ам...  эта сумка,  -  сказал он,  явно чтобы что-то сказать.  -  Ее,
наверное, разобрать нужно?
   - Да,   конечно,   -  ответила  она,  не  оборачиваясь.  -  Выложи  все
куда-нибудь,  я  сейчас...  Только пакет  в  голубой бумаге не  трогай,  там
секрет.
   Постояв так без единой мысли в  голове,  она подняла руку и  осторожно,
кончиками пальцев,  тронула губы.  Странно,  они  остались такими же,  как и
были.  Первый поцелуй.  Настоящий - первый. Она целовалась и раньше, ну хотя
бы тогда с  Игорем,  когда укусила его за нос.  Но ведь то было ненастоящее,
понарошку.  А теперь... "Я не буду умываться ни завтра утром, ни вечером, ни
послезавтра", - решила Ника, снова зажмурившись в сладком ужасе...
   Где-то   за   стеной  прозвучали  позывные  "Маяка".   Она  опомнилась,
посмотрела на часы.
   - Дима, мы ничего не успеем, - ахнула она, - мне ведь еще нужно все это
разогреть, покажи мне, где кухня...
   - Можно здесь,  на электроплитке,  -  у меня большая,  на две конфорки.
Иди, я тебе все покажу.
   Накрыть  они  решили  на  низком  преддиванном  столике,  сняв  на  пол
приемник.  За четверть часа до полуночи была украшена и елка. Игнатьев зажег
свечи,  выключил свет и  достал из-за форточки сетку с шампанским и бутылкой
болгарского "ризлинга".
   - Ну что ж,  Никион, проводим незабываемый шестьдесят девятый, - сказал
он, ввинчивая штопор.
   Ника подставила свой фужер.
   - Да  будет ему  земля пухом,  -  провозгласила она торжественно и,  не
отрываясь,  стала маленькими глотками пить ледяное кисловато-терпкое вино. -
Дима, какой странный был год...
   Она взяла что-то с  тарелки,  пожевала рассеянно и подперла щеку рукой,
щурясь на колеблющиеся огоньки елочных свечей.
   - Странный - это не то слово, - сказал Игнатьев. - Он дал мне тебя.
   - А  тебя -  мне...  Скажи,  почему в  жизни всегда все так перемешано?
Хорошее - с плохим, горькое - с радостным...
   - Наверное, иначе бы мы не отличали одно от другого?
   - Не знаю, - Ника задумчиво покачала головой. - По-моему, хорошее - это
всегда хорошее.
   - Да, но иногда его просто не замечаешь. Ну, вот как здоровье - пока не
заболеешь, не поймешь, что значит быть здоровым.
   - Может быть.  Странно все-таки,  что именно в  тот год,  когда я  тебя
встретила,   у  меня  случилось  такое...   дома...   Найти  тебя,  потерять
родителей...
   - Не нужно так, Никион, ты их не потеряла.
   - Ладно,  Дима,  не будем сегодня об этом говорить. Знаешь, у меня есть
для тебя один подарок, только я не знаю, понравится ли, так трудно было тебе
что-то найти...
   - Понравится, заранее знаю. У меня для тебя тоже есть.
   - Правда?  Но вот я не знаю,  когда это полагается вручать - сейчас или
потом, когда будут бить часы?
   - А они, возможно, уже бьют. Сейчас включу приемник.
   - Ну  хорошо,  мы  тогда  поздравим  друг  друга,  а  потом  обменяемся
подарками...  Дима,  ты только ешь,  пожалуйста, я ведь специально готовила.
Разве не вкусно?
   - Очень вкусно, что ты, но ты и сама ничего не ешь.
   - Я буду,  не думай,  я ужасно прожорливая - помнишь, я в отряде всегда
просила добавки?
   Когда приемник прогрелся и заработал,  диктор дочитывал последние слова
правительственного поздравления. Игнатьев ободрал фольгу и стал раскручивать
проволочку,   Ника   поставила  рядышком  оба   фужера.   Пробка  выстрелила
одновременно с первым ударом курантов.
   - Какая синхронность, - одобрительно сказала Ника. - Мне побольше пены,
я ее ужасно люблю...
   - Ну, с Новым годом, моя Никион, с новым счастьем...
   - И тебя тоже... милый, - прошептала Ника.
   Допив,  она  взяла  лежащий рядом  на  диване пакет в  голубой бумаге и
протянула Игнатьеву:
   - Это тебе мой подарок!
   - Ну, ты просто молодец, - просиял он, развернув книги. - Квинта Курция
у меня нет,  а Хилков есть,  но в очень плохом состоянии, - смотри, это ведь
совсем как новый!  Ну,  спасибо... - Он обнял Нику за плечи, крепко прижал к
себе. - А я для тебя тоже приготовил одну штуку... Это прабабкино, что ли, а
мне досталось от тетки.  Помнишь, я тебе рассказывал, тетка-историк, которая
меня воспитывала.  Она мне его как-то дала - это, говорит, для твоей будущей
жены. Так что вот...
   Он  взял ее  руку и  надел на  палец тяжелый золотой перстень с  темным
камнем.
   - Ой, спасибо... - испуганно прошептала Ника. - Такой подарок, мне даже
неловко... А что это за камень?
   - Я  не  помню,  она  мне называла.  Он  меняет цвет -  вечером кажется
красным, видишь, как темное вино, а на солнце такой сине-зеленый. Нравится?
   - Конечно, нравится, как ты можешь спрашивать, - зачарованно отозвалась
Ника,  пытаясь поймать камнем отсвет елочных огоньков. - Дима, а ты заметил,
что ты сейчас сказал?
   - Что именно?
   - Ты сказал, что это кольцо для твоей будущей жены.
   - Ну, конечно. А что?
   Ника помолчала, опустив глаза.
   - Я  просто...  не совсем тебя поняла,  ты действительно хочешь,  чтобы
я... стала твоей женой?
   - А  кем  же  я  могу  хотеть чтобы ты  стала!  -  изумленно воскликнул
Игнатьев.
   - Да, но...
   - Никион, я не понимаю тебя, - сказал он, не дождавшись продолжения.
   - Нет,  просто...  Ты  ведь  мне  никогда  не  говорил...  об  этом,  -
отозвалась она едва слышно.
   - Вот те раз! А о чем же я тебе говорил в Солдайе?
   - Ты сказал,  что...  любишь меня,  но насчет того,  чтобы мне выйти за
тебя замуж. Наверное, все-таки полагается спросить?
   - Разумеется,  но я  просто считал,  что это само собой понятно!  -  Он
подсел ближе и взял ее за руки. - Никион, ты согласна стать моей женой?
   Она  встретилась  с  его  глазами,  подняв  наконец  свои,  цепенея  от
непонятного страха  и  чувствуя,  как  с  каждым ударом сильнее и  тревожнее
начинает колотиться сердце.
   - Да, - шепнула она. - Да, да, я согласна!
   - Когда?
   Нике стало еще страшнее.  Что она должна была сказать?  В  каком-нибудь
романе героиня на ее месте,  вероятно,  ответила бы "сейчас, сию минуту"; но
она вовсе не была героиней, ей было очень страшно - страшно самой ступить за
какую-то  запретную черту и  еще страшнее сделать или сказать что-то не так.
Что она должна была сказать?
   - Когда ты захочешь,  -  прошептала она наконец еще тише,  уже на грани
обморока.
   - Давай, знаешь... - Игнатьев набрался храбрости: - Через год!
   Ника помолчала, подумала и ничего не поняла.
   - Но почему через год? - спросила она удивленно и немного обиженно.
   - Я все-таки хотел бы, чтобы ты поступила в университет в этом году.
   - Прекрасно, я тоже. Но при чем тут...
   - Помешает, - лаконично сказал он.
   - Ты думаешь?
   - Безусловно.
   - Ну... может быть. Но я ведь могу и не поступить?
   - Тогда мы поженимся раньше,  - сказал Игнатьев и пояснил: - Как только
провалишься, понимаешь?
   Ника подумала, что уж что-что, а это устроить будет совсем не трудно.
   - Хорошо,  -  согласилась она и добавила мечтательно: - Если провалюсь,
пойду в дворничихи. Тебя не шокирует жениться на дворничихе?
   - В дворничихи - зачем? - спросил он оторопело.
   - А иначе ведь не пропишут в Ленинграде, - объяснила Ника.
   - Ну да, - возразил он, - чего это тебя не пропишут к мужу?
   - Ох,  верно,  я и забыла,  что ты будешь моим мужем.  - Ника счастливо
засмеялась. - Ужасно тебя люблю, Дима!
   Он  долго смотрел на  нее,  словно видя впервые.  Каким простым,  каким
легким и радостным оказалось то,  чего он так боялся! Боялся подсознательно,
пряча свой страх и от самого себя,  и от Ники,  которая там,  в Свердловском
аэропорту (он  ведь  это  видел),  напрасно ждала,  чтобы он  повел себя как
мужчина...
   - Иди ко мне,  - шепнул он, и она очутилась в его руках так же легко, и
просто,  и естественно,  словно иначе и быть не могло,  словно каждый из них
жил до сих пор только ради этой минуты. Ника замерла, прижавшись лицом к его
груди, как притаившаяся зверушка или ребенок, он чувствовал тепло ее легкого
быстрого дыхания,  и  ему  страшно  было  пошевелиться,  чтобы  не  спугнуть
счастье, прильнувшее к нему с такой доверчивой готовностью.
   А Ника тоже боялась шевельнуться.  Она испытывала сейчас нечто подобное
тому,  что уже испытала однажды в Коктебеле,  когда он нес ее на руках и она
вдруг почувствовала себя во  власти какого-то нового,  совершенно неведомого
ей  ощущения,  непереносимого  по  своей  остроте  и  напряженности.  Тогда,
испугавшись,  она поняла,  что должна немедленно что-то сделать - вырваться,
отойти,  нарушить этот мучительно блаженный контакт...  А сейчас,  испытывая
почти то же, Ника, напротив, боялась шевельнуться.
   Для нее перестало существовать все окружающее,  не осталось ничего - ни
времени,  ни  пространства,  -  в  мире  были только они  двое.  Он  и  она,
взнесенные на головокружительную высоту,  от ощущения которой у нее замирало
сердце,  и на этой высоте они словно находились в состоянии едва устойчивого
равновесия,  такого ненадежного,  что  достаточно было одного жеста,  одного
слова,  одного движения, может быть даже только мысли... "А мне все равно не
страшно,  - подумала Ника, - я теперь ничего уже не боюсь и не буду бояться,
что бы ни произошло..."


ГЛАВА 7

   Если Иван Афанасьевич Ратманов и  не  считал себя добрым человеком,  то
лишь потому, что ему никогда не приходило в голову взглянуть на себя в таком
разрезе;  хотя  в  принципе он  был  самокритичен и  беспристрастно оценивал
собственные достоинства и недостатки.
   Он  без  ложной скромности сознавал,  что  является хорошим руководящим
работником,  умеющим найти  правильных людей и  поставить их  на  правильные
места,  умеющим держаться с подчиненными без панибратства или высокомерия, а
с  начальством -  без дерзости или угодничества.  Он хорошо знал свое дело и
чувствовал в  себе  достаточно сил,  чтобы  занять  со  временем  еще  более
ответственный пост -  вплоть,  может быть,  и до министерского,  чем черт не
шутит!
   Тут,  правда,  могло возникнуть -  в  связи со  всеми этими новомодными
веяниями -  одно препятствие:  ему  порой не  хватало смелости,  инициативы,
этакой  дерзновенности мысли.  Иван  Афанасьевич начинал  как  бы  несколько
отставать от жизни и сам это чувствовал. А во всем прочем считал себя вполне
отвечающим - суммарно, так сказать, - всем известным ему заповедям.
   Ну,  а что касается доброты,  то этим вопросом он никогда не задавался.
Он,  вероятно,  очень удивился бы,  если бы его спросили, считает ли он себя
добрым;  возможно, он даже обиделся бы, как обиделись бы многие из людей его
возраста,  его взглядов и его,  так сказать, удельного веса в обществе. Он с
самой ранней юности был твердо убежден,  что эпоха великих преобразований не
может  не  изменить самым  коренным образом всю  старую систему человеческих
взаимоотношений,  упраздняя, в частности, такие мелкобуржуазные и вредные по
существу понятия,  как милосердие и  жалость.  Подлинный классовый гуманизм,
считал он,  должен быть суровым. Ивану Афанасьевичу надолго запомнилось одно
стихотворение,  случайно прочитанное где-то в газете году в тридцать третьем
или тридцать четвертом. Стихами он никогда не интересовался, но эти прочитал
дважды, дал читать ребятам в общежитии и даже потом процитировал как-то раз,
выступая на комсомольском собрании.  Герой стихотворения, встретив просящего
на хлеб старика,  вспомнил "мудрость церковных книг" и уже полез в карман за
мелочью,  но вовремя одумался,  сообразив, что старик этот запросто мог быть
кулаком,  бежавшим в  Москву после  поджога колхозного стога,  или  хотя  бы
просто бывшим лабазником. Так или иначе, это был несомненно враг, и - в силу
железных  законов  классовой борьбы  -  поданная  ему  милостыня вольно  или
невольно становилась актом  измены  делу  социализма,  мелкое,  субъективное
добро оборачивалось объективным злом...
   Да и что значит "жалко"? Жалеть врага - преступление. Жалеть товарища -
ошибка;  сам Горький писал,  что жалость оскорбительна для человека.  Помочь
товарищу в беде - дело другое, это закон; но без слюнявой жалости, безо всей
этой поповской бузы насчет ближнего, которого нужно "возлюбить"...
   Так,  без колебаний и излишней жалости, и получилось в сорок пятом году
со  Славой.  Решение пришло  сразу,  само  собой,  безошибочное и  логичное.
Предложив жене отдать ребенка, Иван Афанасьевич и не думал о том, чтобы этим
наказать ее  за неверность;  сам по себе факт измены не так уж его ошеломил,
он трезво смотрел на эти вещи и  считал,  что верные жены чаще встречаются в
романах,  чем в жизни.  "Я, в общем, тебя и не очень-то виню, - сказал он, -
мне за войну тоже приходилось спать с чужими бабами,  так что считай, что мы
квиты;  я  только не  хочу,  чтобы у  меня  напоминание постоянно было перед
глазами".  Предоставив ей думать и  выбирать,  он вернулся тогда в Германию,
почти уверенный,  что семьи у него больше нет,  но все равно ни на минуту не
усомнившись в  правильности того,  что сделал.  А что же ему -  из "жалости"
растить чужого ребенка вместе со своей Светкой?
   Его  отношение к  этому вопросу было трезвым,  жизненно оправданным,  и
совесть чиста.  Он  ведь не требовал ничего от жены,  он просто предложил ей
выбор.  Когда та  потом написала ему,  что вопрос улажен и  они со Светочкой
ждут его дома,  он  окончательно успокоился -  прочно и  надолго.  И  когда,
шестнадцать лет спустя, его пригласили в паспортный стол Москворецкого РОМ и
дали  прочитать  заявление  с  просьбой  о  розыске  родителей,  подписанное
воспитанником Н-ского  детдома Ратмановым Ярославом Ивановичем,  г.р.  1944,
Иван Афанасьевич нисколько не смутился.  Он внимательно изучил тетрадный - в
клеточку  -   листок,  испещренный  на  полях  служебными  пометками  разных
инстанций,  снял очки и,  протирая носовым платком и без того чистые стекла,
изложил  обстоятельства дела  исчерпывающе  и  немногословно,  как  человек,
привыкший выступать на  деловых совещаниях.  Потом он слетал в  Новоуральск,
повидался с самим Ярославом;  парнишка произвел на него хорошее впечатление,
отчасти и  тем,  что наотрез отказался от  предложения переехать в  Москву и
жить вместе.  Иван Афанасьевич спросил Ярослава,  не  нужна ли  материальная
помощь,   и  обещал  посильное  содействие,   если  тот  решит  поступать  в
какой-нибудь  из  столичных вузов.  Выполнив таким  образом  свой  долг,  он
вернулся в Москву, еще более уверенный в собственной правоте.
   А теперь он сам не понимал,  что с ним происходит.  Не было больше этой
завидной уверенности,  вот в  чем дело.  Поступок Ники поначалу не очень его
обеспокоил -  дочка всегда была немного с придурью,  перебесится и вернется;
все  оно  таково,  это  нынешнее поколение,  уже не  знающее,  какой фортель
выкинуть от безделья и избалованности. Ничего себе, вырастили смену!
   Но так было только на первых порах.  Потом он почувствовал, что это все
не так просто,  неизвестно еще,  перебесится или не перебесится.  Может и не
перебеситься.  И  вообще неизвестно,  чем кончится для него вся эта история,
когда она рано или поздно всплывет наружу,  на всеобщее обозрение.  В  своей
служебной карьере  он  достигал уже  тех  верхних  горизонтов,  где  человек
слишком на виду и  должен быть чист как стеклышко во всех отношениях.  А тут
вдруг такое чепе -  дочка сбежала из  дому!  Чепе,  правда,  вроде бы сугубо
личного,  домашнего порядка; но, опять же, на этих верхних горизонтах личное
перестает быть личным.
   Проще  всего можно было  замазать случившееся,  в  темпе выдав Нику  за
этого ее  археолога.  Какое-то время Ивану Афанасьевичу казалось,  что это и
будет отличным выходом;  потом он,  однако, понял: дело-то не только в этом.
Прошло какое-то время,  Ника вернулась в  Москву,  школу посещала регулярно,
словом никакого нежелательного резонанса вся эта история не получила.  А все
равно было тяжко.  Муторно как-то стало у  него на душе.  И чем дальше,  тем
хуже.
   Конечно,  тут прежде всего было отцовское чувство -  как-никак дочь, да
еще младшая,  любимая.  Светка,  та давно уже была сама по себе,  отрезанный
ломоть,  они почти и  не  переписывались -  обоим было достаточно открыток с
поздравлениями,  личные контакты удавались слабее.  Характерец-то у  старшей
дай боже,  да еще и  идеек всяких поднабралась в  своем Академгородке -  они
ведь там все шибко передовые,  соль земли.  Нет,  с Никой было совсем иначе.
Иван  Афанасьевич не  зря,  к  удивлению сослуживцев,  всю  зиму  гонял свою
"Волгу" и  в  снег,  и в гололед,  за вычетом разве что самых морозных дней,
когда даже установленный в  багажнике танковый аккумулятор не мог провернуть
намертво застывший двигатель;  чего бы он сейчас не отдал, чтобы вернуть эти
короткие утренние поездки вдвоем!
   Ника перестала ездить с  ним еще тогда,  вернувшись из Новоуральска.  В
первое же  утро она встала из-за стола,  когда Иван Афанасьевич еще не успел
доесть своей яичницы,  и  пошла одеваться.  Он посоветовал ей не торопиться,
времени еще  много,  и  Ника вежливо и  безразлично отозвалась из  передней:
"Спасибо,  я  еду троллейбусом".  Вот так,  безо всяких объяснений.  Нет,  и
точка.  Сначала это  ему  даже  понравилось -  принципиальная,  черт возьми,
растет девка,  никакого слюнтяйства.  Другая бы  стала  вилять,  подыскивать
обтекаемую форму,  чтобы не  обидеть,  а  эта  резанула наотмашь и  ухом  не
повела. Все-таки, видно, в отца характер...
   Но  постепенно от  Никиной "принципиальности" у  него  стало  все  чаще
посасывать под ложечкой. Дочь ведь как-никак! Видит же, что мать переживает,
- ну,  поговорила бы, в конце концов, нужно же когда-то кончать эту волынку.
Так нет - молчит, замкнулась точно в броню, живет дома как квартирантка... С
родителями,   впрочем,   Ника   была   неизменно  вежлива,   проявляла  даже
предупредительность -  к  их  приходу всегда все приберет,  посуду перемоет,
квартира как напоказ Что-то не замечалось в ней раньше такого трудолюбия,  а
теперь старается, словно отрабатывает за стол и жилье...
   На зимние каникулы дочь уехала в Ленинград.  Уезжая, даже не поздравила
с  Новым  годом,   сделала  это  только  вечером  первого  -   позвонила  по
междугородному.  И  лучше бы  вообще не звонила,  после этого "поздравления"
Иван Афанасьевич принимал валокордин.  Она даже не поинтересовалась, как они
себя с  матерью чувствуют,  как встретили Новый год.  А  встречали они одни,
вдвоем,  впервые за много лет Ратмановы никого не пригласили к  себе в  этот
день...
   Вернулась  Ника  еще  более  отчужденная  и  независимая.   Она  как-то
неуловимо повзрослела за  десять  дней,  на  руке  у  нее  красовался теперь
большой,  явно старинный перстень с  квадратной огранки александритом,  -  о
происхождении его  Ника умолчала,  впрочем тут  не  нужно было быть особенно
догадливым.
   Не  выдержав,  Иван  Афанасьевич однажды за  ужином  спросил,  как  там
поживает Дмитрий Палыч.
   - Хорошо,  спасибо, - вежливо ответила Ника. Потом, помолчав, добавила:
- Кстати, давно хотела вам сказать: я выхожу за него замуж.
   Над столом нависло молчание.  Елена Львовна глянула на дочь и  опустила
голову, ничего не сказав. Через Минуту она встала и быстро вышла из комнаты.
   - Что ж,  -  Иван Афанасьевич солидно откашлялся. - Дело доброе. Семья,
как говорится, ячейка общества. Когда же бракосочетание?
   - Мы решили - осенью, после вступительных.
   - Ты куда собираешься подавать?
   - В университет, на истфак.
   - В Ленинграде?
   - Конечно.
   - Так-так...  - Иван Афанасьевич, забыв о своем чае, барабанил пальцами
по столу. - Могла бы, Вероника, и раньше об этом сказать... все-таки мы тебе
не чужие.
   Ника пожала плечами, не глядя на него.
   - Вы не спрашивали, я и не говорила.
   Иван Афанасьевич опять помолчал.
   - Ну, а если завалишь вступительные?
   - Буду  работать,  а  на  следующий год  опять  подам.  Я  и  не  очень
рассчитываю  поступить  с   первого  раза,   там  ужасный  конкурс,   а   на
археологическое отделение принимают всего несколько