чницах ходить тоже неохота,  поэтому я тебя не спрашивала и
ты мне не отвечала,  ясно?  А  к  следующему уроку выдашь мне все это как из
пушки. Вот так!
   - Ладно, - рассеянно говорит Ника, продолжая листать "Курьер".
   На большой перемене, в буфете, она подходит к Питу.
   - Послушай, ты после уроков занят?
   - После пятого у меня факультатив по математике,  а потом ничего. А что
такое?
   - Пит, приезжай, когда освободишься, вытащи мне магнитофон. Помнишь, ты
в прошлом году вмонтировал его в ящик письменного стола...
   - Помню, конечно. А зачем вытаскивать - поломался, что ли?
   - Я его хочу продать,  Пит,  только ты,  пожалуйста,  никому не говори.
Понимаешь?
   Пит смотрит на нее удивленно.
   - Что, у тебя... случилось что-нибудь?
   - Пит,  ну,  это долго рассказывать, и вообще я не могу сейчас об этом.
Мне нужно срочно продать магнитофон,  поэтому,  если можешь,  приди и вытащи
его из этого ящика.
   - Ну, хорошо... я-то вытащу, это минутное дело... А куда ты его хочешь,
в комиссионку?
   - Наверное, куда же еще можно...
   - Погоди,   погоди...   Слушай,   у   тебя   же,   помнится,   какой-то
фантастический маг - "Филипс", да?
   - "Грундиг".
   - Точно,  это у Витьки Звягинцева "Филипс"...  Знаешь, Ник, тебя ведь в
комиссионке обдерут. У меня есть парень, который купит с ходу. Сколько ты за
него хочешь?
   - Понятия не имею, я ведь его не покупала.
   - Вот что,  -  решительно говорит Пит, - я приду часам к пяти и приведу
этого парня.  Он даст настоящую цену. Только ты молчи, а договариваться буду
я...
   Они беседуют, продвигаясь вместе с очередью вдоль стеклянного прилавка,
потом Ника  берет свой завтрак и  оглядывается с  тарелкой в  руках.  Андрей
сидит в  дальнем углу,  рядом с  ним за столиком никого нет.  Она подходит и
садится на пружинящий алюминиевый стул.
   - Андрей,  я должна извиниться перед тобой,  - говорит она, не поднимая
глаз от голубого пластика столешницы. - Пожалуйста, прости меня...
   - Я  не  сержусь,  -  отвечает он.  -  Я  понимаю,  что на  тебя нельзя
сердиться...  сейчас. С тобой ведь что-то происходит, я тоже вижу. Поэтому я
и хотел вчера...
   - Мне очень жаль, Андрей, что я не... не смогла ответить тебе иначе.
   - Не нужно об этом, - говорит он твердым мужским голосом.
   Из школы она едет в  центр.  Оказывается,  купить билет на поезд не так
просто,  в  городских кассах в здании "Метрополя" давка,  очереди,  и вообще
выясняется,  что  здесь  только  предварительная  продажа.  Нужно  ехать  на
Ярославский вокзал.  Там  тоже очереди и  тоже давка,  окошек много,  ничего
нельзя понять,  к справочной протолкаться еще труднее, чем к билетной кассе.
Но  в  конце концов что-то проясняется,  Нике указывают нужную очередь,  она
терпеливо стоит и наконец оказывается перед полукруглым вырезом в стеклянной
стенке кассы.
   - Пожалуйста,  один билет на сто сорок второй поезд, до Новоуральска, -
говорит она робко, просовывая в окошечко деньги.
   - На сто сорок второй только плацкартные.
   - Да-да, пожалуйста, все равно...
   Кассирша  шелестит  бумажками,   лязгает   ножницами,   что-то   пишет.
Качнувшись, мягко щелкает компостер.
   - Сдачу возьмите,  -  говорит кассирша.  -  Билет. Посадочный. А это за
постельное белье. Отправление в ноль пятьдесят. Следующий!
   Ника едва успевает вернуться домой к  пяти часам,  почти следом за  нею
приезжает Пит  с  каким-то  незнакомцем в  импортном нейлоновом пальто.  Пит
вытаскивает магнитофон,  они долго возятся с ним в столовой, пробуют запись,
воспроизведение,  о чем-то спорят;  Ника тем временем сидит в своей комнате,
не  в  силах ни за что взяться,  охваченная страшной,  обморочной слабостью.
Нужно собираться,  решать,  что  брать с  собой,  но  как можно собраться за
несколько часов, если уезжаешь на всю жизнь...
   - Ник,  послушай,  - огорченным шепотом говорит Пит, войдя в комнату. -
Он не дает больше трехсот пятидесяти, я не знаю, что делать...
   - Продавай, разумеется!
   - Понимаешь, я был уверен, что возьму четыреста...
   - Чепуха,  Пит,  триста пятьдесят -  это отлично.  Только,  пожалуйста,
пусть он поскорее уходит, я себя плохо чувствую...
   - Да-да, мы сейчас, Ник, - говорит Пит почти испуганно.
   Они наконец уходят.  Ника сидит,  смотрит на  лежащие на столе деньги -
семь зеленых пятидесятирублевых бумажек -  и  не знает,  что делать,  с чего
начинать сборы. Потом достает со шкафа чемодан - тот самый, с которым ездила
в Крым,  -  красивый немецкий чемодан,  черный,  округло-плоский, опоясанный
широкой хромированной полосой со скрытыми в ней потайными замками и удобной,
словно отлитой по  ладони ручкой.  Ника  раскрывает его,  проводит рукой  по
темно-зеленому шелку внутри,  под пальцами у нее песок. Еще тот, крымский. А
чемодан они купили с мамой в июне, незадолго до отъезда, зашли однажды в ГУМ
- в  отдел чемоданов в  переулочке за  главным корпусом,  -  и  этот так  ей
понравился, что она упросила купить...
   Ника опять садится и плачет, долго и беззвучно, но бой часов в столовой
напоминает ей о времени.  Она раскрывает шкаф, берет что-то с полок, швыряет
в  раскрытый чемодан -  почти наугад,  что попадается под руку.  Потом стоит
перед выдвинутыми ящиками письменного стола -  нечего и думать разобрать все
это,  взять нужное...  Это невозможно,  тут каждая вещь или бесценна, или не
имеет ровно никакой цены,  в  зависимости от  того,  как посмотреть.  Старая
тетрадка стихов,  какие-то записки, коробочка с янтарным кулоном, подаренным
к  окончанию  девятого  класса,   несколько  рисунков  Андрея,   театральные
программки,  проспекты международных выставок - словом, целая жизнь, которой
больше нет. Зачем ей теперь все это?
   Из  черепков,  разложенных в  ряд за стеклом книжной полки,  она решает
взять один -  тот единственный,  что увезла без разрешения, попросту украла.
На  этом  небольшом треугольном черепке темной глины глубоко оттиснуты шесть
очень четких букв -  дельта,  эпсилон,  мю,  эпсилон,  тау,  ро. Дальше идет
отлом,  слово не окончено; возможно, это часть посвятительной надписи богине
Деметре.  Но она предпочитает видеть в нем имя Дмитрия. Разве не могли звать
так гончара - Деметриос?
   Она  осторожно заворачивает черепок в  папиросную бумагу,  прячет его в
шкатулочку,  где письма,  щелкает крошечным ключиком.  Вместе со шкатулкой в
чемодан  отправляется пачка  открыток с  видами  Феодосии,  туристская схема
Крыма,  подаренный Мамаем план "Как проехать по  Ленинграду",  потрепанный и
истертый на  сгибах,  и  "Античная полевая археология" Блаватского,  которую
Дима купил ей в тот день, когда они попали под ливень. Потом она долго ходит
по квартире,  пытаясь что-то вспомнить,  заставляет себя поесть, перекрывает
газовый кран,  проверяет,  выключен ли свет в ванной и туалете. Удивительное
спокойствие  овладевает  ею  теперь.  Она  пишет  короткую  записку  Татьяне
Викторовне,  находит конверт,  надписывает и  запечатывает.  Потом берет еще
один лист почтовой бумаги и  пишет крупными буквами:  "Мама!  Я  все  узнала
насчет Славика. Жить с вами я не могу. Пожалуйста, не надо меня разыскивать,
я все равно не вернусь. Вероника".
   Она  кладет лист  посреди стола,  придавив угол таллинским канделябром.
Потом,  уже одетая,  в  овчинковой куртке,  брюках и  сапожках,  она еще раз
возвращается в столовую, чтобы положить ключи от квартиры поверх записки. На
лестничной площадке она секунду медлит,  сердце у нее колотится, во рту сухо
и  горько,  ей  вдруг  с  пугающей  несомненностью становится  ясно,  что  в
некоторых случаях смерть -  это  действительно самый простой выход.  Сильным
рывком на себя Ника намертво захлопывает тяжелую дверь и  с чемоданом в руке
идет к лифту.
   А  на  вокзале оказывается,  что  еще  очень рано  -  до  отхода поезда
остается полтора часа.  Чемодан получился тяжелым,  Ника сдает его в  камеру
хранения,  выходит на  площадь,  смотрит в  последний раз на  ночную Москву.
Дождь перестал,  сильно похолодало,  и,  если присмотреться,  на  небе можно
различить  мелкие   озябшие  звезды.   Нику   начинает  трясти.   В   буфете
Ленинградского вокзала  она,  чтобы  согреться,  выпивает  стакан  кофе,  не
отрываясь смотрит на  проходящих к  перронам пассажиров.  Не нужно было сюда
идти,  она понимает это,  но все-таки идет следом за всеми. "Стрела" стоит у
шестой  платформы,  отражения  тележек  носильщиков плывут,  изламываясь,  в
вишневом  лаке  вагонов,   какие-то  беспечные  люди  курят  за  зеркальными
стеклами. Завтра в половине девятого они будут в Ленинграде.
   Ника медленно идет вдоль вишневого состава,  оцепенев от  непереносимой
боли, судорожно стиснув в кармане куртки кошелек с жетоном камеры хранения и
билетом до Новоуральска. На сигнальном табло горят цифры, последняя меняется
каждую  минуту -  23.44,  23.45,  23.46,  23.47...  Еще  несколько минут,  и
экспресс тронется,  всю ночь он  будет лететь с  ураганным грохотом по самой
прямой в  мире  дороге,  чтобы в  половине девятого утра бесшумно подплыть к
ленинградскому перрону.  А там,  чтобы попасть на Таврическую,  нужно просто
сесть в троллейбус,  пятый или седьмой,  и по Суворовскому проспекту доехать
до  улицы  Салтыкова-Щедрина,  которую  каждый  уважающий  себя  ленинградец
называет только Кирочной.  О,  как  она  знает этот коротенький маршрут,  на
память,  наизусть,  всем сердцем,  как она благодарна Мамаю за  его шутливый
прощальный подарок - потрепанную схему "Как проехать по Ленинграду"...
   23.53,  23.54,  23.55 -  и лакированный вагон вишневого цвета беззвучно
трогается и  уже  плывет вдоль перрона.  Проплывает щеголеватая проводница в
открытой двери,  литые гербы и буквы, зеркальные стекла мелькают все быстрее
и  быстрее,  они  уже  летят,  сливаясь в  сверкающую полосу,  потом все это
великолепие вдруг обрывается - вспышка красных фонарей - и перрон пуст.
   Ника добегает до стеклянной кабинки автоматической междугородной связи,
лихорадочно роется  в  кошельке  -  слава  богу,  кажется  мелочи  хватит...
Дрожащими пальцами,  закусив губу, она сует монеты в щель, набирает цифры по
инструкции,  слишком много  цифр,  не  может быть,  чтобы это  действительно
соединилось,  это  просто чудо какое-то  было бы...  И  чудо происходит -  в
трубке слышатся далекие гудки,  долго  никто не  подходит,  потом старушечий
голос спрашивает: "Вам кого?"
   - Пожалуйста,  - говорит Ника задыхаясь, - попросите Дмитрия Павловича,
я очень вас прошу...
   Пробурчав что-то,  старушка уходит, - конечно, уже ведь полночь, кто же
звонит в такое время; впрочем, он-то не спит, конечно, лишь бы был дома... И
чудо продолжается!
   - Да, я слушаю, - звучит в трубке. - Кто это?
   - Дима... Это я, Дима!
   - Ника?  Здравствуй,  солнышко,  ты  что так поздно?  Послушай,  я  уже
беспокоился - что с тобой, почему ты молчишь, что вообще случилось? Ника!
   - Да, Дима. Я... слушай, Дима, я уезжаю из Москвы...
   - Уезжаешь?  Ничего не понимаю.  Ника!  Куда ты уезжаешь?  В  чем дело?
Откуда ты звонишь?
   - С вокзала, Дима. Я сейчас на Ленинградском вокзале...
   - На Ленинградском?  Ты едешь в Ленинград?  Ника, ну ты просто молодец,
как это тебе удалось,  -  послушай,  ты с  родителями или тебя встречать?  И
каким поездом?
   - Дима,  -  говорит она,  кусая губы и захлебываясь слезами.  - Дима, я
тебе потом все  объясню,  я  не  могу сейчас.  Я  еду  не  в  Ленинград,  ты
понимаешь, я вообще уезжаю из Москвы, насовсем, я тебе напишу потом...
   - Ника,  послушай,  я ничего не понимаю,  погоди - куда ты едешь? Ника!
Что случилось?
   - У  меня большое несчастье,  Дима.  Я  не  могу больше жить в  Москве,
понимаешь, я уезжаю отсюда, насовсем, я обещаю потом тебе написать...
   - Ника!  - кричит он уже в панике. - Не смей никуда ехать - ты слышишь?
У тебя есть карандаш?  Я продиктую адрес своих друзей,  поезжай немедленно к
ним,  -  ты слышишь?  -  а утром я приеду, тут есть, кажется, какой-то поезд
около  часа  -  я  сейчас прямо на  вокзал,  время еще  есть,  утром буду  в
Москве...
   - Нет, Дима, - говорит она твердо. - Не нужно, я тебе объясню потом, ты
ведь ничего не знаешь...
   - Ника, я тебе запрещаю, ты слышишь!!
   - Дима, прощай, я не могу больше...
   Зажмурившись, Ника дергает книзу рычаг - так, наверное, спускают курок,
когда дуло у  виска.  Она долго стоит на  площади,  без мыслей,  без чувств,
совершенно  пустая  и  легкая,  потом  возвращается на  Ярославский  вокзал,
забирает  чемодан  из  камеры,  идет  на  перрон.  Вот  и  поезд  "Москва  -
Владивосток",  зеленый,  бесконечно длинный.  В тускло освещенном вагоне она
растерянно  задерживается в  дверях  -  здесь  почему-то  нет  ни  купе,  ни
коридора, просто полки и отовсюду торчат ноги. Душно, отвратительный спертый
воздух,  за  боковым столиком трое,  раздевшись до  маек,  шумно пьют водку.
Сзади  Нике  наподдают  чемоданом,   она   подхватывает  свой  и   торопливо
пробирается вперед,  уклоняясь по  возможности от  торчащих на  уровне  лица
чужих ног.  Разыскав свое  место,  она  вскарабкивается наверх и  сидит там,
съежившись,  испуганная,  совершенно оглушенная. Как здесь раздеваются, если
нет перегородок?  Видимо, никак; придется спать в одежде, но эта невыносимая
духота, и вообще...
   На нижние полки Ника предпочитает даже не заглядывать - там очень шумно
и многолюдно и,  кажется,  тоже пьют.  Судя по всему,  она попала в какой-то
особый вагон для пьющих,  но теперь уж ничего не поделаешь...  Она с  трудом
стаскивает куртку,  сапожки, начинает кое-как умащиваться на узкой и жесткой
полке - и вдруг чуть не слетает вниз от резкого рывка.
   - Поехали, стало быть, - удовлетворенно басит кто-то за стенкой. - Чего
ж, нагостевались в Белокаменной, пора и за дело браться...


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *


ГЛАВА 1

   Он  позвонил,  прислушался,  позвонил еще раз.  Дверь,  добротно обитая
черным  дерматином,   с   поблескивающей  на   ней  хромированной  табличкой
"И.А.Ратманов",  продолжала молчать.  Шепотом выругавшись,  Игнатьев кинулся
звонить в соседнюю квартиру.
   - Прошу прощения,  -  сказал он,  изо  всех сил  стараясь,  чтобы голос
звучал спокойно. - Не знаете ли, есть кто-нибудь дома у ваших соседей?
   - У  Ратмановых?  Понятия не  имею.  -  Выглянувшая из двери толстуха в
халате и бигуди пожала плечами,  -  Сами они в отъезде,  но Ника должна быть
дома... если не вышла куда-нибудь!
   - Вы видели ее сегодня? - спросил он со внезапно вспыхнувшей надеждой.
   Но женщина отрицательно покачала головой:
   - Сегодня?  Нет, сегодня не видела, я только что встала, - ответила она
уже удивленно. - А что, собственно, случилось?
   - Да  ничего не случилось,  просто я  хотел повидать...  Вы случайно не
знаете, в какой школе Ника учится?
   - Точно Не знаю,  но только не в нашем районе. Елена Львовна жаловалась
как-то,  что девочке приходится далеко ездить - кажется, на Ордынку куда-то,
да-да,   совершенно  верно,   она   обычно   возвращается  тридцать  третьим
троллейбусом, с Октябрьской площади...
   Ордынка,  ну конечно же,  вспомнил Игнатьев,  сбегая по лестнице; в тот
день в Феодосии,  когда они попали под ливень, Ника рассказывала ему о своей
школе -  это  тот же  район,  где они жили раньше,  в  Замоскворечье,  такой
настоящий уголок старой Москвы...  Да,  и вот еще что: недалеко от их школы,
говорила Ника,  есть  действующая церковь -  совсем близко,  через несколько
домов,  -  а  рядом с  церковью что-то  вроде маленького сквера...  Это  уже
примета,  подумал он, на Ордынке, надо полагать, не так уж много действующих
церквей!
   Беда в том, что сегодня школа наверняка закрыта; разве что какое-нибудь
воскресное мероприятие?  В его время -  когда он учился - по выходным иногда
устраивались утренники.  Впрочем,  нет, едва ли, обычно это бывало в связи с
тем или другим праздником... Но все равно, попытка не пытка.
   На углу у "Изотопов" Игнатьев удачно перехватил такси.
   - На  Ордынку,   пожалуйста.   Вы  не  знаете,  есть  там  какая-нибудь
действующая церковь?
   - Действующая,   говорите?  -  водитель  включил  счетчик,  подумал.  -
Вообще-то  есть,  точно,  я  одну  бабку туда возил.  Желтая такая церквуха,
круглая.
   - Вот туда и давайте!
   - Только это с того конца придется заезжать,  от набережной. По Ордынке
одностороннее движение.
   - Как вам удобнее...
   Через двадцать минут он вышел из такси у церкви.  Там действительно шла
служба,  и  остальные приметы совпадали -  рядом был крошечный разгороженный
скверик.   Игнатьев  постоял,   осматриваясь,   спросил  у   подвернувшегося
мальчишки, где тут школа.
   - А вот она, - мальчишка показал в ту сторону, откуда Игнатьев приехал.
- Через улицу,  там дом семнадцать,  это за  ним сразу -  во дворе...  Белые
столбы у ворот - видите?
   Школа,  как и следовало ожидать,  оказалась запертой Ну что ж,  завтра,
сказал себе Игнатьев.  Может быть,  Ника никуда еще и не уехала,  может быть
завтра он  найдет ее  здесь.  А  если  нет,  то  поговорит хотя  бы  с  этой
преподавательницей,  Болховитиновой.  Как удачно, что он знает ее фамилию! В
лагере  однажды Ника  сказала,  перелистывая затрепанную "лошадиными силами"
"Науку и жизнь":  "Как интересно, здесь главный редактор - Болховитинов, а у
нас в классе Болховитинова преподает литературу..." И еще добавила,  что это
мать того самого мальчика,  ее одноклассника, который увлекается искусством.
Это ему хорошо запомнилось,  потому что ему уже тогда запоминалось все, хоть
отдаленно связанное с Никой...
   Вот и  прекрасно,  завтра он с  ней поговорит.  Она не может не знать -
хотя бы  в  самых общих чертах,  -  что  случилось с  ее  ученицей,  да  еще
приятельницей сына.
   Жаль,  что он не знает ее имени-отчества, иначе можно было обратиться в
адресный стол и побывать сегодня же у нее дома.  Ждать еще сутки?  Но ничего
другого не остается -  только ждать.  И  пока не думать,  не строить никаких
предположений.  За  эту  бессонную ночь в  купе,  под храп верхнего соседа и
неумолчный рокот  колес  под  полом,  он  уже  все  передумал,  перебрал все
возможные варианты случившегося с  Никой и  так и  не  додумался ни  до чего
определенного.  Что могло вынудить ее к  этому бегству?  Будь дома родители,
самое  простое было  бы  предположить какую-нибудь  бурную домашнюю ссору  -
может быть,  даже из-за него, из-за их переписки; кто знает, в конце концов,
как они к этому отнеслись...
   Но Ника неделю назад писала ему,  что родители уезжают в отпуск,  то же
подтвердила сегодня и соседка. Значит, дело не в родителях. Но в чем тогда?
   Нет, сейчас бессмысленно ломать голову над этим вопросом, если он хочет
сохранить ее ясной и  способной к  трезвым размышлениям.  Нужно просто взять
себя в руки и дождаться завтрашнего утра.
   Взять себя в руки оказалось не так просто.  Внешне Игнатьев был спокоен
- он не налетал на прохожих, не разговаривал сам с собой; расспросив дорогу,
вышел  переулками  к  станции  метро,  приехал  в  центр,  зашел  побриться,
позавтракал,  позвонил приятелю и договорился о ночлеге. Потом просто бродил
по улицам,  прикуривая сигарету от сигареты.  Лавки букинистов были закрыты,
он  посмотрел  в  маленьком душном  кинотеатрике совершенно идиотский фильм,
снова ходил,  пока ноги не налились чугунной усталостью, и наконец, пообедав
в  какой-то забегаловке,  поехал в  Лефортово к Сашке Демидову.  Утро вечера
мудренее.

   И  действительно,  утром он  узнал если не все,  то,  во всяком случае,
самое существенное.  Ники,  правда, в школе не было, зато Татьяне Викторовне
Болховитиновой объяснять ничего не пришлось.
   - Я  догадываюсь,  -  сказала она,  когда Игнатьев представился и начал
было излагать цель своего прихода.  -  Это  вы  руководили экспедицией,  где
Вероника работала летом?
   - Отрядом, - уточнил он машинально. - Только отрядом.
   - Да, да. Я о вас слышала от нее. Вы, вероятно, приехали узнать...
   - Да, я... Ника мне позвонила - позавчера вечером, но ничего т