в деньгах на будущий полевой сезон.
   Ника ахнула.
   - Как, совсем? Значит, в этом году не будет никаких экспедиций?
   - Почему же, будут. Русисты, например, начинают раскапывать, Копорье...
здесь, под Ленинградом.
   - А нам туда нельзя?
   Игнатьев рассмеялся:
   - Милая моя,  я ведь античник, что мне делать в средневековой крепости?
А тебя в этом году я бы не взял даже в Феодосию.
   - Почему? - обиженно спросила Ника. - Я что-нибудь напортила там?
   - Да  нет,  просто тебе  нужно будет готовиться к  экзаменам.  Не  хочу
пугать,  но в прошлом году чуть ли не восемьдесят человек подавало документы
на археологическое отделение, а приняли всего пятерых.
   - Ужас,  -  сказала Ника беззаботно.  -  Так  это и  есть ваш институт?
Красивое здание. И какое большое!
   - Тут ведь три института -  мы, востоковеды и еще какие-то электрики...
О, смотри-ка, кто появился, - узнаешь?
   - Мамай!   -   радостно  закричала  Ника.   -   Виктор   Никола-а-а-ич!
Здравствуйте!
   Вышедший из подъезда Мамай, со своей бородой и в боярской шапке похожий
на купца Калашникова, оглянулся, помахал рукой и степенно направился к ним.
   - Приветствую вас на брегах Невы,  Лягушонок,  - он церемонно поцеловал
Нике руку и повернулся к Игнатьеву.  -  Командор,  побойтесь вы бога! Я всем
говорю,  что вы в  БАНе,  а у вас не нашлось лучшего места,  чем торчать под
окнами!  Меня  бы  не  подводили,  если  уж  вам  наплевать  на  собственную
репутацию...
   - Кто же ходит в баню среди рабочего дня? - изумилась Ника.
   - Да не в баню,  -  улыбнулся Игнатьев. - БАН - это библиотека Академии
наук. Исчезаем, Витя, ты прав...
   - Так что, Лягушонок, - подмигнул Мамай, - ухнули наши планы купаться в
Черном море?
   - Да,  Дмитрий Павлович мне  уже сказал,  -  Ника вздохнула.  -  Ужасно
жалко, в самом деле!
   - А  вы небось уже и  купальничек какой-нибудь сверхмодный приготовили?
Ну ничего, будете загорать у стен Петропавловки, тут тоже неплохо.
   - Ника решила ехать в Копорье, - сказал Игнатьев.
   - А что,  это мысль -  сплавить ее к Овчинникову. У него в отряде такие
подбираются мальчики!
   На  углу  Мамай  торжественным жестом приподнял свою  боярскую шапку  и
распрощался, сказав, что идет обедать к теще.
   - Поздравляю  с  наступающим,   Лягушонок!   Встречать-то  как  будете,
сепаратно?
   - Сепаратно, - сказал Игнатьев.
   - Откалываетесь, значит, от коллектива. Тогда давайте хоть на Рождество
соберемся,  встретим масленицу по-православному. Хорошо бы всем феодосийским
отрядом, а? Лия Самойловна, правда, хворает, но "лошадиные силы" я организую
- пригоню табуном...
   - Ну, а у тебя какая программа? - спросил Игнатьев, когда Мамай скрылся
за углом Запорожского переулка.
   - Сейчас мы тоже пойдем обедать, к моей тетушке.
   Игнатьев задумался.
   - А она что, ждет нас вдвоем?
   - Я  сказала,  что,  может  быть,  придем  вместе -  если  удастся тебя
вытащить. Я ведь не знала, сможешь ли ты уйти.
   - Это хорошо. Потому что, видишь ли, я, наверное, не смогу...
   - Ну, Димочка!
   - Правда, Никион. У меня куча дел...
   - Каких дел?
   - Всяких,  -  ответил он уклончиво.  Не мог же он ей сказать, что нужно
спешить приводить в  порядок берлогу,  да  и  к  встрече Нового  года  нужно
подготовиться,  хотя бы купить елку.  -  Неужели ты думаешь, что я отказался
бы,  если бы мог?  Просто ты застала меня врасплох -  в самом деле, могла бы
хоть телеграмму...
   - Я  хотела сделать тебе сюрприз,  -  жалобным голосом сказала Ника.  -
Глупо, конечно, я понимаю, нужно было предупредить...
   - Нет,  ты отлично придумала,  но...  В общем, ты сейчас иди обедать, а
вечером мы увидимся.
   - Вечером не выйдет,  Дима,  я обещала тетушке. Ты понимаешь, она и так
обиделась,  что я  Новый год буду встречать не с  ней,  -  ну,  это я сумела
объяснить.  Но сегодня я обещала. Так что увидимся мы только завтра вечером,
хорошо? А сейчас ты меня проводи. У меня еще есть время, пойдем через Летний
сад, я его ни разу не видела зимой...
   Они  перешли на  другую  сторону набережной и  не  спеша  направились к
площади Суворова.  Ника была в восторге,  зимний Ленинград покорил ее за эти
полдня,  она с наслаждением вдыхала чистый морозный воздух,  пахнущий совсем
иначе,  чем пахнет воздух в  Москве,  с  наслаждением щурилась от  солнечных
блесток  на  покрытой  торосами  Неве,  с  наслаждением  касалась  перчаткой
заиндевелого парапета и шагала по неровным от древности -  одна выше, другая
ниже -  гранитным плитам набережной.  "А над Невой -  посольства полумира, -
пело у  нее в голове,  -  Адмиралтейство,  солнце,  тишина..." Она поминутно
оглядывалась, сыпала вопросами. Вон те две башни с завитушками, там сзади, -
это и есть Ростральные колонны?  А что,  собственно, значит "ростральная"? А
что  выше -  шпиль Петропавловской крепости или  Адмиралтейский?  Что это за
учреждение -  "Регистр Союза  ССР"?  А  шпиль действительно покрыт настоящим
золотом?  Почему  дворец называется "Мраморным"?  А  правда,  что  Екатерина
построила его в подарок Потемкину?
   Они  вошли  в  Летний  сад  -  безлюдный,  торжественно-тихий,  весь  в
сверкающем инее,  точно заколдованное царство. Ника почувствовала вдруг, как
изменилось все для нее с приездом сюда, особенно после встречи с Игнатьевым.
Ее  московские  страхи,  тревога,  неуверенность в  будущем  -  все  отошло,
представлялось теперь  надуманным и  пустым.  Ненужным сделался и  разговор,
ради которого она,  собственно, и решилась на эту поездку: теперь, когда они
опять вместе,  у нее не было в душе ни смятения, ни тревоги, она чувствовала
себя успокоенной, надежно защищенной от всего на свете. Наверное, это и есть
настоящая любовь, подумала она с благодарностью...
   Выйдя к Инженерному замку,  они распрощались. Ника повернула налево, на
улицу  Пестеля,   а   Игнатьев  помчался  на   Садовую,   чтобы  перехватить
какой-нибудь  транспорт  к  Гостиному  двору.  Он  только  сейчас  с  ужасом
сообразил,  что у  него нет ни одной елочной игрушки.  Не было и елки,  и он
совершенно не  представлял себе,  где  и  как ее  можно достать,  -  судя по
разговорам  семейных  сотрудников,   это  было  не  так  просто.  Тем  более
тридцатого!   Другие   запаслись   заранее,   Мамай   вообще   был   заядлым
порубщиком-браконьером -  уезжал куда-то  к  черту на кулички,  чуть ли не к
Приозерску, и вез свою добычу с ухищрениями, достойными детективного романа.
Перед каждым Новым годом в институте заключались пари - заметут Витю на этот
раз или не заметут.
   Через три часа Игнатьев вернулся домой,  нагруженный пакетами,  но  без
елки.  Елок не  было нигде,  хотя на  Сенной ему сказали,  что завтра должны
привезти,  и  он решил наведаться туда утром.  Пока же нужно было привести в
порядок берлогу.  Он развел в  тазике стиральный порошок и капроновой щеткой
драил камин до  тех  пор,  пока тот  не  засиял во  всем своем беломраморном
великолепии;  потом рассовал по  полкам валяющиеся где  попало книги,  натер
мастикой паркет.  Шмерлинг-младшая, к которой он отправился просить полотер,
спросила с изумлением:
   - Что это вы, Митенька, мечетесь, как, пардон, угорелый кот?
   - У меня,  Матильда Генриховна,  гости завтра будут,  - туманно ответил
Игнатьев.
   - Гости или гостья?  Когда к  вам коллеги приходят,  вы не очень-то для
них стараетесь.
   - Ну, гостья...
   - Вот это другое дело,  - не унималась любопытная старуха. - Кто-нибудь
из сотрудниц?
   - Да,  то  есть  не  совсем,  она  работала в  нашей  экспедиции летом.
Спасибо, Матильда Генриховна, я скоро верну...
   - Погодите,  погодите.  Это уж не та ли девица,  о которой мне этот ваш
бородатый коллега рассказывал - как его, Кучум?
   - Мамай, наверное.
   - Ну да, я помню, что-то связанное с историей. Так это та москвичка?
   - Та самая. Конечно, та, какая же может быть еще?
   - А,  ну тогда поздравляю,  голубчик. Я вам давно советовала взяться за
ум. Мсье Мамай, кстати, отзывался о ней восторженно. И сколько же, Митенька,
лет вашей избраннице?
   - Ей... восемнадцать вот будет.
   - А-а,  -  пробасила Шмерлинг снисходительно. - Что ж, я сама венчалась
семнадцати лет от роду -  в  мое время девиц выдавали рано.  И  ежели здраво
рассудить, оно и разумнее.
   - Вы думаете? - нерешительно спросил Игнатьев.
   - А с чего бы это мне,  Митенька, душою перед вами кривить? Натурально,
я  так думаю.  Для юной женщины супруг -  опора,  советчик,  руководитель по
жизни. А вы что, предпочли бы жениться на своей ровеснице - на одной из этих
эмансипированных и  самостоятельных ученых  дам,  которая каждый ваш  добрый
совет будет принимать как посягательство на  свои права?  Да боже вас упаси,
лучше уж оставаться в, холостяках...
   Вечером, когда он уже кончал приборку, позвонила Ника.
   - Димочка,  добрый вечер, - пропела она в трубку. - Ты чем занимаешься?
А,  все с этой статьей,  бе-е-едный...  Брось ты ее пока, ведь уже праздник.
Слушай,  я  тебе звоню,  во-первых,  чтобы сказать,  что  я  ужасно по  тебе
соскучилась...
   - Я тоже! А ведь еще целые сутки.
   - Да,  но потом мы сможем побыть вместе подольше. А еще я хочу сказать,
чтобы ты ничего не готовил - ну, всякую еду, понимаешь? Я просто забыла тебе
сказать раньше,  я все приготовлю и привезу с собой.  Нет, правда, Дима, мне
так хочется,  - я не знаю, хорошо ли выйдет, но я постараюсь. Ты только купи
вина, хорошо?
   - Хорошо. Никион...
   - Да?
   - Я тебя люблю.
   - Я тоже... милый! Я только сегодня поняла, как сильно.
   Я вот сейчас с тобой разговариваю,  и у меня сердце колотится,  -  я из
автомата звоню,  а то у тети Зины телефон в коридоре и полно соседей.  Дима!
Просто удивительно,  что я  звоню тебе не  за  семьсот километров,  а  через
несколько кварталов,  мне  все  время кажется,  что  это  неправда.  Сколько
кварталов между нами?
   - Ну,  вот считай -  если идти от меня - Таврический сад, Потемкинская,
Чернышевского,  Литейный,  Моховая - совсем близко! Ты действительно сегодня
занята?
   - Правда,  Димочка!  Я  тете  Зине сказала сейчас,  что  выйду подышать
воздухом -  до Фонтанки и обратно, - соврала, что у меня голова разболелась.
Она  говорит,  только  никуда не  сворачивать в  переулки,  тут  рядом  есть
какое-то  училище,  имени Штирлица,  что  ли,  так  она  ужасно боится,  эти
бородатые молодые люди,  говорит,  способны на  все  решительно.  Что это за
училище  такое  страшное?  Разведшкола?  А  то  я  как  раз  недавно  прочла
"Семнадцать мгновений"...
   - Что ты выдумываешь,  Никион,  это Мухинское,  бывшее барона Штиглица.
Вроде вашего Строгановского,  так что ничего опасного,  но  ты  одна вечером
все-таки не разгуливай. Слышишь?
   - Да,  Дима, я сейчас же возвращаюсь, я ведь дошла только до ближайшего
автомата. Покойной ночи, милый, утром я тебе позвоню.
   - Нет,  утром меня не будет -  побегу за елкой. Дай мне свой телефон, я
позвоню сам...
   На следующий день ему начало везти с самого утра: он поехал на Сенную и
действительно,  отстояв в  очереди всего  какой-нибудь час,  купил  отличную
елку,  не очень высокую, метра в полтора, но пушистую. В "елисеевском", куда
он  зашел  купить  вина,  оказались марокканские апельсины.  Едва  он  занял
очередь на  остановке такси,  как  машины стали подкатывать одна за  другой.
Уходящий год словно задабривал ленинградцев на прощание -  чтобы не поминали
лихом...
   К  трем часам дня  все у  Игнатьева было готово.  Натертый паркет сиял,
непривычно чистая комната празднично благоухала хвоей  и  апельсинами.  Елка
стояла в углу на письменном столе,  убирать ее Игнатьев не стал,  решив, что
сделает это вместе с Никой. У нее, наверное, получится лучше.
   Времени было еще много -  он  договорился приехать за  Никой к  десяти.
Наспех перекусив,  он  взял  с  подоконника свою "колибри",  заправил в  нее
недописанную вчера страницу и  уселся на  диван.  Уже давно,  с  тех пор как
завалы книг и  папок на письменном столе сделали его практически непригодным
для использования по назначению,  он привык работать так -  на диване, держа
машинку на  коленях и  разложив вокруг весь  нужный материал.  Но  сейчас из
работы ничего не получалось - проклятая статья не шла, точно заколдованная.
   Промучившись  с   полчаса,   Игнатьев  почувствовал  вдруг  глубочайшее
безразличие и  к  срокам сдачи сборника,  и  к  проблеме установления границ
ионийской колонизации в Киммерии,  и ко всей античной археологии в целом. Не
вставая,  он  сунул машинку обратно на  подоконник,  пошвырял туда же книжки
полевых дневников и лег,  закинув руки под голову. Через каких-нибудь четыре
часа в  эту комнату войдет Ника -  вот что было важно.  Все прочее не  Имело
сейчас ровно никакого значения.
   Там,  в  Крыму,  он не мог до конца поверить в реальность случившегося.
Ведь их объяснение в Дозорной башне произошло совершенно случайно:  не начни
она тогда допытываться,  почему он  ее  избегает,  сам он  ничего бы  ей  не
сказал.  Просто она начала разговор, и он решил, что глупо продолжать играть
в прятки...
   Но  даже  и  после объяснения мало что  изменилось.  Невозможно было до
конца поверить, что она и в самом деле могла его полюбить; что ей было с ним
приятно - он это видел, что ей льстила его любовь - тоже. Возможно даже, она
и сама в известной степени им увлеклась.  Но как мог он, оставаясь в здравом
рассудке, надеяться на большее?
   А потом они встретились уже в Новоуральске, когда было не до разговоров
о чувствах,  когда все было заслонено Никиной семейной драмой; и именно там,
как ни странно,  он впервые понял, что все случившееся с ним - это всерьез и
по-настоящему, что отныне он и никто другой отвечает за Нику, за ее счастье,
за ее судьбу, за всю ее жизнь. И там же, тогда, он впервые до конца поверил,
что и для нее это - всерьез, навсегда.
   Когда-то  он  был  для  нее платоническим поклонником.  Потом -  просто
старшим товарищем,  который приехал помочь,  выручить из  беды.  А  сейчас -
впервые - он ждал ее, как ожидают любимую...
   Это, кстати, оказалось куда труднее, чем можно было предположить. Зная,
что время обладает свойством замедляться,  когда то и дело смотришь на часы,
Игнатьев снял их  и  спрятал в  ящик письменного стола;  посидел,  задумчиво
насвистывая и  поглядывая на  выцветшие  фотографии старых  раскопов,  потом
решительно встал и переставил будильник подальше - за стопку книг. Когда, не
вытерпев,  он  снова достал его оттуда,  оказалось,  что минутная стрелка не
сделала и четверти оборота.
   - Да  что за чертовщина,  -  пробормотал он вслух и  подкрутил кнопку с
надписью "ход". Та едва подалась, будильник был исправно заведен.
   Поняв,  что  так недолго и  рехнуться,  Игнатьев все-таки заставил себя
засесть за статью и проработал до восьми.  В девять вышел из дому,  - к ночи
погода ухудшилась,  косо летел сухой снег, в Таврическом саду поскрипывали и
гудели на  ветру деревья.  Игнатьеву продолжало везти:  он тут же,  не успев
дойти до Потемкинской, поймал такси, и шофер оказался покладистый, согласный
даже на то,  чтобы подождать сколько понадобится.  "Только на Пестеля стоять
нельзя,  - сказал он, - там всюду знаки поразвешаны, я сверну в Соляной, там
обожду".  Когда  машина  тронулась,  он  включил лежавший рядом  на  сиденье
транзисторный приемничек,  и  Игнатьев услышал вдруг  незамысловатую мелодию
песенки,  которая преследовала их летом в Феодосии, когда они приезжали туда
с Никой.  "Подставляйте ладони, я насыплю вам солнца", - слабеньким, наивным
каким-то голоском старательно выводила певица,  и  у  него вдруг перехватило
горло, остро защипало в глазах...
   Ника уже надевала пальто,  когда он  приехал.  Родственницы ее  не было
дома  -  уехала встречать Новый год  к  знакомым,  объяснила Ника,  наверное
все-таки немножко обиделась.  "Бери это,  и  пошли,  -  сказала она,  вручая
Игнатьеву нагруженную хозяйственную сумку,  -  только осторожно, не урони, а
то нам нечего будет есть..."  В машине они сидели,  прижавшись друг к другу,
держась за руки,  и молчали.  Игнатьеву очень хотелось поцеловать ее,  но он
боялся, что она сочтет его пошляком. Конечно, в такси это и в самом деле...
   Дом,  в котором жил Игнатьев, восхитил Нику - такой старый, благородной
архитектуры, настоящий питерский дом. И двор тоже, хотя в нем не было ничего
особенного, колодец как колодец. И даже лестница. На площадке шестого этажа,
когда Игнатьев поставил на пол сумку и полез за ключами,  она с любопытством
огляделась.
   - А кто этот Шмерлинг?  - спросила она, потрогав табличку с указаниями,
кому сколько раз звонить. - И еще какой-то Кащеев, ну и фамилия...
   - По шерсти кличка,  -  шепотом сообщил Игнатьев, вставляя ключ. - Тип,
конечно,  совершенно крокодильский... старый склочник на пенсии, можешь себе
представить,  как это выглядит. Хорошо еще, его как-то привыкли воспринимать
с юмором... Старухи Шмерлинг - те славные...
   Они вошли в  переднюю,  Игнатьев открыл еще одну дверь,  пропустил Нику
вперед и, протянув руку через ее плечо, щелкнул выключателем.
   - Ну,  вот тебе,  так сказать,  мой мегарон...* Входи,  раздевайся, - я
сейчас. Если нужно зеркало, открой шкаф...
   ______________
   * Мегарон - в древнегреческом жилище зал с очагом.

   Ника робко переступила порог и замерла,  обводя комнату взглядом. Димин
"мегарон" показался ей довольно захламленным,  хотя и видно было,  что в нем
спешно наводили порядок,  - спешность эта чувствовалась хотя бы по тому, как
были рассованы всюду пачки книг,  - но он тоже привел ее в восхищение, иначе
она  и  не  представляла себе  жилища  настоящего ученого.  И  потолки такие
высокие -  не то что в этих новых квартирах на Юго-Западе. А камин! А окно -
огромное,  закругленное сверху,  как во дворце.  Сняв пальто,  она подошла к
письменному столу,  потрогала  и  понюхала  елочку,  опасливо  покосилась на
прогнувшиеся книжные полки.  Еще,  чего доброго,  завалятся... Увидев в окне
свое  отражение,  Ника достала из  сумочки гребенку,  причесалась,  вплотную
приблизила нос к  холодному стеклу.  За  окном темнел большой парк -  летом,
наверное, здесь хорошо...
   Игнатьев успел  тем  временем побывать у  Шмерлинг,  поздравил старух с
наступающим и  разжился двумя фужерами.  Вручая их,  Матильда Генриховна так
многозначительно пожелала ему счастья в Новом году,  что он совсем заробел и
теперь,  возвращаясь по коридору,  терзался сомнениями и  убеждал себя,  что
ничего хорошего из этого не выйдет.  Подойдя к  своей двери,  он потоптался,
потом постучал ногтем.  "Да-да!" -  крикнула Ника,  и он вошел,  и тут разом
кончились все его страхи и  все сомнения.  Все шло как надо,  он сразу понял
это,  едва увидел Никион в своей комнате -  она стояла у Письменного стола в
длинной  черной  юбке  и   белой  блузочке  с  наглухо  застегнутым  высоким
воротничком и узкими, обтягивающими руку до кисти, рукавами, и волосы лились
ей на плечи гладкой,  упруго изогнутой волной,  а глаза, распахнутые широко,
как-то по-детски, смотрели ему навстречу с радостным и тревожным ожиданием.
   - Ну,  как тебе тут?  -  спросил он,  поставив фужеры на стол,  и Ника,
шагнув к нему, только хотела сказать, что ей тут очень хорошо, но не успела,
потому что очутилась вдруг в  его объятиях и повисла в воздухе,  -  у нее не
стало ни голоса, ни дыхания, ни мыслей в голове, только страшно заколотилось
сердце в каком-то блаженном ужасе.  Прошла вечность,  а может, и две, прежде
чем  его  руки разжались и  отпустили ее.  Ника перевела дыхание,  испытывая
внезапную обморочную слабость,  раскрыла глаза и  увидела такой же  испуг на
его лице.
   - Прости, - сказал он совсем тихо. - Я не хотел...
   - Нет,  нет,  -  шепнула она торопливо и,  привстав на цыпочки, еще раз
мимолетно коснулась губами его губ. - Я совсем не обиделась, что ты...
   Она отступила к столу,  отвернулась,  замерла, глядя на прикнопленную к
стене фотографию какого-то раскопа. Игнатьев за ее спиной несмело кашлянул.
   - Т