,  мне кажется,  миновало время научных
сенсаций.  Я подчеркиваю,  именно научных. Правда вот, кумранские свитки. Но
их,  заметьте,  нашла коза,  а не археолог. Случайности, конечно, никогда не
исключены...
   Игнатьев допил кофе, помолчал.
   - Женя, у вас семья есть? - спросил он неожиданно.
   - В смысле -  собственная?  Нет, своей нет. Я с родителями пока живу, -
сказал Лапшин. - А что?
   - Да нет,  это я  так.  Просто думал сегодня об этой проблеме.  Соседка
решила меня женить.
   - На себе?
   - Нет,  ей  за  шестьдесят.  Вообще женить.  Вот я  и  задумался.  Что,
по-вашему, нужно для счастливого брака?
   - А черт его знает,  -  подумав,  сказал Лапшин.  -  Наверное, везение.
Повезет - встретишь хорошую девушку, а не повезет.
   - То и не встретишь,  -  закончил Игнатьев. - Это ценная мысль, Женя. А
какую именно вы рассчитываете встретить, если не секрет?
   Лапшин опять добросовестно подумал.
   - Собственно,  у меня нет четкого идеала,  -  сознался он. - Просто это
должна быть... ну, девушка, без которой ты не можешь обойтись. Вот когда это
почувствуешь, тогда и нужно жениться. Мне так кажется, во всяком случае.
   - Зыбкий критерий,  -  усмехнулся Игнатьев.  -  Девушка, без которой не
можешь обойтись.  Что,  собственно,  значит,  "не можешь"?  Человек не может
обойтись без воды,  пищи и воздуха, без всего прочего он обойтись может... с
большей или  меньшей степенью комфорта.  Женя,  вы  знаете,  для  кого  были
написаны стихи о Прекрасной Даме? Я имею в виду Блока.
   - Я догадался,  -  кивнул Лапшин,  не обидевшись. - Блок ведь, кажется,
был  символистом?  Ну,  он,  очевидно,  воспевал  свой  мистический идеал...
символ, так сказать.
   - Нет,   Женя,   вот  тут  вы  ошибаетесь.  Блок  воспевал  никакой  не
мистический  идеал,   а   совершенно  реальную  девушку,   дочку  профессора
Менделеева.
   - Того самого?! - Лапшин изумился. - С таблицей? Подумайте, этой детали
я не знал. И что же?
   - А то,  что они благополучно сочетались браком,  но ничего хорошего из
этого не вышло.  Как видите, не всегда можно быть счастливым, женившись даже
на Прекрасной Даме. А вы говорите!
   - Так что,  собственно,  вы  предлагаете взамен?  -  застенчиво спросил
Лапшин.
   - Я ничего не предлагаю, потому что сам еще не занимался этим вопросом.
Просто, вероятно... к браку нужно подходить как-то иначе. Да и вообще, нужен
ли он, а?
   - А? - эхом откликнулся Лапшин - Я тоже не знаю. Но что же делать, если
полюбишь? В конце концов, литература дает примеры и счастливых браков...
   - Что ж литература,  -  Игнатьев пожал плечами и встал.  -  Литература,
Женя,  это  одно,  а  жизнь -  совсем другое.  И  она не  всегда совпадает с
литературными канонами.  Вы  много видите вокруг себя  тургеневских девушек?
Выйдем вместе, если вы кончили...
   Они вышли и не спеша направились к Аничкову мосту.
   - Тургеневские девушки...  -  сказал Лапшин. - Их, конечно, сейчас нет,
но  я  не  знаю,  такая ли  уж  это потеря.  Есть другие.  Просто всему свое
время...   Каждой   эпохе,   наверное,   соответствует  определенный   стиль
человеческих отношений, разве не правда?
   - Боюсь,   что  да,   -  согласился  Игнатьев.  -  Пожалуй,  это  можно
сформулировать точнее:  именно стилем человеческих отношений и  определяется
лицо эпохи...
   За  мостом они расстались.  Было уже без десяти одиннадцать,  и  Лапшин
сказал,  что подождет здесь,  пока откроется Лавка писателей, - скоро должны
были  выйти  мемуары  Жукова,  и  он  хотел  заранее  подъехать  к  знакомой
продавщице.  Игнатьев,  не  испытывавший сегодня  никакого желания рыться  в
книгах,  пожелал ему успеха и отправился дальше.  А день-то,  похоже,  будет
все-таки  ясным!  Солнце  прорывалось сквозь  редеющие  облака  все  чаще  и
настойчивее,  стало совсем тепло, асфальт просыхал. Дойдя до Екатерининского
скверика, Игнатьев отыскал сухую скамейку у боковой ограды, напротив входа в
Публичку, закурил, вытянул переплетенные ноги.
   - Что делать,  если полюбишь?  -  пробормотал он  вслух,  передразнивая
Лапшина, и почувствовал себя опытным, умудренным жизнью циником.
   А ты,  дурак,  не влюбляйся.  Любовь, подумаешь! Бред собачий. Впрочем,
когда-то это не было бредом... Неважно, существовали ли на самом деле Леандр
или Тристан;  сам за себя говорит тот факт,  что до нас дошли их имена. Срок
жизни пустой выдумки не  может исчисляться веками.  Мы-то  еще  помним,  как
влюбленный юноша плыл через Геллеспонт,  как  умирающий рыцарь вглядывался в
море с утесов Пенмарка,  отыскивая в волнах запоздалый парус Изольды; но уже
наши внуки ничего этого знать не будут. Потому что легенды умирают, когда их
смысл перестает волновать современников.
   - Туда им и  дорога,  -  решительно объявил Игнатьев и  швырнул в  урну
недокуренную папиросу.  И  вообще хватит об  этом У  него есть работа -  это
главное. Киммерийского материала хватит еще не на одну кампанию, а там, надо
полагать,  обрастет плотью доказательств и  хрупкий скелетик одной  довольно
любопытной мыслишки...  впрочем,  с этим спешить нечего.  За докторскую есть
смысл браться,  когда полновесная гипотеза упадет тебе на стол как созревшее
яблоко.  Это будет еще не скоро -  каждая наука имеет свои темпы. Всякие там
физматики,   говорят,  становятся  докторами  через  три-четыре  года  после
распределения,  - это понятно: у тех все на вспышке, на внезапной догадке, а
кропотливые расчеты за них делает, надо полагать, машина. То-то и оно. А наш
брат гробокопатель?
   Да,  главное -  работа.  Даже если это останется единственным,  тоже не
беда... ну, идеальным такой вариант не назовешь, но нельзя же иметь все!
   Был как-то случай,  два года назад, когда Игнатьеву показалось - можно.
В  Доме ученых его  познакомили с  аспиранткой кафедры этнографии,  она весь
вечер говорила о  его работе,  потом как-то удивительно мило и непринужденно
выразила готовность поехать к нему -  посмотреть библиотеку. До книг дело не
дошло,  и  дней десять он  провел как во сне -  непостижимо было,  что такая
женщина могла обратить на  него внимание.  А  потом она  вдруг исчезла -  не
появлялась,  не  звонила,  поймать ее по телефону никак не удавалось.  Через
месяц  Игнатьев  встретил  ее  на  Менделеевской линии  в  компании каких-то
иностранцев, она глянула на него равнодушно - не узнала...
   Хорошо еще,  тут  как раз подошло время уезжать в  поле,  его назначили
начальником нового феодосийского отряда, и первые же разведочные раскопки на
месте дали такой богатый материал,  что у  него сразу вылетели из головы все
питерские мороки  и  наваждения.  Осенью он  вернулся совершенно исцеленным,
хотя и с новым,  весьма настороженным отношением к женщинам: от всех от них,
решил он, нужно держаться по возможности подальше...
   Витя Мамай, его помощник в отряде и ярый женоненавистник (что, впрочем,
не  мешало ему  ладить даже с  собственной тещей),  определял его теперь как
женоненавистника умеренного -  не то чтобы гинофоб,  дескать,  а скорее так,
мизогин. Пожалуй, это было верным определением.
   - Во всяком случае,  поумнеть я поумнел,  - вслух пробормотал Игнатьев.
Проводив  взглядом  девицу  в  ошеломительной мини-юбке,  он  закурил  новую
папиросу и  снисходительно добавил:  -  А  уж вот этими штучками фиг вы меня
теперь поймаете...


ГЛАВА 4

   В  конце  мая  водолаз  ремонтной бригады треста  "Мосспецстроймонтаж",
проводивший профилактический осмотр опор Новоспасского моста,  обнаружил под
водой  портфель,   зацепившийся  ручкой  за   крюк   кабельного  кронштейна.
Поднявшись на палубу базового катерка,  Саша Грибов отдал находку товарищам;
пока его раздевали,  портфель пошел по рукам,  был окачен из шланга, протерт
чистыми  концами  -   оказался  желтоватенький,   из   тисненного  под  кожу
поливинила, явно не отечественного производства.
   - Слышь,  Сань,  -  сказал моторист,  подойдя к  моющемуся под  шлангом
Грибову,  -  портфельчик-то  не  наш,  оказывается!  Может,  ты большое дело
обнаружил. Что, если его какой шпион с моста кинул?
   - Вы  погодите раскрывать,  -  сказал Грибов.  -  Мало ли...  может,  в
милицию сдадим, а, Петрович?
   Бригадир задумчиво повертел портфель в руках.
   - Сдать-то можно...  а  можно и самим вскрыть,  чтобы насмешек потом не
было.  Испугались,  скажут,  в  милицию побегли.  Мы ж тут всей бригадой,  в
случае чего и акт можно составить...
   - А может, в нем взрывчатка? - спросил моторист.
   Петрович, бывший в войну сапером, с сомнением покачал головой.
   - Маловато,  ежели на мост рассчитывалось.  Что ж  тут -  кило два,  не
больше...  Да нет, это из пацанов кто-то уронил, из школьников. Портфельчики
эти  ту  осень в  "Детском миро были,  я  видел,  как своему покупал.  Я-то,
правда,  подешевле взял,  эти целковых двадцать стоили,  как сейчас помню. Я
так думаю,  пусть он полежит пока,  подсохнет, а мы, как пообедаем, откроем.
Замочек-то тут заклинило,  пружинки,  видать,  приржавели...  ну ничего, его
сжатым воздухом продуть,  а  после  масла  запустим несколько капель,  он  и
заработает. Продуй его, Федя, выгони снутри воду, пускай сохнет...
   Из портфеля вытрясли воду,  продули сжатым воздухом замочек и  положили
на горячую от солнца крышу рубки.  Потом Петрович поглядел на часы и сказал,
что пора обедать.
   Все сидели на  палубе,  разложив на газетках батоны и  плавленые сырки,
расставив  бутылки  кефира.  Поев,  закурили,  покидали  в  воду  скомканные
бумажки,  бутылки в авоське спустили за борт -  прополаскиваться.  Подремали
немного,  поговорили о  положении в Чехословакии,  о программе "Аполлон",  о
том,  почему  так  получилось,  что  американцы,  похоже,  прилетят на  Луну
первыми.
   - А  по мне,  хрен с  ними,  с  этой Луной и с этой Венерой,  -  сказал
Петрович. - На Земле дел невпроворот, а туда же... космос лезут осваивать!
   - Чем на Луну летать,  лучше б они у себя негритянскую проблему решили,
- сказал моторист.
   - Я ж про это самое и говорю,  - кивнул Петрович и поплевал, на зажатый
в пальцах окурок. - Так что, Саня, поглядим на твою находку?
   Грибов  встал,  прошлепал по  палубе  босыми  ногами и  достал с  крыши
подсохший снаружи портфель.  Моторист принес  масленку с  веретенным маслом,
замочек смазали,  и он открылся от легкого нажатия пальцев. Все сдвинулись в
круг, вытягивая шеи.
   - Ну,  точно,  -  сказал Петрович,  вытащив из портфеля раскисшую пачку
учебников и  школьных тетрадок.  -  Пацан  какой-нибудь и  потерял,  оголец.
Хороши бы мы были в милиции.  Бери, Саня, разбирай добычу... Ты погляди там,
может,  адрес найдешь -  портфельчик вернуть бы надо,  новый-то перед концом
года покупать не  станут.  Он  что  ж,  ему  от  воды ничего не  сделалось -
синтетика...  а  замочек потемнел,  так это не беда,  ты его,  Федя,  протри
порошочком, а после нитролаком покроем, он и будет как новенький.
   - В  одном только ты,  Петрович,  ошибся,  -  сказал Грибов,  осторожно
отслаивая от пачки верхнюю тетрадку.  -  Не пацан это потерял,  а пацанка, и
учится эта растеряха уже аж в девятом классе. Ну, братцы, все.
   Кругом засмеялись.
   - Вот тебе и запасная невеста,  Сань,  -  крикнул моторист.  -  А чего,
самый раз познакомиться! С получки подстригешься, станешь на человека похож,
сорочка нейлоновая финская у тебя есть.  Ты,  Сань,  не теряйся. Придешь так
вежливо,  культурненько,  скажешь:  "Я  извиняюсь,  вы  ничего  не  теряли в
последний отрезок времени?"
   - Жанка ему за запасную такой бенц устроит, что ты!
   - А ты, Сань, ей не говори. Держи это дело в секрете, понял?
   Грибов,  отшучиваясь,  разложил  по  крышке  рундука  мокрые  книжки  и
тетрадки,   потом  перевернул  портфель,   тряхнул  -  на  палубу  шлепнулся
коричневый раскисший комок,  в котором что-то ярко блеснуло. Под струей воды
из шланга комок расползся -  оказалось сгнившее яблоко,  кошелечек и  губная
помада в плоском золоченом футляре.
   - Ишь ты,  шмакодявка,  -  ухмыльнулся Грибов,  - это в девятом классе,
надо же.  Небось тайком мажется... - Он отколупнул крышечку, потрогал помаду
толстым пальцем и выбросил за борт.
   - Не очень-то они теперь и таятся,  -  сказал слесарь.  - Живут у нас в
подъезде две  соплячки,  так  это,  знаешь,  просто страшное дело,  чего они
вытворяют.
   - А  ты думал!  -  подхватил моторист.  -  Я в армии служил в Кировской
области,  к нам такие бегали с поселка -  лет по шестнадцать, вот чес-слово,
не брешу!
   - Ладно трепаться-то,  - строго сказал Петрович. - Вас послушать, так и
молодежи хорошей не осталось... Одну похабель кругом себя видите...
   - Так их, шеф, - подмигнул такелажник Юрка, самый молодой член бригады.
- Не теми глазами смотрят, паразиты, ничего светлого не замечают.
   - Во,  еще  и  самописка тут,  -  сказал Грибов,  пошарив в  портфеле и
вытащив из  внутреннего кармана хромированную шариковую ручку.  -  На четыре
цвета,  мощная штука.  Федь,  ты это продуй тоже, может, еще и сгодится. А в
кошельке-то бренчит, слышите? Ну, братцы, будет чем захмелиться сегодня!
   Но в кошельке оказалось немногим больше полтинника, и Грибов, притворно
сокрушаясь, ссыпал монетки обратно, бросил следом найденный там же маленький
плоский ключ от английского замка и положил кошелек возле просыхающих книг.
   - Ладно,  сдадим это дело по принадлежности.  Надо будет через адресный
стол узнать, где проживает.
   - Фамилия-то там есть? - спросил Петрович.
   - Есть,  она шариковой писала, не размыло. Ратманова Ве-ро-ника. Ничего
фамилия, прямо как в театре.
   - Может, из артистов?
   - Ратманов - это музыкант был такой, - сказал моторист.
   - Музыкант - Рахманинов, - поправил Грибов, - читал я про него.
   - Ратманов?  -  спросил слесарь.  -  Я на Урале знал одного парня, тоже
звали Ратмановым...  Может,  путаю?  Да нет, точно, Ратманов Славка. Хороший
парень,  только жизнь у него не сладилась...  между прочим, это если вот так
рассказать - не поверишь...
   - Ну ладно,  ребята,  кончай перекур, - вмешался Петрович. - Пошабашим,
тогда  травите хоть  до  ночи,  а  сейчас  надо  вкалывать,  работа сама  не
сделается...
   На  другой день  найденный портфельчик окончательно привели в  порядок,
надраили и  покрыли  лаком  замочек,  сложили  внутрь  просушенные,  хотя  и
безнадежно покоробленные книги, и даже ручку четырехцветную починили, только
синий стерженек не  хотел выдвигаться,  но,  может,  его  заедало и  раньше.
Вечером Саша  Грибов  завернул все  хозяйство в  бумагу и  унес  с  собой  в
общежитие.
   Прошла  неделя,  покуда  он  выбрал  наконец  время  забежать  в  киоск
"Мосгорсправки" и  выяснить адрес  этой  самой растеряхи по  имени Вероника.
Грибов  был  человек занятой,  учился в  вечерней школе  и  еще  готовился к
важному делу -  женитьбе;  они с  Жанной уже подали заявление на пятнадцатое
июня.  А  узнать адрес -  это нужно потерять полчаса,  не  меньше.  Так он и
откладывал это дело со дня на день.
   Наконец бланк адресного стола - Ратманова Вероника Ивановна, г.р. 1953,
Ленинский проспект,  дом  такой-то,  корпус  такой-то,  квартира такая-то  -
оказался у него в руках, но и тогда дело это не намного продвинулось вперед,
потому что жил Грибов у  Марьиной Рощи,  и  съездить оттуда на  другой конец
Москвы было при его теперешней занятости не так-то просто.
   А  потом,  честно говоря,  ему  уже  стало не  до  того.  Пятнадцатого,
воскресным утром, такси цвета "белая ночь" с золотыми, словно выломанными из
олимпийской эмблемы кольцами доставило Сашу Грибова во Дворец бракосочетания
на улице Щепкина, и кончилась, братцы, его холостая водолазная жизнь. Народу
во дворец привалило - страшное дело: кроме бригады в полном составе были еще
ребята из общежития, и парни и девчата из вечерней школы, и ребята из других
бригад, где он работал раньше, и двое оказавшихся проездом в Москве корешей,
с  которыми  он  служил  на  Краснознаменном Северном флоте,  и  девчата  из
общежития Жанны,  и  ее однокурсники по вечернему техникуму,  и  просто так.
Понятно,  напастись такси  на  такую  ораву нечего было  и  думать,  поэтому
молодые тоже решили из  солидарности идти пешком,  и  по окончании церемонии
вся  толпа валом повалила к  месту основной гулянки -  благо это было тут же
рядом, в Безбожном переулке. И гуляли они аж до самой ночи.
   Три  дня  свадебного отпуска молодые провели в  одном  из  подмосковных
кемпингов, а потом ему пришлось вернуться в свое общежитие, а ей в свое, и у
нее была на носу сессия,  а  у него шли экзамены в вечерней школе -  словом,
конец июня так и пролетел. А потом они взяли уже настоящий отпуск и уехали к
ее родным в Могилевскую область.
   В  день отъезда над Москвой собиралась и  так и  не  разразилась гроза,
было душно, мрачным желтоватым светом нестерпимо жгло солнце сквозь облачную
пелену.  Белорусский вокзал был забит уезжающими на лето москвичами, посадку
на  поезд почему-то долго не объявляли,  потом объявили,  и  началась давка.
Грибов с  двумя увесистыми чемоданами в  руках обливался потом в  надетой по
случаю намечавшегося дождя болонье и поминутно оглядывался,  боялся потерять
жену.  Но жена не потерялась,  все обошлось благополучно, и они добрались до
вагона под нужным номером. Тут уж было посвободнее и поспокойнее.
   Протиснувшись в  купе,  Грибов забросил наверх чемоданы,  стащил плащ и
сел на диванчик, подмигнув Жанне.
   - Ну,  Жанчик, все, - сказал он довольным тоном. - Значит, едем! Теперь
мы  месяц можем про квартиру не думать,  ты не расстраивайся.  А  вернемся -
комнату снимем, ясно? Что ж, я на комнату не заработаю, что ли? Эх, пивка бы
сейчас холодненького!
   - Пиво  есть,  только  за  температуру не  ручаюсь,  -  сказала  Жанна,
развязывая авоську со взятыми в дорогу продуктами.
   - Ну,  ты  у  меня молоток,  -  восхитился Грибов.  Он задвинул дверь и
торопливо поцеловал жену.  -  Слышь, как бы это устроить, чтобы к нам никого
не подсадили, а?
   - Ну как ты это устроишь,  Сашок.  -  Жанна вздохнула. - Столько народу
едет... У тебя есть чем открыть?
   - Есть, есть, сейчас мы это дело...
   Он стал рыться по карманам в поисках перочинного ножа, вытащил вместе с
ним  скомканную бумажку и,  развернув,  досадливо крякнул и  стукнул себя по
лбу.
   - Ты чего? - спросила жена.
   - Да к девчонке этой я не съездил! Портфель-то так в общаге и валяется,
шут его совсем забери...
   - Ничего,  подождет,  - сказала Жанна рассудительно. - Другой раз пусть
не теряет.


ГЛАВА 5

   Андрей Болховитинов договорился встретиться с  отцом в  пять часов,  но
тот запаздывал -  было уже двадцать минут шестого.  Андрей сидел на  перилах
ограждения,  держа руки в  карманах джинсов и  зацепившись носками туфель за
нижнюю перекладину,  и  не  отрываясь смотрел на  бесконечный людской поток,
извергающийся из похожего на гигантский раструб входа в станцию метро.
   Ему  всегда было  интересно наблюдать за  толпой.  Если вдуматься,  это
ничуть не  менее интересно,  чем следить за бегущими облаками,  или смотреть
ночью  на  звезды,   или,  подойдя  вплотную  к  холсту  и  затаив  дыхание,
вглядываться в  застывшие  извивы  красок,  положенных  рукою  Ван-Гога.  И,
наверное,  здесь,  в Москве, толпа интереснее, чем где бы то ни было. Потому
что нигде, пожалуй, нет такой невообразимой мешанины.
   Вот  идет  отставник:  китель старого образца украшен радужной колодкой
наград и  застегнут до самого горла,  панама из синтетической соломки строго
надвинута на  брови,  в  руке  пачка  газет  -  ездил  куда-нибудь проводить
политинформацию,  старый  конь.  Отставника  обгоняют  две  строительницы  в
заляпанных  краской  комбинезонах,  подрисованные к  вискам  глаза  у  обеих
оттенены  синим,   ресницы  облеплены  черной  тушью,   на  головах  высокие
коконообразные прически,  по самые брови повязанные,  чтобы не растрепать до
времени, воздушными капроновыми косыночками; не иначе собрались потвистовать
сегодня после работы.  Идет с  набитыми авоськами приезжий узбек в пид