсюда не пущу... иначе
на  улице вас раздавит первый же  грузовик и  вы погибнете во цвете лет,  и,
главное,  нераскаявшейся грешницей.  Гнев  считался одним из  семи  смертных
грехов...
   - Пус-с-стите меня, слышите...
   - Спокойно!  - Держа за руки, Игнатьев заставил Нику пятиться, пока она
не натолкнулась на край кровати и  с  размаху села,  потеряв равновесие.  Он
отпустил ее, она упала боком и расплакалась, уткнув лицо в одеяло.
   - Вот и прекрасно,  -  сказал Игнатьев,  возвращаясь на место. - Теперь
скоро все пройдет.
   Ника плакала минут пять, потом затихла, но лежала не шевелясь, в той же
позе.  Игнатьев встал,  поглядел на нее задумчиво,  надел пальто и достал из
кармана ключ.
   - Ника, послушай, - сказал он. - Я выйду пройтись, а ты побудь тут еще,
успокойся.  Когда будешь уходить,  не забудь отдать ключ.  А потом позвонишь
мне, когда захочешь, запиши только номер комнаты. Если до завтрашнего вечера
звонка не будет, я улетаю обратно. Ну, пока!
   Он вышел,  снова пересек площадь, свернул на улицу Новаторов, прошел по
ней до самого конца.  Дальше была река, над стылой черной водой стоял туман,
колонна исполинских самосвалов медленно шла через мост, сотрясая набережную.
Игнатьев постоял, посмотрел и, почувствовав, что зябнет, побрел обратно.
   - Вешать таких родителей, - сказал он вслух негромко и убежденно.
   С  родителями все было ясно.  А  с  Никой?  Теперь он  и  вовсе понятия
никакого не имел,  что делать.  Оставить ее здесь нельзя,  вернуть к  родным
пенатам - тоже. Действительно, что ли, остается Питер?
   Когда  он  вернулся в  гостиницу,  ключа у  дежурной не  оказалось.  Он
подошел к двери номера, осторожно стукнул, вошел.
   - Ты еще здесь?
   - Да,  но...  ты  же  сказал,  что в  два мы  пойдем обедать,  -  робко
отозвалась Ника. - Я сидела и ждала, сейчас уже третий...
   - Я совсем забыл,  - сказал Игнатьев, снимая пальто. - Идем, это внизу,
здесь же.
   - Ресторан?
   - Вечером, по-видимому, да. Днем просто столовая. А что?
   - Нет, просто... я так одета, - Ника развела руками. - Ты думаешь, туда
можно в брюках и свитере?
   - Я не думаю,  чтобы в Новоуральске было принято переодеваться к обеду,
- Игнатьев улыбнулся. - Пошли, авось пустят...
   Они спустились на первый этаж. В зале, по-современному отделанном диким
камнем,  народу оказалось совсем мало.  Официанток,  впрочем,  тоже не  было
видно. Наконец появилась одна, приняла заказ и так же не спеша удалилась.
   - А здесь довольно мило,  -  сказала Ника, разглядывая полуабстрактное,
алюминиевой чеканки декоративное панно над эстрадой.  - Тебе нравится камень
в интерьере?
   - Я, признаться, в архитектуре не знаток. По-моему, немного нарочито. А
вообще нет,  ничего.  Модерново,  во всяком случае.  Все-таки, прогресс свое
берет -  заметила,  у меня в номере висят два эстампа? Я ведь помню времена,
когда в гостиницах нельзя было увидеть ничего,  кроме мишек и богатырей... А
тебя что, интересует архитектура?
   - Да  нет,  не  особенно.  Просто я  нахваталась от Андрея -  ты его не
знаешь, это один мальчик из нашего класса. Хотя я о нем тебе рассказывала!
   - Это которого ты безуспешно соблазняла? Я, по-моему, его видел.
   - Андрея? - изумленно спросила Ника. - Где ты мог его видеть?
   - В школе,  где же еще. Я ведь тогда в понедельник первым делом пошел в
школу - надеялся узнать что-то от твоей преподавательницы литературы...
   - Ты говорил с Татьяной Викторовной?
   - Да,  но  она мне ничего толком не объяснила.  Сказала только,  что ты
уехала по семейным делам.  В  общем,  мы стояли в  коридоре,  а тут началась
перемена,  и  я  его  увидел -  думаю,  это был твой Андрей.  Я  еще обратил
внимание, что он похож на мать.
   - Она вас не познакомила?
   - Нет.
   - Да, это было бы, наверное, бестактно, - сказала Ника, подумав. - Дело
в  том,  что  он  после моего возвращения -  в  августе -  стал вдруг как-то
совершенно по-другому ко  мне  относиться...  Ну,  в  общем,  мы  поменялись
ролями, понимаешь? Нет, он ничем прямо не проявил, но я почувствовала сразу.
Это  ведь  сразу  чувствуешь.  И  если  Татьяна  Викторовна тоже  заметила -
конечно, она не стала бы вас знакомить...
   - Вон оно что, - сказал Игнатьев. - То-то он так на меня посмотрел.
   - Ты думаешь, догадался?
   - Скорее всего.
   - Да,  бедный Андрей, - Ника вздохнула. - А впрочем, вряд ли это у него
всерьез.
   - Как  знать.   Я  его  видел  только  мельком,  но  он  не  производит
впечатления легкомысленного парня.
   - Нет,  конечно.  Просто я  хочу сказать,  что  для него ничего,  кроме
искусства, вообще не существует. По-моему, он просто фанатик или одержимый -
вроде Ван-Гога или Микеланджело.
   - Ну, если так... Отец у него тоже художник?
   - Нет,  почему?  Самый обыкновенный инженер.  Только он, кажется, не то
родился где-то за границей,  не то долго там жил. С мамой Андрея - ну, вот с
этой нашей Татьяной Викторовной -  он  познакомился во  время войны,  они  в
Германии были вместе в лагере.
   - Ты смотри, - сказал Игнатьев, - прямо сюжет для романа...
   Принесли первое,  Ника с  аппетитом принялась за еду.  Быстро опорожнив
тарелку, она глянула на Игнатьева и покраснела.
   - Это очень неприлично - так торопиться?
   - Не знаю, - улыбнулся он. - Я, когда голоден, ем еще быстрее.
   - Нет,  вообще-то это не полагается,  просто я привыкла сейчас:  брат с
женой вечно спешат куда-то,  утром опаздывают, потом Славе нужно в техникум,
- словом, едим наперегонки. Мама говорила всегда, что это неприлично...
   - Ничего страшного,  -  быстро сказал Игнатьев.  -  В  каком  техникуме
учится твой брат?
   - В   химико-технологическом,   -   не  сразу  ответила  Ника,   словно
оторвавшись от посторонних мыслей. - Вон, напротив, здание с колоннами.
   - Так он, значит, химик?
   - Кто,  Слава?  Да,  он  работает на  химкомбинате.  Дима...  ты можешь
ответить мне на один вопрос - только честно?
   - Надеюсь, что могу, - сказал Игнатьев.
   Ника, на миг встретившись с ним взглядом, опустила глаза.
   - Тебе мои родители понравились? - спросила она негромко.
   - Нет, - помолчав, ответил Игнатьев. - Прости, отвечаю честно, как ты и
просила.
   - Да, спасибо... я поняла. И это... все, что ты можешь о них сказать? И
о маме... тоже? Просто не понравились - и все?
   - Нет,  конечно.  На  тот  вопрос,  который ты  мне задала,  нужно было
ответить коротко - да или нет. А добавить к этому можно многое.
   - Например? - с трудом выговорила она.
   Игнатьев помолчал.
   - Может быть... не стоит об этом здесь? - спросил он немного погодя.
   - Почему же... здесь нам никто не мешает, говори.
   - Ну,  хорошо.  Понимаешь, Ника. Они очень разные... и мне, в общем, их
как-то  жаль.  Теперь -  обоих.  Раньше мне  было жаль только Елену Львовну,
потому что...  ну,  ты понимаешь.  Ей ведь это действительно... непереносимо
тяжело.  Ну,  а...  Иван  Афанасьевич произвел  на  меня  впечатление совсем
другое. Пожалуй, что я заметил в нем прежде всего - это страх. Ты понимаешь?
Он панически боится,  чтобы вся эта история...  с  твоим отъездом,  я имею в
виду... чтобы она не получила огласки...
   Ника усмехнулась, судорожно кроша кусочки хлеба.
   - Чтобы  не  дошло  до  партийной организации,  -  сказала она  тем  же
напряженным,  сдавленным голосом.  -  Вот  чего  он...  боится.  Знаешь что,
принеси немного вина, только сухого.
   - Ника, ну зачем это?
   - Успокойся,  я  не  собираюсь  напиваться,  мне  только  нужно  выпить
несколько глотков, иначе...
   - Я тебе говорил, не нужно было начинать здесь этого разговора...
   - Ну хорошо, ты говорил, ты опять прав. Так что теперь?
   Игнатьев молча встал, вышел в соседний зал, где был буфет, и вернулся с
откупоренной  бутылкой  "Гурджаани".  Едва  он  наполнил  Никин  фужер,  она
схватила его и, не отрываясь, выпила до дна.
   - Я не буду больше,  -  сказала она виноватым тоном, - остальное ты пей
сам, мне просто хотелось немного успокоиться и вообще выпить за твой приезд.
Так ты  сказал,  что отца тебе тоже жалко.  Почему?  Ты  знаешь,  что это он
потребовал от мамы отдать Славу в детдом?
   - Нет, Ника, этого я не знал.
   - Ну вот,  теперь знаешь.  Между прочим, не думай, что я маму как-то...
оправдываю.  Потребовал он,  но сделала-то это все-таки она.  Так как же мне
теперь жить - зная такое о родителях? Ну как, скажи?
   - Так или иначе, но жить все равно нужно, вот что самое главное.
   - Правильно, - усмехнулась Ника. - "Так или иначе". Вот и Слава с женой
тоже...  все  утешают.  Да  как  вы  все  можете!  -  воскликнула она вдруг,
подавшись к Игнатьеву через стол.  -  Как вам не стыдно!  Вы просто привыкли
все,  понимаешь,  привыкли мириться с  чем угодно -  с любой ложью,  с любой
подлостью самой страшной!  Я и про себя говорю, я тоже не обращала внимания,
- у  нас все ребята в школе к этому так и относятся:  прочитают что-нибудь -
"а,  трепотня",  только посмеиваются;  показуха эта с  успеваемостью -  "три
пишем, два в уме", - тоже все знают, посмеиваются; а когда в младших классах
макулатуру или металлолом собирают? Один класс соберет, сдаст, потом из этой
же  кучи  снова тянут взвешивать,  -  зато  школа выходит на  первое место в
районе,  -  и все смеются...  Погоди,  не перебивай,  я знаю,  что ты хочешь
сказать, - я ведь говорю тебе: я тоже смеялась, я ничуть не лучше других, но
просто должны же когда-то у человека открыться глаза, Дима! Ты вот обиделся,
когда я сказала тебе,  что не верю больше никому, - но как я могу верить, ну
скажи?  Вот ты говоришь -  любовь;  а у нас в классе у половины родители или
развелись,  или разводятся,  или вообще как-то так... Ну, ты знаешь, девочки
любят посплетничать друг о друге.  Я до сих пор думала, что вот какая у меня
хорошая семья, - а что оказалось? Так кому я теперь могу верить, ну скажи?
   - Ника,  послушай. Я тебя совершенно не призываю мириться с мерзостями.
Но реагировать на них можно по-разному, ты же понимаешь. Можно просто сидеть
и скулить -  "ах,  до чего все вокруг мерзко", - это, кстати, легче. Но ведь
оттого,  что ты,  я и все, у кого "открылись глаза", будут сидеть и скулить,
лучше-то вокруг не станет -  ты согласна?  А  может быть,  все-таки лучше не
скулить, а что-то делать?
   - Например?
   - То,  что в  твоих силах.  Ты  вот говорила о  неблагополучных семьях;
действительно,  таких много.  Но  ты  делаешь из этого вывод,  что настоящей
любви вообще нет,  а  мне  думается другое:  просто люди не  дают себе труда
любить по-настоящему.
   - Странно ты рассуждаешь,  -  фыркнула Ника.  -  Как будто любовь - это
труд.
   - Во всяком случае,  это большая ответственность. Ладно, Ника, довольно
пока об этом. Ты вот что скажи - мне бы очень хотелось познакомиться с твоим
братом и его женой. Учитывая их стесненные условия, навалиться к ним в гости
будет, пожалуй, не совсем удобно. А что, если мы пригласим их сюда, вечером?
   - Принять в ресторане? Не знаю, - Ника неуверенно пожала плечами. - Так
вообще делается?
   - Почему же нет?
   - Знаешь, я боюсь, это их смутит...
   - Есть и  другой вариант:  устроить застолье в  моем номере.  Я  просто
закажу ужин,  и нам принесут прямо туда,  -  вчетвером, я думаю, поместимся?
Пожалуй,  так будет даже лучше.  По-домашнему, верно? А то я ресторанную эту
обстановку не очень люблю, особенно шум. Как ты насчет такого варианта?
   - Я им передам. Не знаю только, может, они испугаются...
   - Испугаются? Чего?
   - Знакомства с тобой, понимаешь... Я им тут рассказывала о тебе немного
- ну, что ты такой ученый, и вообще...
   - А я и есть "ученый и вообще", - сказал Игнатьев. - Но только убей, не
пойму, почему из-за этого нужно меня бояться.
   - Ну, может, они решили, что ты вроде академика.
   - Ты их успокой на этот счет. Ага, вон и второе нам несут! Так, значит,
Ника,  договорись с ними -  на сегодня или на завтра,  как им будет удобнее.
Устроим этакий семейный совет, нужно же в конце концов решать, что делать...

   Вопреки  Никиным  сомнениям,   перспектива  знакомства  с  "академиком"
Ратмановых-младших  нисколько  не   испугала.   Галина   только   решительно
воспротивилась тому, чтобы идти ужинать в гостиницу.
   - Придумали тоже,  -  объявила она.  -  Все ж таки мы люди семейные - у
себя,  Что ли, принять не можем? Послезавтра суббота нерабочая, вот и пускай
приходит твой Дмитрий Палыч.  А  мы тогда с  тобой съездим с  утра на рынок,
пельменей наготовим - хоть разок поедите наших сибирских, настоящих...
   Так и сделали.  В субботу до самого вечера,  помогая Гале по хозяйству,
Ника очень тревожилась -  как все выйдет и понравятся ли друг другу Игнатьев
и ее новообретенные родственники.
   Он пришел точно в  назначенный час,  нагруженный свертками и бутылками.
Галя чинно поздоровалась,  поблагодарила за торт и, оставив мужчин в комнате
(Петька был  уложен спать  у  соседей),  вышла на  кухню,  где  Ника  спешно
доделывала винегрет.
   - Упьются ведь мужики-то,  - сказала она озабоченно. - Славка вчера две
"столичные" взял,  в угловом "Гастрономе" к праздникам выбросили, а теперь и
твой еще чего-то приволок. Он вообще как насчет этого?
   - Я никогда не видела,  чтобы он пил водку,  - ответила Ника, заливаясь
краской от этого неожиданно приятного "твой".  -  Правда, в экспедиции никто
не пил, иногда только вина немного...
   - А то смотри,  это ведь нет хуже -  с пьющим связаться...  Ну, пить-то
они все пьют,  теперь такого,  верно,  и  не сыщешь,  чтобы вообще непьющий.
Важно, чтобы меру свою знал.
   - По-моему,  если мужчина никогда не  пьет ни  капли,  это  даже как-то
противно,  -  сказала  Ника.  -  Галочка,  попробуй -  мне  кажется,  я  уже
пересолила.
   - Не,  ничего,  в  самый раз.  Только ты зря с  этим возишься,  я  тебе
говорила -  не станут они есть, сейчас как на пельмени навалятся - какие тут
винегреты!
   - А  мы его подадим как закуску,  а  пельмени потом.  Кто же начинает с
горячего?
   - Ну, гляди, - согласилась Галя. - У нас-то иначе делается.
   Они  немного задержались с  последними приготовлениями,  и,  когда  все
наконец уселись за стол,  оказалось,  что Слава с  Игнатьевым уже перешли на
"ты",  даже не успев,  выпить по первой рюмке.  Нику это приятно удивило:  в
экспедиции,  насколько помнится,  он  всем  говорил только "вы",  даже  Вите
Мамаю.  Из-за  этой  своей  манеры он  долго казался ей  суховатым,  слишком
"застегнутым на все пуговицы".
   - Ну,  что  ж,  -  сказал Игнатьев,  когда рюмки были наполнены,  -  за
здоровье хозяйки?
   - Погоди,  -  возразил Слава,  -  первую положено за встречу выпить, за
знакомство - чтобы, как говорится, не в последний раз...
   Выпили за встречу и за знакомство, потом за хозяйку. Ника пила портвейн
- сухого вина в Новоуральске не оказалось,  не было даже в ресторане, - и от
двух рюмок у нее уже немного закружилась голова.  Когда Слава предложил тост
за нее -  "давай теперь за тебя, сестренка, чтобы у тебя, как говорится, все
поскорее пришло  в  норму",  -  она  поблагодарила его  кивком и  рассеянной
улыбкой  и  прямо,  никого  не  стесняясь,  посмотрела на  сидящего напротив
Игнатьева.
   - В каком смысле -  в норму? - спросила она и со страхом почувствовала,
что  уже  непозволительно опьянела и  может  сейчас заявить или  сделать что
угодно.
   - Во всех,  сестренка,  это уж ты понимай как хочешь, - сказал Слава, а
Игнатьев улыбнулся ей ободряюще.
   - Ничего, все будет хорошо, - сказал он.
   Ника вдруг разозлилась.  Все ее считают маленькой,