итать...
   Ника,  поправляя волосы,  подошла  к  дивану,  подняла  лежавшую  вверх
переплетом раскрытую книгу серии "Военные мемуары" -  А.С.Николаев, "Записки
солдата".
   - Твой  дедушка?  -  Она  перевела  взгляд  на  висящую  над  сервантом
увеличенную фотографию худощавого старика с  лицом,  изрубцованным страшными
шрамами. На портрете в книге этот же человек выглядел моложе и был в мундире
с  четырьмя звездами на погонах и  большим количеством орденов,  советских и
иностранных. - Он был ранен... в лицо?
   - Дед был ранен не один раз,  а это у него от ожогов. Он горел в танке,
в сорок первом году.
   - Кошмар какой... И после этого продолжал еще воевать?
   - Его армия брала Берлин.  Тут есть снимок - дай-ка... Видишь, это он с
Коневым, командующим фронтом. В апреле сорок пятого года.
   Ника  листала  книгу,  невнимательно скользя  взглядом  по  фотографиям
молодых  офицеров  в  старинной  форме,  перекрещенной ремнями,  с  широкими
погонами,  которые жестко топорщились на плечах,  точно дощечки. А некоторые
были  без  погон,  в  гимнастерках  с  отложными  воротничками,  украшенными
какими-то  квадратиками,   треугольниками,   ромбиками.   На  одном  снимке,
нечетком,  словно  засвеченном,  группа военных в  комбинезонах стояла возле
входа в юрту.
   - В Монголии,  -  пояснил Андрей, - во время боев под Халхин-Голом... А
вот это уже Финляндия, линия Маннергейма...
   Юрты.  Песчаные холмы,  верблюды и танки. Торчащие из-под снега обломки
каких-то взорванных сооружений, танки, покрашенные в белое. Снова танки, уже
другого вида.  На берегу широкой реки,  на заваленной битым кирпичом улице с
косо  упавшим  фонарным  столбом  и  надписью колючими немецкими буквами  на
уцелевшей части продырявленного фасада. Дым, развалины, танки...
   - Как могли люди пережить это?  -  сказала Ника негромко,  словно думая
вслух. - Пережить, выстоять... Мы этого и представить себе не можем...
   - Мы потому и живем,  что они выстояли... прости за банальную мысль. Но
ты права:  поверить,  до конца осознать -  это действительно трудно. Поэтому
вот я иногда и перечитываю.
   Ника, вздохнув, отложила книгу.
   - Ты своего дедушку хорошо помнишь? - спросила она, помолчав.
   - Разумеется.   Он  умер,  когда  я  заканчивал  первый  класс,  весной
шестьдесят первого года.
   - Слушай,  а почему Александр Семенович?  -  Ника посмотрела на подпись
под портретом на фронтисписе. - Он ведь твой дедушка по материнской линии?
   - Не родной.  Это,  фактически, мамин дядя, но он заменил ей отца. Отец
ее погиб еще до войны, а дед взял ее к себе. Он тогда на Украине служил.
   - А-а,  вон что.  Наверное,  он был очень хороший человек,  -  подумав,
сказала Ника. - У него глаза такие...
   - Человек он был настоящий.
   - У тебя вообще хорошая семья. Тебе очень повезло, Андрей.
   - В этом смысле - да.
   Наступила долгая пауза.
   - Я тебе не мешаю? - спросила Ника.
   - Ты - мне?
   - Я почему-то думала, что застану дома только Татьяну Викторовну...
   - Я  понимаю,  что ты пришла не ко мне.  Но ничего Страшного.  В  конце
концов, мы встречаемся и в школе.
   - Собственно, я пришла за портфелем.
   - Вон он,  у  меня на  столе.  Я  просто мог бы  захватить его с  собой
первого.
   - Ну зачем же...
   - А то еще опять утопишь или забудешь где-нибудь.
   У  Ники задрожали губы.  Зачем он  это  говорит?  Впрочем,  вряд ли  он
помнит,  что все началось именно с утонувшего портфеля.  Не вздумай она в то
утро прогулять первый урок...
   - Что с тобой? - спросил Андрей.
   - Да нет, ничего...
   Он встал с дивана, отошел к столу, бесцельно переложил с места на место
несколько  книг,  крутнул  пальцем  диск  проигрывателя  с  лежащей  на  нем
пластинкой.  Потом отодвинул стул,  сел.  Он сам не знал,  что заставило его
переменить место:  то ли боязнь оставаться рядом с ней, то ли желание видеть
ее перед собой.  Пожалуй, все-таки первое. Она сидела в углу дивана, опустив
глаза,  машинально водя  пальцем  по  переплету  "Записок  солдата";  словно
почувствовав его взгляд, она повернула голову и встретилась с ним глазами.
   - Я  хотела спросить,  -  сказала она негромко,  снова опустив ресницы,
будто отгородившись. - Помнишь, когда ты меня встречал... в ноябре... Я тебе
все рассказала,  когда мы вышли из метро,  и потом спросила - думаешь ли ты,
что мне не нужно было возвращаться домой.  Ты сказал, что, наверное, не смог
бы вернуться. Помнишь?
   - Помню.
   - Ты и сейчас так считаешь?
   - Мне сейчас трудно представить себя на твоем месте,  - сказал Андрей и
лишь  секундой позже понял всю  жестокость своих слов,  точно услышав их  со
стороны. - То есть я хочу сказать...
   - Не надо, - с трудом проговорила Ника, не поднимая глаз - Я поняла.
   Жестокость,  подумал он.  А  может ли правда не быть жестокой?  Должна,
наверное,  но  это  не  всегда получается.  Только настоящее искусство умеет
говорить  правду,  оставаясь милосердным.  Нужно  быть  Микеланджело,  чтобы
создать такую вещь,  как "Пьета",  -  безжалостно правдивую и  в то же время
бесконечно милосердную.  Простым смертным это не под силу. В лучшем случае -
полуправда "Герники".  И  если  сплошь и  рядом  оказывается бессильным язык
искусства, то что можно сказать на обычном человеческом языке...
   - Тебе сейчас очень трудно?
   - Плохо мне,  Андрей, - не сразу отозвалась она. - Так плохо мне еще не
было никогда в жизни...
   Что ж,  это же  самое он  мог сказать и  о  себе.  По  другим причинам,
вероятно,  но ему последнее время тоже было трудно и плохо. Очень плохо, всю
эту зиму.  Тогда -  после памятного мероприятия у Женьки Карцева в последний
день перед новогодними каникулами - он решил даже перейти в Другую школу, но
это, конечно, было неосуществимо. Никто не стал бы переводить его в середине
последнего учебного года,  да и  потом он сам -  из гордости -  отказался от
этой мысли.  Понадеялся на  свои силы.  И  вся третья четверть оказалась для
него сплошным мучением,  он  никогда не  думал,  что  это будет так трудно -
видеть ее каждый день...
   К  этому прибавилось и  другое:  полнейшая неопределенность в отношении
своего будущего.  За  зиму он  ближе познакомился с  некоторыми художниками,
бывал   у   них   в   мастерских,   прислушивался  к   спорам.   Перспективы
вырисовывались,  мягко  говоря,  не  обнадеживающие.  Можно  было,  конечно,
плюнуть на все и пойти - от греха подальше - в какой-нибудь технический вуз;
не сразу,  а потом,  после армии.  Как ни странно,  мысль о службе не пугала
его,  наоборот,  он все чаще ловил себя на нежелании вообще подавать в  этом
году куда бы то ни было.  Сначала отслужить,  это даже необходимо,  - что он
знает о настоящей жизни?  Попросился бы в бронетанковые,  как-никак семейная
традиция...  А  там будет видно.  Но  и  это ведь,  как ни верти,  тоже лишь
временная отсрочка.
   Он чувствовал себя заблудившимся, потерявшим ориентацию. Самое скверное
- сомневаться в своем призвании и в то же время чувствовать,  что уже никуда
от  него не  денешься.  Сомнения,  которые впервые появились у  него прошлым
летом, возвращались все чаще и все настойчивее.
   Он  не  мог  заставить  себя  поговорить  на  эту  тему  с  родителями,
поговорить всерьез.  Они просто не поняли бы его,  он был в этом уверен, они
сочли бы  все  это  блажью,  проявлением модной инфантильности.  Хорошенькая
"инфантильность"...
   С родителями он не хотел обсуждать свое будущее еще и потому, что жизнь
нужно  познать своими силами,  без  подсказок,  изучить ее  во  всей  широте
спектра и  всеми методами познания.  Включая литературу и музыку.  Некоторые
книги -  такие, как вот эти дедовы мемуары, - лежали в красной полосе, цвета
огня и  крови;  а  в ультрафиолетовой,  почти за пределами восприятия,  были
Перголези и Пахельбель,  Бах,  Гендель,  Фрескобальди.  Прикосновение к этим
двум полюсам придавало сил, словно заряжало новой энергией. Именно благодаря
крайней полярности.  Между  "Stabat Mater"  и  сухим,  точным,  по-солдатски
лаконичным отчетом о том, как Седьмая гвардейская танковая армия протаранила
ворота  "крепости Берлин"  на  Тельтов-канале,  лежат  не  только  два  века
европейской истории,  нашей  общей;  между ними,  во  всеобъемлющем единстве
противоположностей, лежит как раз то, что мы коротко называем "жизнь". И без
этого обрамления ее просто не было бы. Вместо нее было бы существование.
   - Я пойду уже, - негромко сказала Ника.
   - Погоди.  Я  тебе  хочу  сказать одну  вещь,  только ты...  вдумайся и
постарайся понять как надо. Ничего не сравнивая - потому что какие тут могут
быть сравнения,  у,  каждого ведь свое,  - я только хочу сказать, что... ну,
понимаешь, всем нам трудно. В большей или меньшей степени. Так вот... Скажи,
у  тебя  никогда не  появлялась мысль,  что  человек тоже может переходить с
одного уровня на  другой?  Ну,  вот как электроны перескакивают с  орбиты на
орбиту?
   Она бледно улыбнулась.
   - Никогда не могла представить себе, как они ухитряются.
   - Этого и нельзя представить образно,  однако это происходит.  Конечно,
аналогия грубая и очень приблизительная,  но для наглядности... Вернее, дело
даже не в том,  что человек способен переходить с одного уровня на другой, а
просто в том, что эти различные уровни существуют одновременно. Хотя... - Он
помолчал,  не глядя на Нику.  -  В  общем,  если поймешь,  что они есть,  то
перейти уже не проблема. Вот послушай-ка...
   Он   подошел  к   своему  столу   и,   перевернув  пластинку,   включил
проигрыватель.
   - Может быть,  тебе станет понятнее,  что я хочу сказать. Это Бах, один
из хоралов Органной мессы...

   Взяв билет, Игнатьев позвонил в институт и спросил Мамая.
   - Витя,  -  сказал он,  -  завтра меня на работе не будет, придумай там
что-нибудь, если спросят.
   - Куда это ты намылился?
   - В Москву, ненадолго.
   - Какая к черту Москва!  -  заорал Витя.  - У тебя в пятницу доклад! Ты
что, совсем уже спятил?!
   - Успокойся, к пятнице вернусь.
   - Погоди,  Дим,  - сказал Мамай уже встревоженно, - ты всерьез, что ли?
Случилось что-нибудь?
   - Да, случилось, - ответил Игнатьев и повесил трубку.
   Он  вышел на  площадь,  пересек Лиговку.  Северо-западный ветер гнал по
Невскому  мокрый  снег,  дворничихи  широкими  дюралевыми  лопатами  скребли
тротуары,  сбрасывая грязную жижу под колеса троллейбусов.  А черт с ним,  с
докладом, в крайнем случае пусть переносят - скажет, что заболел...
   Снег перестал,  пока Игнатьев дошел до  Публички.  Или  все же  зайти В
институт,  попытаться поработать там?  Дома не получится,  нечего и  думать.
Можно,  впрочем,  и  здесь...  Он ощупал карман -  читательский билет был на
месте.  Стоя в  подъезде,  он с трудом раскурил папиросу -  ветер врывался и
сюда, каким-то завихрением, что ли, - отшвырнул после нескольких затяжек. Во
рту было горько. "Случилось что-нибудь?" Да, случилось!
   А ведь он понял это не сразу. Вначале, прочитав письмо в первый раз, он
подумал,  что все не так серьезно,  все поправимо,  стоит лишь ему приехать,
поговорить,  успокоить...  Но  потом  он  перечитывал  эти  странно  ровные,
выведенные  аккуратным  ученическим  почерком  строчки,  перечитывал дважды,
трижды, и всякий раз ему открывался новый смысл и оставалось меньше надежды.
Нет, теперь это уже непоправимо.
   Ветер свирепо ударил в  лицо,  когда он  вышел из-за  угла  библиотеки,
сворачивая на Садовую.  К остановке подплыл трамвай. Вагон был новой модели,
светлый,  весь  в  широких стеклах,  точно  аквариум.  Игнатьев опустился на
легкое,  слегка  спружинившее под  ним  сиденье,  обтянутое бирюзового цвета
пластикатом,  протер рукавом окно.  Непоправимо,  непоправимо.  Может  быть,
лучше было бы вообще не ехать - зачем? Что он может ей сказать? Уговаривать,
утешать, произносить какие-то пустые слова? Или если не "вообще", то хотя бы
сейчас;  наверное,  благоразумнее было бы пока воздержаться от встречи, дать
ей время... Но для чего - время? А благоразумия с него хватит, в Свердловске
он уже проявил себя таким "благоразумным" - дальше некуда...
   Трамвай шел вдоль Лебяжьей канавки, слева медленной каруселью вращались
заснеженные  просторы  Марсова  поля,   потом  под   полом  стал   гудеть  и
погромыхивать мостовой настил  Опять  начался снегопад,  сквозь  мельтешение
белых  хлопьев  едва  угадывались  грузные  очертания  бастионов  -  низких,
придавленных непомерной  тяжестью  одевшего  их  гранита.  Если  бы  там,  в
аэропорту,  он не умствовал, не взвешивал - "разумно" или "неразумно", - все
могло бы обернуться иначе. А теперь случилось непоправимое.

   - Может быть,  - сказала Ника. - Может быть, ты и прав, и с высоты того
уровня все,  что происходит здесь,  кажется мелким и незначительным. Но тебя
это утешает?
   - В  какой-то степени -  да,  -  сказал Андрей,  хмуро разглядывая свои
руки.
   - А меня -  нет. Наверное, я так устроена. Я читала где-то, что женщины
вообще ближе к земле Что мне твой верхний уровень? Я-то живу здесь, внизу!
   - Мы все живем внизу.  Как и животные, кстати. Но те не знают, что есть
верхний уровень,  а мы знаем.  Должны знать,  во всяком случае.  А вообще ты
права,  я иногда и сам думал, почему женщины так мало сделали в искусстве, в
творчестве Практически -  ничего.  Вот тут,  видно,  и  сказывается разница.
Писательниц  было  сколько  угодно,  но  ведь  это  самая  примитивная форма
творчества,  а высшие -  музыка и живопись - доступны только мужчинам. Вот и
делай вывод.
   - Просто, наверное, нам нужно что-то другое, - сказала Ника, подумав.
   - Конечно!  И  это другое вам подавай по первому требованию,  иначе вам
жизнь не в жизнь...
   - Глупый ты, - Ника вздохнула. - Не понимаю, как можно быть таким умным
и таким глупым при этом.
   - ...Вам  кажется,  что вы  требуете от  жизни самого простого,  самого
обыденного,  -  не слушая ее,  продолжал Андрей, - но это ошибка, потому что
как  раз здесь очень многое не  зависит от  наших способностей Любой внешний
фактор,  совершенно случайный,  может поломать все твои планы. А то, чего ты
достиг на  верхнем уровне,  это уже твое -  навсегда,  что бы  ни случилось.
Только там человек становится настоящим человеком, - понимаешь, человеком, а
не гуманоидом, который умеет только есть, пить и рожать детей...

   Игнатьев вышел из трамвая на кольце,  город здесь кончился,  Приморский
проспект переходил в шоссе,  которое убегало дальше -  на Лахту,  Лисий Нос,
Сестрорецк.  По  правую руку тянулись пустыри,  среди голых деревьев торчали
кое-где  покинутые  жильцами  деревянные покосившиеся домишки,  облезлые,  с
выбитыми окнами,  явно  предназначенные к  сносу.  Еще  один  район  будущих
новостроек.  А  слева от  шоссе стоял на холмике какой-то небольшой обелиск,
дальше  тянулся глухой  дощатый забор,  за  которым,  в  конце  огороженного
участка,   виднелось  нелепое  строение,  узкое  и  высокое,  в  три  этажа,
покрашенное в грязно-желтую охру и с виду тоже необитаемое.
   Он прошел по шоссе километра два-три, потом повернул обратно.
   Как  внезапно и  непоправимо покатилось все  под откос.  Внезапно,  как
поезд, у которого вылетел из-под колес кусок лопнувшего рельса. Случайность,
чей-то недосмотр -  и  все летит к  черту.  Почему это должно было случиться
именно с ними?  И не найти виновных. Вернее, виноваты все - как всегда в тех
случаях,  когда на первый взгляд не виновен никто.  Донн прав: нет человека,
который был  бы  сам  по  себе,  как остров,  каждый из  нас является частью
материка,   неотъемлемой  частью   единого  целого,   насквозь  пронизанного
немыслимо сложной  системой динамических взаимодействий,  которые  связывают
между собой всех нас,  хотим мы этого или не хотим.  И поэтому,  когда рядом
случается беда, не спрашивай, кто в ней виноват. В ней виноват ты.
   Иначе,  совсем иначе  нужно  было  ему  вести себя  с  Никой,  тверже и
решительнее.  Он  обязан был в  полной мере осознать свою ответственность за
нее,  за  каждый ее  поступок,  каждое ее  решение.  А  он только советовал,
осторожно сохраняя дистанцию,  оставаясь как бы в  стороне.  В конце концов,
может быть, и не так еще все непоправимо, иногда понять - это уже наполовину
исправить...
   Он  опять прошел мимо желтого дома за  глухим забором,  снова подивился
его мрачному виду -  странное сооружение, какой-нибудь карантинный изолятор,
что ли.  Болезнь,  подумал он В сущности,  Ника сейчас больна,  у нее что-то
вроде шокового состояния,  это  понятно.  Но  ведь из  шока рано или  поздно
выходят...
   Пустая  "двойка",  словно  дожидаясь его,  стояла на  кольце трамвайной
станции.  Он посидел в вагоне, отогрелся немного, потом снова вышел наружу и
успел  выкурить  папиросу,   прежде  чем   появилась  вагоновожатая.   Опять
потянулась,   разматываясь  в   обратном   направлении,   бесконечная  улица
Савушкина.  На  автостоянке у  Елагина мостика,  рядом с  буддийским храмом,
какой-то сумасшедший мыл светло-серую "Волгу" -  такую же точно, как та, что
однажды июльским вечером появилась в отрядном лагере, притащенная на буксире
Витенькиным "конвертиблем".
   Интересно, если бы в тот день ему предсказали все, что будет потом, все
- вплоть до сегодняшнего письма? Тогда он, наверное, испугался бы. А сейчас?
Если бы  сейчас ему предложили переиграть прошлое,  начиная с  того момента?
Нет. Несмотря ни на что - нет!
   По-настоящему, без оговорок и полностью, он был счастлив с Никой только
один день: то воскресенье, что они провели вдвоем в Коктебеле, неделей позже
поездки в Солдайю. Конечно, для него было счастливым все время ее пребывания
в лагере, особенно последние дни. И он продолжал оставаться счастливым после
ее отъезда - вплоть до того ночного звонка в октябре. Но все это были другие
разновидности  счастья,  а  настоящее  -  полное  -  длилось  один  день.  В
Коктебеле,  когда собирали камешки,  ходили на  могилу Волошина,  следили за
прожекторным лучом и слушали,  как орут павлины... Новогодний вечер тоже был
для  него счастливым,  но  уже как-то  совсем по-другому,  -  слишком многое
успело вторгнуться в их судьбы к тому времени;  даже услышав Никино "да", он
не  мог избавиться от  какого-то  странного то  ли  привкуса горечи,  то  ли
предчувствия беды...
   Но дело ведь не в  числе белых и черных камешков,  дело вовсе не в том,
как часто и насколько хорошо бывало за это время ему самому. Дело в том, что
он  стал нужен Нике,  стал ей  необходим,  как  бы  ни  старалась она сейчас
убедить себя в обратном. А кому он был необходим раньше?

   Когда Ника ушла,  Андрей снова поставил ту же пластинку, лег на диван и
закрыл глаза.  Ему  было  трудно дышать,  а  сердце сжимало вполне реальной,
вполне физической болью,  отнюдь не в  переносном смысле.  Он зажмурился еще
крепче,  боясь,  что заплачет, и презирая себя до глубины души: ничтожество,
так переживать из-за  девчонки,  которая не  понимает тебя и  которой ты  не
нужен. И еще берешься рассуждать о "верхних уровнях".
   Он  содрогнулся  и  стиснул  зубы,  услышав  начало  музыкальной фразы,
которая всегда  потрясала его  в  этом  хорале.  Он  не  знал,  как  толкуют
музыковеды этот раздел мессы, и не интересовался их толкованием, хотя мог бы
почитать специальную литературу,  о  Бахе ведь столько написано.  Он понимал
это место по-своему,  да музыку и нельзя понимать иначе;  ему пение органных
труб рассказывало о самом главном - о Человеке, о его слабостях, о его силе,
о  безграничных возможностях его  духа.  Именно  здесь,  как  пересекающиеся
плоскости,  смыкались оба  уровня  бытия  -  верхний  и  нижний;  и  переход
становился не только возможным,  он был естественным,  неизбежным. Но, может
быть, права по-своему и Ника, полностью нам не оторваться от нижнего уровня.
Бетховен, вероятно, хорошо это чувствовал, когда писал Лунную сонату.
   Нет,  не так все просто. В жизни вообще нет ничего простого, она проста
и понятна лишь гуманоидам.  В этом, наверное, их счастье