ной серпантин.  Дело было,  конечно,  не  в  дорогах -  не такие уж они
"горные" в этих местах; просто сейчас, когда она сидела впереди, а на заднем
сиденье был  он  один,  он  мог  смотреть на  нее,  каждую секунду видеть ее
летящие от  ветра волосы,  узкую руку,  которой она  то  и  дело пытается их
удержать,  и -  когда она говорит что-то Мамаю - нежный абрис щеки, покрытой
легким загаром.  Уж хотя бы это он мог себе позволить сейчас,  когда был как
бы наедине с  нею.  Или наедине с  собою -  это точнее Наедине с собою можно
было не притворяться.
   Совсем  еще  недавно  он,   кажется,  называл  это  "собачьим  бредом",
иронизировал над Лапшиным за  его намерение "полюбить по-настоящему".  Вот и
доиронизировался. Нет, в самом деле - что теперь делать?
   Что делать, что делать... Да ничего не делать! Опомниться, взять себя в
руки, продержаться до ее отъезда. А потом?
   - Доиронизировался, дурак, - повторил Игнатьев уже вслух.
   - Что вы сказали? - крикнула Ника, оборачиваясь.
   - Ничего, ничего, - смутившись, отозвался он.
   - Мне послышалось, вы что-то говорили!
   - Да ничего я  не говорил!  -  крикнул он с досадой,  отчего тон ответа
получился излишне резким;  в Никиных глазах мелькнули недоумение, мимолетный
испуг, обида.
   Ну и  чудесно,  подумал он,  когда она отвернулась и снова заговорила с
Мамаем.  Вот это лучше всего.  Обиделись бы вы раз навсегда,  драгоценнейшая
Никион,  и  оставили бы вы меня в  покое с  вашим голосом,  с  вашими серыми
глазами и  вашей  прелестной древнеегипетской прической.  Это  в  десятом-то
классе!   Ха,   можно  себе  представить,  что  будет  потом.  В  его  время
десятиклассницы носили  длинные платья,  колени  и  вообще нижние конечности
напоказ не выставляли,  а  волосы заплетали в  косы и подкалывали на затылке
двумя встречными полукружиями.  Уродливо было,  ничего не скажешь,  зато как
скромно!
   Впрочем,  некоторые модницы уже тогда начинали щеголять в узких брючках
- взамен целомудренных лыжных шаровар эпохи лесонасаждений и бальных танцев.
Брючки  появились  сразу   после  Московского  фестиваля,   летом  пятьдесят
седьмого. Тетку это шокировало. "Дело не в самих брюках, - говорила она, - а
в  тенденции.  Коль скоро девицы поняли,  что скромностью можно пожертвовать
ради возможности продемонстрировать фигурку,  то уж ты их,  дружок,  на этом
пути не  остановишь..."  Тетка ошибалась только в  одном:  сам он  отнюдь не
рвался останавливать их на этом гибельном пути. Брючки нравились ему гораздо
больше, чем шаровары.
   Умным  человеком была  вообще тетка...  Кстати,  она  -  женщина весьма
ученая и  атеистка -  твердо верила в  некое  своеобразное Провидение и,  во
всяком случае,  была убеждена,  что все,  что бы ни случалось с человеком, в
конечном   счете   оказывается   ему   на   пользу.    Отсюда   с   железной
последовательностью напрашивался вывод:  не  роптать на  судьбу.  И  тетка в
самом деле  никогда не  роптала (хотя ее  личная судьба была  очень и  очень
трудной) и  не  позволяла роптать  ему.  Когда  он,  ее  обожаемый Митенька,
позорно  срезался на  вступительных и  получил повестку из  военкомата,  ему
очень хотелось возроптать.  Но тетка и  тут не дала.  Университет от него не
уйдет,  объявила она,  а мужчине бегать от армии негоже -  баба он,  что ли,
бояться солдатской жизни?  Впрочем,  в  солдатах ему пришлось походить всего
полгода:  тетка вскоре слегла,  и  его  "по семейной льготе" демобилизовали.
Осенью он со второго захода поступил на истфак.
   Да,  видно, никогда нельзя жалеть, что жизнь пошла так, а не иначе. Она
пошла так,  как  было нужно,  единственно правильным для  тебя путем.  Так в
крупном,  и  так  же,  надо полагать,  в  малом.  Если бы  сегодня утром ему
предложили ехать на  эту прогулку только втроем,  он  бы  отказался наотрез;
однако случайные обстоятельства перехитрили его,  в  результате он  все-таки
едет,  и  нисколько не  жалеет об  этом.  Потому что  это  дает  ему  сейчас
немыслимую в  лагере возможность сидеть совсем близко от нее -  и  смотреть,
смотреть...
   Игнатьев смотрел так  увлеченно,  что  не  заметил,  как  они  миновали
окраины Судака и свернули на дорогу,  ведущую в Новый Свет; когда он наконец
опомнился,   впереди  на   буром   гребне  холма   уже   виднелись  знакомые
прямоугольные  очертания   генуэзских  башен.   Промелькнул  мимо   дорожный
указатель - "Уютное". Притормозив у фонтана, Мамай лихо сделал левый поворот
и с ревом вогнал машину в переулок, ведущий к крепостным воротам.
   - Ну, вот и приехали. С чем вас и поздравляю, - сказал он, - потому что
запросто могли не доехать.  А  ну-ка,  командор,  навострите ваш музыкальный
слух: или я ошибаюсь, или у нас что-то неладное с трансмиссией...
   Игнатьев добросовестно прислушался, но разобрать ничего не смог: Мамай,
остановив машину, так газанул на холостых оборотах, что Ника заткнула уши, а
из-за соседнего забора с воплями и хлопаньем крыльев посыпались перепуганные
куры. Потом Мамай выключил мотор и обернулся к Игнатьеву:
   - Да, дело плохо...
   - Что-нибудь не так? Я, признаться, ничего не расслышал.
   - У  тебя нет практики.  Трансмиссия,  жиклеры,  -  озабоченно бормотал
Мамай,  -  подозреваю,  что  и  бобина  тоже  накрылась.  Да,  придется  мне
поишачить...
   - Мы вам поможем! - объявила Ника.
   - Во-во,  только тебя  там  не  хватало.  Достань-ка  лучше  брезент из
багажника.
   Ника послушно выпрыгнула из машины и отправилась доставать брезент.
   - Нет,  в самом деле,  Витя,  -  сказал Игнатьев,  - зачем тебе одному?
Сделаем это вместе, ты только проинструктируй меня в общих чертах...
   - Знаете,  командор! Чем инструктировать вас, проще перебрать двигатель
голыми руками.  -  Мамай вылез,  достал из багажника инструменты и  принялся
вместе с Никой расстилать брезент под машиной.
   - Нет, но все-таки... - нерешительно сказал Игнатьев.
   - Иди,  не  стой над душой,  я  этого не  люблю!  Начинайте осматривать
крепость без меня,  я подойду потом... если справлюсь. Уводи его, Лягушонок,
он  тебе все покажет.  Черт возьми,  ты  можешь наконец осознать себя дамой,
имеющей  право  на   элементарное  мужское  внимание?   Я   уж   не   говорю
"преклонение", черт меня побери!
   - Хорошо,  хорошо, - поспешно сказал Игнатьев, чувствуя, что Витенькино
красноречие хлынуло по опасному руслу.  -  Идемте,  Ратманова,  я вам покажу
Солдайю.
   - Вот так-то лучше,  -  проворчал Мамай, заползая под брюхо фиолетового
"конвертибля". - Тоже мне, помощнички нашлись...


ГЛАВА 5

   Чувствуя себя очень глупо,  Игнатьев молчал до самого входа в крепость.
Там,  остановившись под аркой, соединяющей две воротные башни, он кашлянул и
сказал ненатуральным голосом:
   - Ну, вот. Это, так сказать, главные ворота.
   - Я вижу, - тихо отозвалась Ника. - Какие огромные...
   - Да,   они  довольно...   большие.   За   ними  начинается  территория
непосредственно Солдайи.  Это старое название города,  генуэзское.  В разные
периоды он именовался по-разному -  Сугдея, Сидагиос. Наши летописи называли
его Сурожем. "Слово", кстати, тоже.
   - Какое слово? - не поняла Ника.
   - "Слово о полку Игореве". Ну что ж, идемте дальше.
   Они пошли дальше. За воротами, окинув взглядом пустой, поросший полынью
и ковылем склон поднимающегося к югу холма, Ника спросила удивленно:
   - Здесь был город? Даже следов никаких не сохранилось...
   - Их просто не раскопали.  Все это было застроено,  и очень плотно. Как
правило,  средневековые города отличались плотной застройкой... относительно
безопасное место внутри стен ценилось дорого.
   - Значит,  эти  стены и  были  границей города?  Но  он  же  совершенно
крошечный!
   - По масштабам пятнадцатого века?  Как сказать.  Здесь площадь -  около
тридцати гектаров; Орлеан занимал лишь немногим больше, что-то около сорока.
Кстати,  при  Жанне д'Арк в  нем было пятнадцать тысяч жителей,  сегодня это
население средней кубанской станицы.  Ну,  что вам еще показать?  Впереди на
гребне находится непосредственно крепость - вон те башни, видите? Это и есть
Консульский замок, цитадель, то, что в русских городах называли детинцем или
кремлем.
   - Почему Консульский? - спросила Ника, из-под ладони пытаясь разглядеть
против солнца очертания массивных квадратных башен.
   - Он служил резиденцией консулу Солдайи,  наместнику. Кстати, все башни
наружной оборонительной стены  названы  именами  консулов,  при  которых они
строились или подвергались реконструкции. Башня Бальди, башня Джудиче, башня
Джованни Марионе...  я уже их всех не помню,  где какая.  Можно уточнить:  в
каждую вделана плита с соответствующей надписью.
   - По-итальянски?
   - Разумеется,  нет.  В  средневековой Европе  официальным  языком  была
латынь.
   - Как интересно...  Я почему спросила -  как-то странно слышать все эти
имена здесь,  у  нас.  Правда?  Как будто переносишься в  Италию...  А можно
посмотреть ближе, где жили все эти консулы?
   - Можно.  Правда,  там сейчас мало интересного -  пустые стены. А по ту
сторону ничего нет,  просто обрыв к  морю.  С  юга  Солдайя была  совершенно
неприступной...  Есть легенда,  что последним защитникам крепости - когда ее
взяли турки -  удалось спуститься вниз  и  бежать на  корабле.  Сомнительно,
впрочем. Турки, несомненно, должны были блокировать подступы с моря...
   Он говорил очень сухо, словно давал пояснения непонятливой студентке, и
Ника чувствовала себя все хуже и хуже.  Ему совершенно неинтересно таскаться
с нею по этой крепости,  что-то объяснять,  что-то рассказывать...  Мамаю он
достаточно ясно дал понять, что предпочел бы остаться ремонтировать машину и
потом пойти в крепость втроем,  но бородатый псих ничего не понял. А с этими
своими шуточками он вообще теряет всякое чувство меры...
   Они поднялись на гребень холма; с южной стороны он обрывался вниз почти
отвесной  скалой,  далеко  внизу  лежало  огромное,  синее,  затуманенное  к
горизонту море.  Здесь,  на  солнечной стороне стены,  сухо  и  горячо пахло
полынью,  нагретым  камнем.  Командор  продолжал  давать  объяснения тем  же
бесстрастным и  деловитым тоном,  словно экскурсовод.  Эта  башня называется
Георгиевская,  в нижнем этаже,  вероятно,  помещалась замковая капелла,  и в
таком случае эта фреска -  вон,  в нише,  присмотритесь, она еще различима -
была  чем-то  вроде запрестольного образа;  а  на  этой  плите вверху еще  в
прошлом веке можно было увидеть барельеф с изображением Георгия Победоносца.
Ника послушно карабкалась по шатким камням, пыталась разобрать что-то в едва
различимых остатках фресковых росписей, заглядывала в проломы, откуда тянуло
тленом и холодом,  и слушала объяснения.  Здесь был склад оружия;  а вот это
помещение служило,  вероятно,  для хранения запасов воды на случай осады. "Я
понимаю,  -  говорила она.  -  Я  понимаю".  Но  понимала она очень мало.  В
частности,  ей было совершенно непонятно,  как могли люди жить в этих тесных
каменных конурах.
   - Это все как-то ужасно мрачно, - сказала она наконец. - Давайте просто
посидим и  посмотрим на  море.  Хорошо,  правда?  По-моему,  на  море  можно
смотреть часами,  -  вот  кажется,  что  ничего нет,  пусто,  и  все равно -
смотришь, смотришь...
   - Если уж смотреть, то сверху, - сказал Игнатьев. - Вы не очень устали?
Тогда слазаем в Дозорную башню, это самая высокая точка крепости.
   Подниматься  пришлось  по   самому   гребню   скалы,   нащупывая  ногой
вырубленные в камне ступени.  А наверху действительно оказалось хорошо,  - у
Ники закружилась голова,  когда она остановилась у  подножия полуразрушенной
башни и,  держась за  чудом выросшие здесь на камне кусты,  окинула взглядом
бескрайне раскинувшиеся на  север  и  на  запад  горные гряды:  серые скалы,
густозеленые леса  по  склонам,  бурые складки выжженных солнцем травянистых
холмов;  а  потом они зашли за угол обвалившейся стены и снова увидели море,
обрывистые скалы Нового Света и  синеющий далеко на  востоке мыс Меганом.  С
юга сильно и ровно дул свежий ветер, пахнущий эвксинскими просторами.
   - Не зря я вас сюда притащил?  - спросил Игнатьев. - Теперь можно сесть
и отдохнуть по-настоящему. Вы устали?
   - Нет, не очень...
   - Не жалеете,  что поехали?  - спросил он, отвернувшись от ветра, чтобы
закурить.
   - Нет, что вы...
   У  нее  вдруг  ужасно  заколотилось сердце:  вот  сейчас  они  посидят,
отдохнут,  и  он  предложит возвращаться.  И  возможность поговорить с  ним,
выяснить наконец,  за что он на нее сердится,  -  возможность, о которой она
впервые подумала,  когда Мамай сказал,  что  остается чинить машину,  -  эта
единственная возможность будет упущена.
   - Дмитрий Павлович,  -  сказала она,  вся сжавшись, точно ей предстояло
сейчас прыгнуть отсюда в эту синюю бездну под ногами.  - Дмитрий Павлович, я
совсем не жалею,  что поехала и  что мы с  вами оказались вот так...  совсем
одни. Я давно хотела поговорить с вами...
   - Пожалуйста,  -  сказал он вежливо, но таким тоном, что у Ники пропало
всякое желание объясняться. Однако замолчать теперь было бы глупо.
   - Я  понимаю,  вы можете и не ответить мне...  и я вообще не имею права
спрашивать об  этом,  но...  просто вы так стали ко мне относиться последнее
время,  что...  -  Она  запнулась и  беспомощно пожала  плечами.  -  Ну,  вы
понимаете, можно подумать, что я сделала что-нибудь некрасивое или вела себя
не  так,  как нужно.  Просто,  наверное,  лучше было бы,  если бы вы сказали
мне... в чем дело... иначе это... выглядит...
   Она выговорила все это замирающим голосом,  который становился все тише
и  тише,  и  Игнатьев так и не узнал,  как это выглядит.  Впрочем,  он и сам
прекрасно понимал,  что  выглядит это  плохо и  Ника  была  вправе поставить
вопрос так, как она его поставила. Но что он мог ей ответить?
   - Не понимаю,  с  чего вы это взяли,  -  проникаясь отвращением к себе,
сказал он фальшивым тоном.  -  В конце концов,  вы не так долго находитесь в
отряде, чтобы мое отношение к вам могло перемениться...
   Что  за  чушь  -  тотчас же  промелькнуло у  него в  голове,  нельзя же
отвечать таким  образом,  лучше  вообще молчать,  если  не  хватает смелости
сказать правду.  А почему,  собственно, он должен бояться сказать эту правду
ей в глаза -  вот сейчас, когда они вдвоем и ни одна живая душа не слышит их
разговора?  Она ведь не ребенок,  она все поймет.  Смешно в  самом деле -  в
шестнадцать лет  выходят  замуж,  а  он  не  решается сказать такую  простую
вещь...
   - Однако оно переменилось,  Дмитрий Павлович, - сказала она упрямо, - я
ведь вижу, и две недели - это не так мало... Вы понимаете, если я тут ни при
чем - ну вдруг у вас просто свои неприятности или настроение плохое и вам не
хочется ни с кем общаться,  -  то это,  конечно,  меня не касается; но я все
время думаю,  что  виновата в  чем-то,  что  именно по  моей  вине вы  стали
относиться ко мне гораздо хуже,  чем раньше,  - я понимаю, это назойливость,
но...
   - Я  не  стал относиться к  вам  хуже,  -  перебил он  ее,  не  отрывая
прищуренных глаз от туманного морского горизонта.  - Вовсе нет. Вы ничего не
понимаете...  Ника.  Я стал относиться к вам иначе,  это верно.  Но не хуже.
Просто - совершенно по-другому. Вы понимаете меня?
   - Нет, - робко ответила Ника.
   - Я полюбил вас. Так понятнее?
   - Ой,  ну что вы,  -  прошептала она совсем уже перепуганно. - Это вам,
наверное, показалось, что вы!
   - К сожалению, не показалось. Такие вещи не кажутся.
   - Дмитрий Павлович, но ведь это же... нелепо!
   - Прекрасно знаю,  что нелепо.  Именно поэтому я  старался быть от  вас
подальше и сам никогда не начал бы этого разговора, - хмуро сказал Игнатьев.
- Если бы не вы! Вы начали добиваться ответа - что да почему. Ну вот, теперь
знаете.  Я  надеялся,  это пройдет незамеченным.  В конце концов,  через две
недели вам уезжать...
   - Но это было бы ужасно, - сказала Ника, делая большие глаза, - если бы
я уехала, ничего не узнав!
   - Теперь знаете,  -  повторил Игнатьев.  - Раз уж так получилось... Ну,
идемте вниз.
   - Нет,  что вы,  -  быстро сказала Ника,  -  я  не  хочу вниз!  Дмитрий
Павлович,  вы совсем не так меня поняли... Я сказала "нелепо" вовсе не в том
смысле,  что  это  нелепо вообще!  Я  сказала "нелепо",  потому что  о  себе
подумала,  -  вы понимаете? О себе, а не о вас! Если вы действительно, ну...
полюбили меня,  -  выговорила она с запинкой и покраснела, - то именно это и
нелепо - почему меня? Ну, вы понимаете, в смысле - за что?
   - Не знаю,  не задумывался над этим,  -  сказал он.  -  Да и  не все ли
равно, за что вас любят? Что за любопытство, в самом деле!
   - Нет,  но ведь все-таки интересно,  -  произнесла Ника задумчиво.  - Я
спрашиваю просто потому,  что не могу осознать...  то, что вы мне сказали. И
вообще... я никогда не читала, чтобы в любви объяснялись так сердито.
   - Уж как умею,  -  сказал Игнатьев.  - Поймите, Ника... Будь вы старше,
все было бы проще.  А так это нелепо,  вы правы.  Теперь,  когда вы получили
ответ на  свой вопрос,  будем считать,  что никаких объяснений между нами не
происходило и все остается по-прежнему...
   - Как это -  не происходило?  -  вопрос прозвучал почти обиженно.  - Вы
сказали, что любите меня! А теперь?
   - И теперь тоже,  -  сказал он терпеливо. - Но внешне наши отношения...
Ну, словом, в этом смысле для нас ничего не изменилось.
   - Почему?
   - Хотя бы потому,  что со стороны это выглядит нелепо, - объяснил он. -
Но это еще черт с ним.  Главное то,  что наше объяснение было односторонним.
Ни на что другое я, впрочем, не рассчитывал, - добавил он быстро.
   - Я понимаю... Дмитрий Павлович! Мне ужасно жалко, что я... ну, не могу
ответить на вашу любовь...
   - Я знаю, Ника, - мягко сказал он.
   - Да, но мне так хотелось бы!
   - Чего?
   - Ответить на вашу любовь!
   Он  посмотрел на  нее  -  впервые  с  того  момента,  как  начался этот
разговор. И постарался улыбнуться.
   - Ничего,  -  сказал он бодрым голосом.  -  У  вас еще все впереди.  Не
всегда же вам будут объясняться в столь нелепых обстоятельствах...
   - Почему нелепых?
   - Ника, но вы же сами сказали!
   - Да ведь не в этом смысле, честное слово, совсем не в этом!
   - Неважно, в каком. Я много старше вас, понимаете?
   - Ну  и  что?  -  Ника  смотрела на  него задумчиво.  Странно:  за  эти
несколько минут с нею что-то случилось.  Какое-то волшебное превращение, как
в сказке.  Только что она была ничем не примечательной девчонкой, а сейчас -
она сама не заметила,  как это произошло, - ей вдруг прибавилось и возраста,
и ума...
   Много старше?  Действительно,  не  так  давно он  был много старше.  Но
сейчас?  Ника уже не была в этом уверена.  Точнее, возраст переставал играть
роль.  При чем тут возраст? Только что она была девчонкой, десятиклассницей,
а  он -  Взрослым.  Но потом прозвучало заклинание -  самое древнее и  самое
могучее,   насколько  можно  судить  хотя  бы  по  литературе,   -   и   все
преобразилось.  Она уже не  была девчонкой -  она была Любимой.  Она вошла в
бессмертный Орден  Любимых  -  на  равных  правах  с  Джульеттой,  Лаурой  и
Беатриче.  При  чем  тут теперь ее  возраст?  Джульетта -  та  и  вовсе была
пигалица, какая-то ничтожная семиклассница, по сегодняшним понятиям...
   - Я,  во всяком случае,  не чувствую себя много моложе вас,  - объявила
она Игнатьеву и добавила с оттенком снисходительности в голосе:  -  Я думаю,
теперь вы можете говорить мне "ты".
   Он глянул на нее ошалело и встал с камня, на котором сидел.
   - Идемте-ка вниз, Ника, - решительно сказал он.
   - Не  пойду,  я  же  сказала!  Что  мы  там  будем делать?  Все равно в
Коктебель нам раньше пяти ехать нет смысла -  Мамай договорился с мальчиками
на пять. Вы будете называть меня на "ты"?
   - Не знаю, - сказал он.
   - А кто же знает?  -  резонно спросила Ника.  -  Мне, например, было бы
очень приятно говорить вам "ты", но я этого не могу.
   - Не можете?