мо противно... Ты и с Игорем когда под Новый
год поссорилась, тоже мне ничего не сказала!
   Ника вдруг фыркнула.
   - Чего это ты? - спросила Рената подозрительно.
   - Ничего... Вкусно пахнет, правда? - Ника подняла голову и принюхалась.
- Угадай чем.
   - Это  с  "Рот-Фронта",  на  Пятницкой еще слышнее,  когда ветер с  той
стороны.
   - Знаю, что не с ВАРЗа! А какими конфетами?
   - Карамель какая-то.
   - По-моему,  тоже. Я только названия не помню. Сказать, почему мы тогда
с Игорем поссорились? Я его укусила за нос.
   - Офонареть, - прошептала Рената. - За нос - Игоря?
   - Ну да.  Мы как-то сидели в кино,  в последнем ряду,  народу совсем не
было,  и он вдруг говорит:  "Можно тебя поцеловать?" Ну,  я говорю:  "Только
закрой глаза".  Он,  дурак, закрыл, а я его взяла и укусила за нос, за самый
кончик. Думала, осторожно, но, может, и не рассчитала - он как взвыл да, как
даст мне по шее!  Контролерша, естественно, тут же нас вывела. Я так на него
обиделась...
   - Дурак, действительно, - сочувственно сказала Рената.
   - Правда,  он потом извинялся. Мне, говорит, просто очень было больно -
нос, говорит, у млекопитающих очень чувствительное место...
   Они посмотрели друг на дружку и расхохотались как по команде.
   - А с Андреем ты целовалась? - спросила Рената, перестав смеяться.
   - Разумеется, нет, - строго ответила Ника. - Еще чего!


ГЛАВА 3

   Дмитрия Павловича Игнатьева мучили автомобильные сны.  Они посещали его
чуть ли не каждую ночь с постоянством загадочным и необъяснимым,  совершенно
необъяснимым,  если учесть,  что он не любил технику и  вообще не имел к ней
никакого отношения.  Собственной машины у  него не было,  да он никогда и не
мечтал о  собственной машине,  так что сны эти нельзя было объяснить даже по
Фрейду - как прорыв бушующих в подсознании страстей.
   Однако они продолжали сниться,  и  вот сейчас он опять ехал на каком-то
нелепом транспортном средстве - очень низком и длинном, вроде раскладушки на
колесах, - ехал очень быстро, прямо-таки мчался, и сердце у него замирало от
страха,  потому что  мчался он  лежа почему-то  на  спине и  мог видеть лишь
мелькающие над ним верхушки деревьев,  а что делалось впереди - он и понятия
не  имел;  там  могло делаться что угодно.  И  сознавать это было нестерпимо
страшно.  Он хотел завопить, что хочет и не может остановиться, но голоса не
было,  он  не  мог издать ни одного звука и  уже весь сжался в  предчувствии
неминуемого столкновения с  чем-то  ужасным,  сжался  так,  что  заныли  все
мускулы, - и от этого проснулся.
   Мускулы  действительно ныли,  потому  что  одеяло  сползло на  пол,  и,
вероятно,  уже давно,  а  форточка была открыта с вечера,  комнату чертовски
выстудило,   и   он   спал,   съежившись  от  холода.   Облегченно  вздохнув
(пронесло-таки на  этот раз!),  он  нашарил край одеяла,  натянул на голову,
полежал так  с  минуту,  оттаивая,  потом  выглянул наружу  одним  глазом  и
прислушался.  За  высоким закругленным сверху окном  было  серое  бесцветное
небо.  Шума дождя слух не уловил,  но проезжающие внизу машины подозрительно
шипели покрышками - асфальт на Таврической улице был явно мокрым.
   - Та-а-ак,   -   пробормотал  вслух  Игнатьев.   -  Узнаю  великолепный
Санкт-Питер-бурх!
   Он  снова  спрятался,  чтобы  не  видеть этого  великолепия даже  одним
глазом,  но  теперь под  одеялом стало жарко,  и  он  вынырнул окончательно,
повернулся на спину,  сунул сплетенные кисти рук под затылок.  Да, уж выбрал
царь-плотник местечко для своего парадиза...
   Как бы ни любить этот город,  в  больших дозах он переносится с трудом.
Впрочем,  теперь  уже  недолго осталось:  май  на  исходе,  в  середине июня
выезжают основные научные силы отряда,  а там, следом за практикантами, и он
сам. Только таким вот безрадостным, чисто ленинградским утром можно в полную
меру оценить близкую перспективу полевого сезона.
   А   вообще  обстановку  Менять  полезно.   Осенью,   в  начале  каждого
камерального периода,  блага  городской цивилизации некоторое время радуют -
еще бы, асфальт, театры, телефон, - потом их перестаешь замечать, а проходит
еще  месяц-другой,   и   от  всего  этого  начинаешь  понемногу  становиться
неврастеником.  Телефонные  звонки  в  самую  неподходящую минуту,  очереди,
транспорт в  часы пик,  отравленный воздух...  С  начала апреля Игнатьев уже
мечтал о поле, как студентка, впервые собирающаяся на практику.
   Сейчас он  вспомнил,  что  средства на  экспедицию в  этом  году  опять
урезали.  Режут,  лиходеи, из сезона в сезон, хоть караул кричи. Так ведь не
поможет, кричали уже.
   - Толцыте,  и  отверзется вам,  -  пробормотал Игнатьев,  зевнув,  и  с
привычным  отвращением  обозрел  потолок.  Многолетняя  пыль,  скопившаяся в
завитках карниза,  вида особенно не  портила,  напротив,  она  даже оттеняла
рельеф  роскошной лепнины,  как-то  оживляя  его.  Но  сам  потолок требовал
побелки. А попробуй доберись - пять метров, шутка ли сказать. Ладно, потолок
еще  потерпит,  а  вот  полки  завалиться могут.  Игнатьев повернул голову и
оценивающе  глянул   на   верхний  ряд,   плотно   уставленный  пожелтевшими
комплектами "Археологического вестника".  Кажется,  прогнулось  еще  больше.
Хорошо, если это произойдет днем, когда он на работе...
   Рядом пронзительно заверещал будильник.
   - Чтоб ты сдох, - сказал Игнатьев и, не глядя, на ощупь нажал кнопку.
   Встав,  он  взялся за  гантели,  потом  долго  прыгал и  приседал перед
открытым окном.  Небо  оставалось безрадостным,  хотя  кое-где  начинало уже
просвечивать,   словно  до  дыр  протертая  ластиком  серая  бумага,  а  над
стеклянной  пирамидой  крыши  Таврического  дворца  даже  угадывалось  нечто
оптимистично-голубоватое. Как знать, вдруг еще и распогодится!
   В коридоре,  когда он возвращался из ванной,  окончательно взбодрившись
от ледяного душа, его перехватила старуха Шмерлинг-младшая.
   - Митенька,  бонжур,  -  сказала она простуженным басом.  -  Вы  богаты
куревом?
   - Сейчас принесу! - крикнул он жизнерадостно.
   - Не  трудитесь,  голубчик,  я  уже забрала ту  пачку,  что вы оставили
давеча на кухне. Просто ежели это у вас единственная, то мы поделимся.
   - У меня есть еще, Матильда Генриховна, я обычно покупаю с запасом.
   - Ну благодарствую.  А  то я  в  лавку с  утра не пойду,  а  моя Аннет,
сумасшедшая старуха, курит еще больше меня. Это в ее-то возрасте. А куда это
вы нынче так рано собрались, коли не секрет?
   - Помилуйте,  какой  же  секрет,  -  Игнатьев улыбнулся,  подумав,  что
бедняга становится такой  же  забывчивой и  рассеянной,  как  и  ее  старшая
восьмидесятилетняя сестра.  -  В институт собрался,  Матильда Генриховна, на
Дворцовую набережную.
   - А  что,  разве нынче...  как  это  теперь называют,  дай  бог памяти,
кабалистическое такое выражение... черная суббота?
   - Отчего же суббота,  - продолжая приятно улыбаться, возразил Игнатьев,
- сегодня у нас пятница. И, надеюсь, не черная.
   - Опомнитесь, голубчик, какая пятница? Суббота нынче!
   - Пятница, Матильда Генриховна, - уже не совсем уверенно сказал он, сам
чуя неладное. - Пятница, двадцать третье...
   - Ну,  Митенька,  вы упрямы бываете,  как,  пардон, настоящий осел, - в
сердцах  заявила Шмерлинг-младшая -  Точь-в-точь  моя  Аннет!  Нынче  у  нас
суббота, суббота, двадцать четвертое мая!
   - Гм,  а ведь вы правы,  - сконфуженно признал Игнатьев, вспомнив вдруг
вчерашнее заседание ученого совета. - Действительно, пятница была вчера. Как
же это я...
   - То-то же,  -  сказала Шмерлинг.  - Вы уж со мною не спорьте, я еще не
выжила  из  ума,  чтобы  числа  путать.  Вам,  Митенька,  непременно следует
жениться.
   - Вот еще, - сказал он. - Только этого мне и не хватало.
   - Да,  да,  непременно!  Вам скоро тридцать,  а  холостой мужчина после
тридцати начинает деградировать: либо он становится педантом и аккуратистом,
а  точнее  -   занудой,   как  говорят  ваши  сверстники,   либо  постепенно
превращается в пыльное и рассеянное чучело. Вы пойдете по второму пути; это,
конечно, лучше первого, я понимаю, но все же и тут не стоит заходить слишком
далеко. Вас, кстати, недавно видели с какой-то весьма эффектной барышней.
   - Меня? - удивленно переспросил Игнатьев.
   - Вас, голубчик, вас. Третьего дня, возле "Норда".
   - А, - сказал он. - Да, это... одна наша лаборантка.
   - Понимаю,  -  высокомерно пробасила Шмерлинг-младшая.  - Ну, видите, у
вас еще и лаборантки такие обольстительные.  Женитесь,  голубчик,  все равно
этого никому не избежать. А за "Беломор" благодарствую. Кофием напоить вас?
   - Что? Нет, нет, спасибо, я... позже!
   Вернувшись к себе,  Игнатьев постоял у дверей, задумчиво оглядывая свое
жилище,  словно впервые его увидел.  У  самого входа,  в  похожем на  альков
закоулке,  помещался платяной шкаф, столик из польского кухонного гарнитура,
белый,  с ярко-оранжевой пластиковой крышкой, и белый же висячий шкафчик для
посуды.   Это  было,  так  сказать,  подсобное  помещение,  дальше  шло  уже
непосредственно жилище,  -  выгороженное в  давние времена из большого зала,
оно,  благодаря непомерно высоким потолкам,  казалось меньше своих  истинных
размеров,  а вообще-то это была отличная,  просторная по нынешним масштабам,
тридцатиметровая комната;  в  ней  был даже камин -  роскошный,  резной,  из
белого когда-то мрамора.  Он,  правда,  давно бездействовал, и в нем явно не
хватало  каких-то  деталей,  но  каждую  осень,  возвращаясь из  экспедиции,
Игнатьев  собирался  найти  специалиста,  отремонтировать  камин  и  зимними
вечерами предаваться сибаритству. Хорошо бы собаку купить.
   Камин украшал левую длинную стену комнаты,  а вся правая была на высоту
поднятой руки занята книжными стеллажами из некрашеных досок. Прямо напротив
двери  находилось окно,  слева  от  него,  поближе  к  камину,  -  столик  с
радиоприемником,  новомодное кресло на растопыренных ножках и диван-кровать,
которым Игнатьев сам  обычно  не  пользовался,  предпочитая более  привычную
раскладушку.  Справа от  окна,  впритык к  стеллажам,  стоял огромный старый
письменный  стол,  заваленный  книгами  и  папками,  с  приколотыми над  ним
фотографиями раскопов и вскрытых захоронений.
   - Воображаю,  пустить сюда жену,  -  пробормотал Игнатьев. - Перевернет
все  вверх дном,  пойдут всякие уборки,  натирание паркета Книги еще  начнет
переставлять...  по цвету корешков! Нет уж, гран мерси, окончательно я еще с
ума не сошел.
   Он раскрыл шкаф и  задумчиво погляделся в зеркало на внутренней стороне
дверцы.  У  англичан,  говорят,  есть  прекрасный обычай  -  не  бриться  по
воскресеньям.  Хорошо бы его перенять и внедрить,  распространив заодно и на
субботу...  целый уик-энд без бритвы,  какое блаженство. Но тут, увы, прямые
аналогии неуместны;  начать с  того,  что англичанин по  воскресеньям торчит
дома и читает "Тайме", а ему сейчас нужно идти куда-то завтракать...
   Поняв,  что настоящего англомана из  него не выйдет,  Игнатьев все-таки
побрился и  даже,  покряхтывая,  растер лицо  одеколоном.  Когда  он  кончал
одеваться,  в недрах квартиры раздался телефонный звонок, в дверь стукнули и
Кащеев своим склочным голосом объявил, что звонят ему.
   - Спасибо!  -  крикнул Игнатьев, спешно заканчивая свой туалет. - Бегу,
Степан Архипыч...
   Оказалось, что звонит сотрудник по институту, некто Лапшин.
   - Да, Женя, - отозвался Игнатьев. - Да, я слушаю...
   - Извините,  Дмитрий Палыч, - церемонно сказал Лапшин. - Надеюсь, я вам
не помешал? Скажите, вы сейчас никуда не уходите?
   - Собираюсь идти завтракать А что?
   - Нет,  мне просто хотелось с вами поговорить...  посоветоваться тут по
одному вопросу...
   - Ну, давайте. После одиннадцати буду дома, примерно до пяти. Приходите
в любое время.
   Лапшин принялся витиевато объяснять,  что  не  хочет,  собственно,  его
беспокоить и отрывать от дел,  вопрос у него не столь уж важный и спешный, -
в институте,  правда, ему не хотелось бы говорить на эту тему, хотя вчера он
совсем уж было собрался, но из-за ученого совета...
   - Пустяки,  Женя,  у  меня  нет  никаких неотложных дел,  приходите,  и
поговорим, - прервал Игнатьев.
   - А завтракаете вы где?
   - Сегодня, по случаю субботы, в пельменной возле Дома искусств.
   - На Невском? - удивленно спросил Лапшин.
   - Я понимаю, с Таврической это получается за семь верст киселя хлебать,
но у них блинчики хорошие. А что, вы хотели бы встретиться там?
   - Если не возражаете. Это и вам удобнее, чтобы не терять времени.
   - Ну,  как хотите, - сказал Игнатьев, посмеиваясь. - Подваливайте тогда
в пельменную. Часиков в десять? Ну, договорились...
   К тому времени, когда он вышел из дому, совсем распогодилось, хотя было
довольно  холодно.  Над  едва  начавшими зеленеть  липами  Таврического сада
бежали  клочья  разодранных облаков,  и  солнце то  выглядывало,  празднично
сверкая в  лужах  на  асфальте,  то  снова  пряталось,  и  тогда  все  опять
становилось тусклым,  серым,  озябшим.  Затяжная  питерская весна  никак  не
хотела уступить место лету.  И  облака-то бежали,  к сожалению,  с Балтики -
рассчитывать на устойчивую хорошую погоду не приходилось.
   Свернув на  Кирочную,  Игнатьев шел  вдоль  садовой решетки,  задумчиво
насвистывая сквозь зубы.  В принципе Шмерлинг права: жениться бы неплохо. Но
по  заказу  не  женишься,  это  ведь  не  квартиру  обменять  -  решил,  дал
объявление,  выбрал подходящий вариант.  Все не  так просто.  Конечно,  если
предварительно  влюбиться...  Но  Игнатьеву  трудно  было  представить  себя
влюбленным.  В самом деле,  дамским угодником он никогда не был,  в обществе
женщин  становился замкнут  и  молчалив,  легкий  компанейский треп  ему  не
удавался,  а когда его начинали расспрашивать о работе, - "ах, раскопки, это
так   интересно!"   -   смущался,   мрачнел   и   начинал   бормотать  нечто
маловразумительное.  Его  жизнь  проходила  в  совершенно ином  плане,  ином
измерении,  куда  не  было  доступа  женщинам;  женщины оставались где-то  в
стороне.  Но,  конечно,  вполне абстрагироваться от  них он тоже не мог,  не
удавалось...
   На углу Потемкинской Игнатьева застал дождь.  К счастью, троллейбус как
раз  подходил к  остановке,  он  помчался следом,  прыгая  через  лужи,  как
кенгуру,  влетел в  уже  закрывающиеся двери и,  очень довольный собственной
ловкостью, покатил на Невский завтракать.
   Лапшин ждал его в пельменной и даже успел занять столик.
   - Под европейца,  Женя,  работаете,  -  сказал Игнатьев, разгружая свой
поднос.  -  Назначаете деловое свидание в  кафе,  словно биржевая акула.  Не
проще ли было бы у меня?
   Лапшин, застенчивый юноша, ужасно смутился.
   - Понимаете,  я вчера звоню вечером Нейгаузу,  узнать ваш телефон, а он
говорит: "Вы только домой к нему не ходите, он этого не любит..."
   - Больной человек,  -  Игнатьев пожал  плечами.  -  Откуда,  скажите на
милость... А впрочем, однажды я действительно принял его не очень любезно...
Понимаете, нужно было срочно заканчивать отчет, а он тут является с какой-то
своей очередной ахинеей...
   - Ну вот видите. - Лапшин смущенно засмеялся. - Поскольку у меня вопрос
тоже не из важных...
   - Да бросьте, тогда я действительно был в цейтноте. Не знал, что он это
так воспринял... нужно будет извиниться хотя бы задним числом.
   Игнатьев сокрушенно покачал головой, намазывая вареньем блинчик.
   - Но  вообще-то  я  тоже  становлюсь немного психопатом,  -  сказал  он
доверительно.  -  Сегодня,  например, собрался утром в институт - решил, что
пятница. Скажите, вам сны снятся?
   Лапшин подумал.
   - Недавно снилось,  что  "Пахтакор" выиграл у  "Зенита",  -  сказал  он
застенчиво. - Так, знаете ли, приятно было проснуться...
   - Правда? А меня все какие-то автомобили идиотские преследуют.
   - Это вы мечтаете выиграть "Волгу".
   - На кой черт мне "Волга"?  У нас Витя Мамай -  автолюбитель... правда,
платонический.  Я  бы деньгами взял,  -  подумав,  добавил Игнатьев.  -  Мне
большой ремонт предстоит -  потолок к  черту потрескался.  Так что у  вас за
вопрос ко мне?
   - А  я,   Дмитрий  Палыч,   хотел  посоветоваться.  Вы  понимаете,  мне
Криничников  предлагает  ехать  в  Запорожскую  область,   копать  вместе  с
киевлянами...
   - Куда именно?
   - Я   не  знаю  точно.   Охранные  раскопки:   там  сооружают  какую-то
гидросистему и некоторые курганы попали в зону затопления.
   - Понимаю. И что же вас смущает?
   - Да  вот не  знаю теперь,  что делать.  С  одной стороны,  это кажется
интересным...  Мне не приходилось еще работать с курганами.  Но, может быть,
нет  смысла кидаться от  темы к  теме?  Здесь уже как-то  освоился,  вошел в
курс...
   - Вы с Бирман работаете?
   - Да, с Бирман и с Сокальским. Конечно, на их работе мой уход нисколько
не  отразится,  поэтому я  и  счел  себя  вправе  подумать над  предложением
Криничникова, - но вот как лучше мне самому?
   Игнатьев помолчал, методично уничтожая свои блинчики.
   - Я вам хочу задать контрвопрос,  -  сказал он,  доев последний -  Вы с
работами Арциховского в Новгороде знакомы?
   - Да, в общих чертах.
   - А с работами Картера в Египте?
   - Естественно, - Лапшин недоуменно пожал плечами.
   - Как по-вашему, кто больше обогатил историческую науку?
   - Ну, как сказать... Конечно, гробница Тутанхамона - это была сенсация,
но...
   - Но?
   - Нет,  я хочу сказать,  что ее чисто научное значение, пожалуй, не так
уж  и  велико.  Собственно,  к  нашим знаниям о  Древнем Египте она мало что
прибавила... мне так думается.
   - Правильно,  Женя,  вам думается.  Совершенно правильно. Сенсации чаще
всего  науку  не  обогащают.  Науку обогащает другое:  кропотливое собирание
фактов.  По крохам,  по черепкам. Я почему вспомнил Арциховского? Он золотых
саркофагов не находил,  но его работы помогли нам более детально и во многом
по-новому  увидеть  всю  картину  общественных  отношений  в   средневековом
Новгороде. Возьмите, скажем, традиционное представление о "всенародном вече"
новгородцев. Кто только об этом не писал, начиная с Карамзина! А Арциховский
сделал  простую  вещь:  определил  место,  где  собирались вечники,  измерил
площадь и подсчитал,  сколько людей могло там поместиться.  И оказалось,  ко
всеобщему удивлению,  совсем немного;  значит,  это самое вече вовсе не было
общегородской сходкой,  где  каждый мог кричать что вздумается,  а  был это,
скорее  всего,  обычный выборный орган,  своего рода  совет  представителей.
Понимаете?  Вот пример,  как должен работать археолог. А кладоискательство -
ну что ж, это, конечно, занятие увлекательное...
   Он отодвинул пустую тарелку и принялся за кофе.
   - В общем,  вы считаете, - нерешительно сказал Лапшин, - что мне к этим
киевлянам ехать не стоит?
   - Я бы не поехал. Чего ради? Оставайтесь лучше с Бирман, она прекрасный
научный   руководитель,   и   Кушанское  царство   -   тема   интереснейшая,
перспективная.  Там такой сплав культур!  А этих скифов мы уже знаем вдоль и
поперек,  ну,  раскопают еще один Чертомлык -  что это даст? В лучшем случае
лишнюю коллекцию для музейных фондов...
   - Выходит, вы вообще против курганных раскопок?
   - Ну,  нет,  почему  же!  В  кургане  всегда  может  найтись что-нибудь
интересное,  даже в разграбленном.  Они, кстати, почти все и разграблены - в
большей или меньшей степени.  Но "интересное" -  это одно, а вот "ценное для
науки" -  совсем другое.  Это,  в общем-то,  для археологии пройденный этап,
курганы. Она с них начинала, это естественно, но сейчас.
   - Я  понимаю...  Но  ведь бывают находки и  интересные сами по себе,  и
ценные для науки?
   - Например?
   - Ну, Шлиман, Кольдевей...
   - Шлиман!  -  Игнатьев пожал плечами. - Шлимана вы не верите, это чудо,
которое вряд  ли  повторится.  Здесь  все  слишком на  грани  фантастики,  а
Кольдевей или там Вулли -  ну что ж,  они были первопроходцами,  в некотором
смысле им всегда проще.  В археологии